Студёные ноябрьские праздники я встречал в большой хлебосольной квартире на Дзержинке, (Сад Дзержинского, - придумал же кто-то!) в компании косящей от армии, своенравной консерваторской молодёжи, - в основном, тощие евреи и еврейки, скрипачи и альтисты, не сдавшие  зачёты по марксистко-ленинской философии, лишённые за это и изгнанные. Подрастающие ойстрахи и ростроповичи не знали сна и покоя, боясь нарваться на повестку военкома и залететь под знамёна и хоругви бравурных оркестров министерства Обороны. Они рационально распределили квадратные метры, учредили коммуну, друшляли, друхляли, алкали и лабали:

«Там били девочек Марусю, Розу, Раю
И бил их лично Вася Шмаровоз...»

Сбившиеся в стаю откалывали музыкальные номера, дискутировали и осваивали в сексе, базарили в политике, мелкосемейно ссорились, сообща лепили пельмени, заряжались пивом, образовывали разноцветные фигуры связей, - вели образ жизни, порочащий советскую молодёжь.

Здесь, милостью молодой хозяйки, нашлось место моему усталому телу и этюднику. Перспектива пополнения рядов бичей и бомжей отодвинулась, хотя с повестки дня окончательно не снялась.

Снаружи хрустел мороз, - плоский обледенелый город дымно дышал в зябкие небеса. Тут было тепло, уютно, сытно, весело. Сюда и притащил мой друг, рентгенолог Шура Мейлихов, придурковатую чужую невесту, предложившую свою жилплощадь, по сути, первому встречному. Наличие претендента на руку девушки ограничили мои поступки благодарным поцелуем и покровительственным хамством.

-  Дело ваше, - закрылась она напускным равнодушием, - только зачем же так хлёстко?

Расцветавшие отношения благоприятно отразились в моём творчестве. Пейзажи стряхнули грязные снега и осеннюю слякоть, в них прорезалось глубокое, солнечное, тёплое. Рука с кистью оживилась, стала свободна и плодовита. А когда первый портрет красавицы расцвёл канареечным неотягощённым цветом, окружающие констатировали и одобрили это направление.

Преграды затрещали. Ни бестолковое прошлое, ни существенная разница в возрасте, ни наличествующий потенциальный супруг, ни возмущённое одёргивание рентгенолога не остановили нас. Нет.

Шура был приятелем претендента и старался сохранить лицо, что понятно. Это спустя годы он гремел при встрече, - Вот если бы ни я! А тогда...

Но претендент, как выяснилось, имел семью, детей, квартиру в центре и незапятнанную репутацию. Не хотелось лишать его в напряжённых трудах добытого, и мы сделали всё, что от нас зависело.  Я упал на её родителей, и не то, чтобы обаял, - внушил доверие, расположил, втёрся с мылом. О моих неоднократных попытках договориться с Богом семейного счастья сообщил не в полном объёме, чтобы не терзать плохими предчувствиями. (Меня всё к Бахусу склоняло, а он - ГиМеней. А Миней - имя отца моего. Может, отсюда все беды?!

С любопытствующими родственниками познакомился вокруг стола, нашли общие темы, анекдоты, сорта вин и пива. Объединили круг друзей, состоявший, по обыкновению, из бывших любовников и подружек. (Мои моральные устои были расшатаны слабым характером и свободной профессией. На Нинуле мужики висели гроздьями, - она позволяла себе изредка отщипнуть по ягодке, чтобы не иссохнуть.)

Выяснили интересы, лежащие в широком пространстве между поэзией Лорки, и джазом Джо Коккера. Расставили основные приоритеты, - вместе и до конца запасов. Определили базовые ценности, - ничего лишнего, всё равно прокутим. Наметили ближайшие цели, - собрать народ в ближайшую субботу.

И, - вперёд, к победе над унынием и скукой. То самое счастье, годами наступавшее нам на пятки, уцепилось, приволоклось и обрело, - угол на трёх квадратных метрах раздолбанной тахты и пространство шириной с земной шар.

Нинуля недолго трепыхалась в обрядных предостережениях,
-  Не торопись, подумай, ты столько раз ошибался. Нам и так хорошо.

-  Ошибался не я, ошибалось поведение. Я был лохом, дураком, жертвой заговора, разменной картой в рукаве железнодорожного шулера. И только твоя чистая, светлая любовь вернёт меня на путь искупления, в ряды стойких борцов за идеалы гетеросексуальных отношений.

-  Трепло, ох трепло, - млела она. И тахта услужливо подставляла нам своё истерзанное ложе.

-  Предлагаю руку, сердце, пару полудрагоценных камней в почках и алкоголическую печень, - шептал я, пылая и пробираясь неуклонно в самый центр её роскошных эрогенных зон. Синтетический шёлк белья трещал статическим электричеством и светился, опадая на пол.

То был салют Победы.

Апрельским утром она вся в белом, я - элегантно мятый, свидетели в парадном вышли на усеянную звёздами и голубиным помётом дорогу в будущее. Тёплый весенний бриз морщил играющие солнечными бликами лужи. Стояла вонь, сияла грязь. Остатки сибирской зимы испускали мутные потоки и тяжёлый дух оттаявших «подснежников». Природа пела, ликовала, побздёхивала, провожая нас к алтарю через врата мечты и реалий.

13. это Гиршман. коротко.

Что сказать в главе под этим номером, чтоб не навлечь беду?
Что полюбил нашу женщину на всю жизнь, - так это ничего не сказать.

Я не открою вам тайну, господа, если повторюсь: евреи, - народ расчётливый. Нам не надо этого, - сердце в клочья, мозги набекрень, сопли на кулак. С головой в омут, - пусть другие, у которых ума не хватает, таблицу умножения забыли или не знают, откуда интегралы извлекают. Или какой другой дефицит.

Теперь представьте себе на минуточку, - увидел Нинулю, и забыл всё к чёртовой матери. Расквасился, как этот немного придурковатый русак Мотовилов.

Но трезвый вопрос перед ним поставил, - Хорошо, мне эта девушка тоже по душе и я готов разделить с ней оставшиеся годы. Скажи только одно, - Чем мы её кормить будем?

И семью, если повезёт с потомством? Твоими картинками
с выставки? Или принципами свободы творчества?

Повторяю, - с головой в омут, - это не для меня. Сядь и задумайся, что мы можем предложить любимой вместо той свободы творчества, обеспечивающего прокорм, в лучшем случае, на неделю. Какие у нас шансы на фоне развитого социализма в опустевших универсамах?

Он сел и задумался. Надолго.   

      14. это Мотовилов. дороги.

Середина девяностых, середина лета.

Возвращаться в душный, пыльный, потный Новосибирск из дальней тупиковой деревни Южино - мука смертная. Жара невыносимая.

Сначала битым ПАЗиком от мух, комаров и слепней южинских низов и болот, долгой ухабистой щебёнкой до районного центра Колывань, трясясь в перегаре сельских передовиков и собственном.

Дальше, если повезёт с билетами в полупьяной давке у кассы, - скрипучим ЛАЗом с обсморканными занавесочками, вдыхая густой чесночный дурман армянских шабашников. Сквозь поникший от пекла колыванский бор, в родной ненавистный город. На автовокзал, смазанный прогорклым салом позавчерашних беляшей, прокопченный дымом собачьих шашлыков, вытоптанный босыми ногами цыган и ботами лиц кавказской национальности.

Каждый десятый день - сюда, четырнадцатый - обратно. Рабочий режим нашей бригады в составе: Слава Ершов, бывший инженер связи, когда-то обслуживавший Байконур; Володя Величко, бывший спайщик оттуда же; Вася Голуб, водитель от Бога; два славянских шкафа: русский - Витя Кайгородов и украинский -  Толя Амельченко, бывшие дизайнеры.

Я у них за бугра, тоже весь из себя бывший.

Сдвинув кулаки, расстаёмся на привокзальной площади и - по домам. Плюхаюсь в жаровню-тачку, - Летим, шеф?  - Платишь - летим.

Взлетаем метра на полтора чтобы не увязнуть в горячем расплавленном асфальте и несёмся на бреющем в сторону счастья. Там, на улице Сухарной в просевшем от старости доме на восемь квартир, с подгнившей лестницей и разъедающим духом кошачьей мочи, с вечно пьяными и орущими секс соседями, - наше утлое, осыпающееся жилище.

Два кобеля спят сейчас на супертахте под тихий шелест вентилятора в ногах любимой Нинули, - овчар Харрис и пудель Граф.

Неслышно подобраться не удаётся. Собаки срываются, с визгом и воем бросаются на грудь, слюнявят рожу, жуют уши. Нинуля обнажённая, толком не пробудившаяся, примятая жарким дневным сном, тянет ко мне плавные нежные руки, ждёт своего мгновения. Обнимаю, обвиваю, облапываю, -о, этот стан, эта кожа, эти волосы, губы, эти сок и аромат!

Одежда на полу. Собаки - в изумлении.

Я увёл это чудо пять лет назад прямо из стойла весомого начальника, из тех, кто определяет и организует направления. Он обещал жениться, но тянул, просчитывая варианты, - состоявшаяся семья, дети, квартира в центре, достойное окружение или - эта, молодая, красивая, свежая, но... комната на Сухарке. Организатор сам привёл подружку на мою подпольную выставку и, как-то так получилось, что не проводил, оставил. Получилось, что оставил навсегда.

Мне было сорок, я был свободен, точнее, не занят. Ещё точнее, занят, но не тем. Ей было двадцать пять, она устала ждать. Точнее, уже не желала.

У меня не было жилища, - оставил очередной жене. У неё была эта комнатка на Сухарке. Так всё решилось, - мы встретились.

Сегодня ей тридцать, мне сорок пять. Я, уже мокрый и чистый, между поцелуями в ямки на божественной попке, - Ждала? Скучала? Любила? Она в ответ бормочет что-то ласковое, благодарительное.

Ямки на попке, завитки за ушами, родинка на левой лопатке, - всё дрожит и покрывается мелким бисером. Ночь, свечи, запотевший хрусталь, ледяное шампанское в глубоких креслах, шёлковый халатик съехал с плеч, глаза в глаза.

-  Ну что ты? Я рядом, мы вместе, - вопросы и ответы на мои тоскливые собачьи взоры. Мои и собачьи. Всё чувствуют псы, всё понимают.

Не могу больше скрывать, решаюсь, - Нинуля, билеты заказаны, визы в Москве, завтра летим!

Тревога, тревога, тревога! Нарвался - получай!

-  Ты рехнулся! Ты что, получил расчёт? А квартплата, а долги, а зимние вещи? Маме помочь, Аньку одеть. Мы ещё хотели... Ты рехнулся...

-  Да на всё хватит, понимаешь, на всё!

-  Аньку куда?

-  Аньку - бабуле, Десять дней потерпит.

-  А собаки?

-  Собак - Смирновым. Первый раз что ли?

-  А в чём я? В этом? - она распахивает халатик. А там!

Всё, всё, всё, отласкались, отдышались, успокоились...

-  И всё-таки, в чём?

-  Нинуля, пляжи там - ню, купальник не нужен.

-  Я серьёзно...

-  Ладно, у нас два дня в Москве, - отдаю на разграбление.

Собаки всё поняли, разбрелись по своим замызганным коврикам, свернулись, спрятали носы, затихли. Супертахта сегодня только наша.

Назавтра сборы, - суета, беготня, ключом эмоции. Собак - Сирновым, переморщатся. Аньку - тёще под причитания, - Мотолыгины вы, Мотолыгины... Беда, беда...

-  Мама, не каркай. Вот деньги, вот ключи. Анна, - без фокусов!

С поцелуями отбываем.

Маршрут не сложный: Новосибирск - Москва, Домодедово - Шереметьево - Италия, Марко Поло - Венеция, далее везде. И обратно.

«Летайте самолётами Аэрофлота!» А чем ещё? Какой выбор? Летим.

Синие стюардессы, синие птицы с зелёным горошком, тёплая минералка, холодный чай, тревожный сон. Белая клочковатая долина под нами.

На подлёте разрезаем тёмный косой дождь над Москвой, плюхаемся в лужи Домодедово. Здравствуй, столица!

Из аэропорта первый звонок - Женьке Нутовичу.

-  А-а-а, старичо-о-ок! - он вопит, он радуется, он, конечно, не узнал меня, но своё возьмёт. Репертуар годами не меняется, - Так, хватай две бутылки тридцать третьего и бегом ко мне. Немедленно!

-  Женя, я с женой...

-  Тогда три, лучше - четыре. У меня коллектив.

У него всегда коллектив.

Таксист, как все домодедовские, суров и медлителен. Можно понять, - погода грязная, дорога длинная, жизнь бэкова, клиент скупой и башляет исключительно деревянными, а на Шереметьево не пробьёшься. Мафия.

И жена, паскуда, налево бегает пока он тут мёрзнет...

-  Как поедем? - вы же понимаете, для чего вопрос.

-  Не поедем, полетим! Веселей, шеф, плачу не за твоё удовольствие, а за моё время, которого нет. И адрес знаменитый: Тверская, Александр Сергеевич Пушкин!

-  Сибиряки?

-  Сибиряки, как догадался?

-  Остались пока приметы...

И опять на бреющем к сердцу Родины, в самый центр столицы нашей.

В дожде, в прохладе, в радужных мостовых, в розовых потоках.

И другое настроение, и другое уже отношение, и другой подход, и другой подъезд, - Пожалте вам, не извольте беспокоиться. А зачем в Елисеевский, сейчас там не протолкнёшься. Вот сюда, за уголочек, отдел слева, тридцать третий всегда в ассортименте. Доверишь - сам сбегаю.

Вот и Пушкин, за ним - «Россия, за «Россией» чуть вниз по раздолбанную арочку, во двор-колодец. А там найду по звукам, запахам, ощущениям, по рваным бокам клеёнкой обитых дверей.

-  Спасибо, шеф. Порядок?

Ещё бы не порядок. Новенькая зелёненькая нежно укрылась на груди.

-  А-а-а! Старичо-о-ок! - орёт Женька, безнадёжно отыскивая меня в поддатой памяти. Не найдя, гонит нас по длинному коридору в дым, в копоть, в густой трёп гостиной. Нинулина попка уже в его руке, а мне на ухо, - Как зовут?

-  Нина.

-  А тебя? Извини, старик, столько лет...

-  Анатолий...

Ну, как же, как же, помню! Вещи - сюда, бутылки - на стол.

У меня сегодня чудный набор. Ныряйте.

Ныряем. Всё то же через годы. Чудный набор - кружевель пьяных завешанных немытыми волосами лиц под прожженным шёлком абажура вокруг стола, укатанного лёгким офицерским вином. Стон и мат нетрезвых прений

о судьбах. Маята невостребованных, перезрелых актёрок, спившихся желтушных художников, нагловатых, голубоватых, на всё готовых юнцов. Грузин Кцабая никуда

не делся, - врёт, что он главный художник города-героя Сочи басовито хохочущей блондинке.

Таня Догилева? Нет, не может быть!

Хищно подглядывает задвинутый в тёмные углы антиквариат, не поддающийся ни описанию, ни восстановлению, ни возврату к обязанностям.

Бутылки - на стол, короткое насторожённое знакомство под раздевающие взоры, плеск вина, трудно перевариваемый тост и... побежали дальше. Шумная, с предыханием, похотливая возня где-то рядом. Декаданс, упадок, разложение нравов. Но, оголтелая жизнь на обглоданных временем стенах!

Белёсые «Концепты» Кабакова, скопища яйцеголовых на багряных холстах Целкова, прозрачные птицы Штейнберга, летающие в чёрном птицы Шурица, золотистые библейские недомолвки Мосиенко, сам Немухин. Родоначальники из подвалов Малой Грузинской. «Суперы» и «гиперы» - осколки бульдозерных баталий. Музей в аду. Всё здесь, - стены от пола до потолка, воняющие клопами кладовки, коридоры, пыльные чуланы, квакающий толчёк, - всё завешено, заставлено, забито, завалено подрамниками, холстами, картонами, папками, - слезами, потом и кровью поверженной, раздавленной, растоптанной, спившейся, но не сдавшейся армии свободных российских художников.

И пока грузин Кцабая охмуряет Нинулю, заливая божеле и про Сочи, пока хлопочут в блеклой надежде вокруг басовитой хохотушки непризнанные дарования, я на другой стороне времени загребаю в бурливом потоке свободы и молодости. Сквозь него едва слышится тяжёлый, в одышке, бег академика Глазунова вдоль гигантских своих полотен с палитрой наперевес, подбно бегу официантов с подносами по улицам дряхлеющего Авиньона...

Ударило утро, - остатки роскоши, - и все в погоню.

Женька, сквозь сон, - Заглядывай, старик, не забывай...

Такое не забудешь.

Нинуля грабит Москву, непринуждённо обнажаясь под изумлёнными взорами работников торговли и сферы обслуживания, источая сияние и амбре портвейна 33, любимого напитка неустроенной московской интеллигенции. А между этим - томительные формальности? Паспорта, билеты, справки, визы, - свинцовые рожи чинуш ОВИРа.

-  Кто такие? Откуда такие прыткие?

-  За всё заплачено, ребята. Что ж вы кислые такие? Есть претензии? Нет? А раз нет, - адью, ауф видер зейн, до побачення. Чтоб вам...

В ночь, под прощальные, балканской войны, марши, - в Шереметьево. Приборохлённые, потные, счастливые, - через турникеты, таможни, часовых границы, - пока, Россия! На борт «Боинга - 737», на крыло Ал-Италия. No smoking. Fasten belts. От винта! Отрываемся, взлетаем.

Соки, кондиционеры, пушистый шерстяной плед, национальная гордость - Лучано Паваротти. Свежестиранные игривые стюарды обносят пивом экономического класса, - пьём пиво. Обносят вином, не лучше, - не отказываемся. Коньяк «Дьюти-фри» и прозрачный Нинулин шепоток, - Ты когда-нибудь занимался этим в самолёте? И показывает, - чем, под пушистым, мягким пледом... Куда там, Эммануэль!

В который раз Паваротти. Уселись, пристегнулись, и вот они, посадочные огни. Касание, пробег, аплодисменты. Аэропорт Марко Поло. Спасибо всем.

Таможня, граница, багаж, чендж, - вход в государство на Аппенинском полуострове происходит просто, быстро, оставляя вне памяти досужие подробности проникновения.

-  Буона сера, синорэ! - маленькая, хрупкая джинсовая итальяночка сносным русским, - Господа-а от московского рейса-а, до Венеции еде-ем на катере. Так? Держитесь за мно-ой. Так?

-  Так, конечно, так. Поедем, пойдём, поплывём, полетим! А где, а куда?

Белый тупорылый катер, прохладно хлопая кормовым флагом, торжественно вступает в гладкие, залитые утренним кадмием воды Лагуны. Плавно набирает ход, поднимается на дыбы, оглашает сонные берега переливами сирены и несёт «туриста русо» мимо просыпающихся островов в загадочный мир Венеции и Фиесты дель Реденторе.

Джинсовая итальяночка (а может, евреечка?) осторожно тонкими, выразительными руками дирижирует нашим растерянным любопытством, волшебно грассируя, - Бур-р-рано, Мур-р-рано, Тор-р-рчелло, Сан-Мар-р-рко. Попутно вставляет ошалевшие, сонные пары в заказанные гостиницы, отбивая лихие атаки попрошаек и торговцев сувенирами.

Нам повезло, - селимся в небольшой отель «Казанова» на узенькой, рыжей Фреджориа, рядом с величавой, сказочной Сан Марко. Скромный номер на двоих, - камень, дерево, позеленевшая бронза, тёмные пейзажи под Коро, персидские ковры и минимальные удобства в мавританском кафеле. Что ещё за 60 зелёных в сутки? Завтрак? - пожалуйте - шведский стол. Постель? - шикарная, широченная, в подушках, в атласных кружевных накидках. Византийский резной свод у изголовья. Мини-бар, - круто, отдыхаем. Продуманно покосившееся окно на плавный изгиб Большого канала.

-  Грацье, синьора! 

-  Пер фаворэ, а престо. Хоти-ите смотре-еть Фиеста? Поджалуйста-а, вечером, восе-емь, кафе «Флориан». Так?

Наконец одни. Прочь, тряпки, - в голубые кафеля, под дымящиеся струи, пены, благовонья. Прочь, усталость дороги! Чувственные прикосновения влажных тел, нетерпеливое проникновение рук, слияние губ. Трепет, неистребимый трепет! Легкое тепло необъятных полотенец. В койку!

Взлетает розовый атлас покрывал, сметается разом кружево накидок, сбрасываются на камни веков последние преграды, бьются под свитыми телами тугие восточные подушки. Колеблется византийский резной свод в ритм движений и звуков, в резонанс сердцебиений и желаний. Просыпается у потолка, летит в окно, с

Завитки за мочками, родинка на правой лопатке, ямки на попке.

Сплетение ног в изумрудной прохладе ванны. Мягкий свет мини-бара и электрокамина на персидском ковре. Тонконогое венецианское стекло, бутылка «мерло», шоколад, славословие в полудрёме, любовная лирика Сильвы Капутикян. Чарующие объятия томной эклектики понурого отеля две звезды.

А кстати, что тут забыл Казанова?

Через пять лет от первой встречи, - ей тридцать, мне сорок пять. У нас «Кама-сутра», «Кама-свечера» а также днём и ночью. «Любимый» заменён на «родной», нет тайн и все влюблённости как на ладони.

-  Спать?

-  Нет, Ни за что! - чистит пёрышки, рисует глаза и губы, искусно драпируется одним куском чего-то тонкого, продуманно просвечивающего там, где это задумано.

-  Ты готов?

-  Я готов.

-  Тогда вперёд!

Наш столик на тёплой мостовой у самого края набережной, напротив входа в «Флориан». Чтобы не смешивать, тянем потихоньку «мерло» со льдом, обмениваемся, рассматривая подступающий к воде праздник.

Июльский закат над Лидо ещё полон света и красок, но уже ползут по камням и густеют сиреневые тени, а за спиной над белёсыми куполами собора в глубоком небе зажгли звёзды.

В канале суета, волнение, тупой стук гондол, лодок, яхт, кипение катерочков, шатающиеся цветы фонарей и гирлянд над понтонным мостом на Джудекку. Фиеста дель Реденторе!

Стекается к площади, толчётся у сходен, разнообразный праздный люд. Робеющие, средней руки, туристы, чёрно-белые сухие монашки, вальяжные валютные толстосумы и толстосумки, - застрявшие клочки прошедших бьеннале. Тусующиеся примы и приматы грядущего Золотого Льва. Всё кружит, сплетается, мечется, разогревая предчувствия бурной ночи, в поисках судоходных средств и нечаянных партнёров.

Под мандолиновые переливы баркаролы и зычный зов гордых гондольеров, - Пер фаворэ! Пер фаворэ, синьорэ!

Поскрипывая кожей, хрипя ленивым матом, бредёт мимо эмигрантская братва во главе с Мишей Шемякиным, похожим на изрубленного в битвах венецианского дожа. С соседнего стола зацепили и выдернули из толпы Эрнста Неизвестного, толстеющего, сереющего, одаривающего улыбкой-гримасой.

-  Привет, Эрик, - стаканчик граппы?

-  Ребята, вы как здесь?

-  Как все, - они счастливы встрече эти трое, - Неизвестный, Бродский, Рейн. Есть ещё четвёртый, очень похожий на Олега Битова. Но точно не Битов, Битов так не матерится.

-  Смотри, - показываю Нинуле, - живой классик самиздата. Бродский прекрасно сед оставшимся опереньем и, как обычно, светло печален. Закованный улыбчивой полудрёмой, взирает на действо, замкнув нервными пальцами рот, двумя другими - сигарету, - А кто же предо мной?

Владелец кафе, синьор Урсотти-старший знает, с кем имеет дело. Во взгляде - снисходительное почтение и почтительное достоинство. Будьте покойны, фотолетопись «Флориана» учтёт этих отщепенцев. Кроме того матюгана, похожего на Битова. И меня, хотя я - вот он, здесь, рядом, с женой-красавицей и сладким желанием земной славы. Или это Гиршман мне что-то нашёптывает? На-до-ел.

В угасающей глубине площади бухнул вдруг барабан, ударили тарелки.

-  Асисся-я-я! - воздух дрогнул, наполнился тугим ветром и понёс пургу искрящееся фольги, крашеных перьев, тряпичных змеиных хвостов, серпантина и конфетти. Радужное месиво накрывает пьяцетту, гонит в Бумажные врата к причалам стаи голубей, толпы ряженых, поднимая, переворачивая, унося в канал маскарадные колпаки, шляпы, скатерти и воздушные шары. Под визг, хохот и топот ротозеев. Под медный звон Часовой башни.

-  Асисся-я-яй! - ну конечно это он, - клоун и трагик, фокусник и кудесник, автор и творец весёлой метели тёплой венецианской ночи.

В объятиях белых ангелов, спорхнувших с угловых капителей дворца Дожей, мимо обалдевшей подпитой компании и рифмованной бытовщины дутым голосом Жени Рейна, - прямо к нашему захмелевшему столику, под золочёный фонарь, подарок султана Брунея.

-  Привет! Асиссяй?
-  Привет, Слава.
-  Узнал?
-  Обижаешь, узнал, конечно.

Подсаживается, сдвигает на лоб красный поролоновый нос и грустно преподносит одеревеневшей от восторга Нинуле наши совместные антрепризы в школе на уроках географии из-за политической карты СССР, -  Класс лежал под партами, с этого всё и началось. У тебя всё в порядке?

-  Как видишь, - я показываю на жену, - единственное, чем можно похвалиться.

Ещё бутылочка «мерло», чтобы не смешивать. Славкин мурлыкающий басок, обращённый к Нинуле, - Как это делается? Пропеллер без двигателя. Абсолютно новый вид энергии, - космические технологии. Летим на Джудекку! Вся Фиеста там.

Нинуля распахнулась, сдалась Славкиному обаянию, молит меня глазами, - Ну, пожалуйста, родной, ну, пожалуйста!

Подвыпивший Гиршман пытается возразить, удержать, бежит за ними к причалам, глотая сумрак и слёзы. Поздно, - они летят над светящейся водой вслед уплывающей Фиесте. Под рассыпающиеся, трескучие сполохи фейерверков, под бой барабанов, разворачивающих время вспять.

Сгорает, падает, захлёбывается и тонет в мерцающей Лагуне лохматая тень средневековой чумы.

Опустевшая площадь в последнем стакане «мерло» вдруг покосилась, разогнав крылатых львов, медных коней, мавров с Часовой башни и явила лицо маленькой джинсовой итальяночки. Или, все-таки, евреечки?

-  Господи-ин Анато-оль, ты пропа-аль? Так?

-  Я пропал...

-  Где ты бы-ыль?

-  Я пропал...

-  Тебе плохо? Так? Где твоя дочка-а?

-  Тебя как зовут?

-  Я говорила ты не слуша-аль. Так? Я Са-ара.

-  Симеони?

-  Ты смеёшься? Так?

-  Ты меня затакала. Выпьем винца?

Усортти-старший строгим пальцем, - а не хватит ли?

-  Мне не-ельзя, я в рабо-оте. Это слово - парази-ит? Так? У меня плохо с русски-им? Так?

-  С русским хорошо. Со мной плохо. Так?

-  А где твоя дочка-а?

-  Это не дочка, это - жена.

-  О-ля-ля, - она смеётся, не верит, берёт под руку, - надо идти.

-  А престо, синьор Урсотти, - мы уходим, крепко обнявшись, шелестящей площадью, топча и распинывая праздник, превратившийся в мусор.

В дешёвый номер гостиницы «Казанова».

Она обворожительна, нежна и покорна. Не опускается до дискуссий, когда я прошу её раздеться и помогаю. Джинсовая крепость не выдерживает осады, сдаётся на милость.

-  Так, так?

-  О, так...

День завершён упоительным обманом, влагой ускользающих взглядов и прохладой объятий с тоненькой итальяночкой Сарой.

А на набережной у хрустящей воды засыпает в слезах несчастный Гиршман.

-  Вставай, подъезжаем...

Просыпаюсь... Автовокзал. Беляши, собачьи шашлыки, цыгане, горцы.

Каждый десятый день, - сюда, четырнадцатый, - обратно. Рабочий режим нашей шабашки. В составе: Слава Ершов, - бывший инженер; Володя Величко, - бывший спайщик; Вася Голуб, Витя Кайгородов, Толя Амельченко и я. Все бывшие.

Мне с Гиршманом ещё добираться до Сухарки, в нашу крохотную квартирку, где под вентилятором спит Нинуля. В ногах у неё два кобеля; ворюга Граф и трус Харрис. А на шее, на белой резинке, - поролоновый красный нос Славки Полунина.

15. это Гиршман. хлеб наш.

Вы поняли? Он ещё и фантаст. Теперь расставим всё по их местам. Буквально два слова, чтобы внести ясность про нашу последующую жизнь. Да, мы были в глубокой...

Не скажу, - в яме, но где-то рядом и чуть-чуть над. Красивая, но маломощная женщина, с которой мы оба нашли уют и наслаждение, скромно зарабатывала в бухгалтерии жилищной конторы гроши, на которые умудрялась кормить семью. Главное, меня, - тут надо признаться честно, - я от волнения хорошо ем. А этот долбаный художник, обвешанный, как флажками, исполнительными листами, продолжал рожать вечное и хотел, чтобы его за это любили. Так его и любили, - это тоже факт. Он же постоянно носил на руках.

Надо было принимать какие-то меры.

Мой еврейский Б-г услышал и в очередной раз снизошёл, - Нинуля понесла. Что удивительно, все были довольны. Тогда я совершил ещё один решительный шаг. Кто-то должен был его совершить, так я и совершил.

Я сказал как-то под сон, - Мотовилов, допустим вы хороший человек, вас уважают друзья и окружающие девушки, которых вы не отпугнули ещё своей любовью. Но вспомните, сколько вам лет? Ах, сорок один? Надо же, мне тоже. У вас мягкий замечательный характер, вы добрый, вас обожают даже бывшие тёщи. Так давайте приложим сюда мои экономические знания, хозяйственные навыки и холодную голову. Может образоваться неплохая комбинация на предмет немного заработать для достижения... Вы же не лентяй, -

я знаю, - где не надо, вы неутомимы. Хватит уже разбрасывать по этому мерзкому городу квартиры, мебель, библиотеки, матерей-одиночек, детей-сирот. Хватит ходить в сторожах, дворниках, разнорабочих, и делать независимый вид.

Я всё рассчитал правильно, - это было под ночь, выпить и забыться нечем, - и клиент сдался. Мы поехали в сёла Новосибирской области художественно улучшать наглядную агитацию советского народа. Учения Ленина стали, наконец, приносить конкретный доход.

Начались приличные деньги, на которые можно было хоть что-то. И приближающаяся радость в виде долгожданного ребёнка не страшила пустотой холодильника.

Суровой осенью 81-го я всячески утеплял жильё, а Мотовилов носился к роддому с продуктами питания и всё-таки с этюдником. Он писал пейзажи под окнами родильного отделения, поднимая роженице эмоциональный настрой и кровяное давление медицинскому персоналу. Ну, идиот, - понятно...

В ноябре, в трудных родах мы стали счастливыми отцами тихого ребёнка. Девочку назвали Анной в честь и память несчастной мамы, пусть земля ей будет пухом. Теперь я носил продукты, а Мотовилов писал записки про любовь, будущих детей и выпивал с подругами, - наконец, появилась настоящая причина.

Тихий ребёнок вошёл в наш дом, обозрел, огласил интерьеры и стал расти не по дням, а по ночам. По ночам это было слышнее.

Вы помните светлые годы развитого социализма, когда партия оставила народу два сорта колбасы из картона, но по талонам, рыбу минтай, которую не ели приличные кошки и «завтрак туриста» в праздничном наборе на Новый год? Я помню и не говорю за детское питание. А оно нам было надо, так как в нежной Нинулиной груди было пусто, как в магазине времён позднего застоя. Нервы, нервы.

Опять, пропади они пропадом, - деньги. Опять потащились мы на отхожий промысел в глубину области. Мотовилов, человек азартный, быстро втянулся, плюнув на принципы, что и требовалось для приобретения заменителей материнского молока.

Ребята нашей, наскоро сколоченной бригады, - народ мастеровитый, рукастый, но выпивающий и хаотичный.

В творческом споре вокруг стола запросто могли перейти границы неприкосновенности к лицу. Однако, - зима, снег, мороз, чистый сельский воздух, южинские, на всё готовые девчата и совместное с ними посещение бань «по чёрному» психологическое напряжение снимали, а результаты потребления сельских рукодельных напитков сглаживали.

Городские подруги и жёны не забывали, - наезжали гурьбой, угощали домашней стряпнёй, разносолами, истосковавшимися телами. Жизнь катила. Мотовилов в коротких промежутках пользовал ещё живую натуру, марая картон, - но как-то вяло. А мечты про Венецию и Фиесту процессу не мешали, даже наоборот. Свобода самовыражения обрела, наконец, ясную цель и приемлемые формы.

И вот он, - долгожданный 1988-й. Протрубили медные трубы закона о кооперации. Сбылись мечты, - призрак коммунизма, так и не добравшийся по бездорожью из ухоженной Европы до тёмных сибирских углов, зачах, испустил дух и сдох. Наезжала эра посконного российского капитализма. Чтоб я так жил! 

16. это Мотовилов. оставлено в России.

С первой женой разница в возрасте не ощущалась. Всего-то год. Мы и прожили год.

С Ольгой, - это вторая, - срок увеличился до пяти лет.
Ровно столько и терпели.

Женя, - это следующая, - была младше на семь лет.
Догадались? Правильно, - через семь лет мы расстались.

С Нинулей разница в пятнадцать лет и обнадёживала, и тревожила. Что это будет, когда мне, допустим, - 60, а ей, с её темпераментом всего - 45.

Мы прожили с ней пятнадцать лет. Она умерла холодной весной 95-го года. Сердце устало. Жила на разрыв, а где тонко, там и...

Мистика? Предопределение? Наказание?

Март, пятница, «Поле чудес», Якубович, - Любимые цветы Жорж Санд из шести букв...

Нинуля в диване с ногами, - отходит после праздничных возлияний. Рядом Анна, третьим - Харрис, глаз от неё не отводит, - чувствует всё.

-  Болит?

-  Никогда так не было...

-  Может скорую?

-  Не стоит. Потерплю, пройдёт...

-  Ты убиваешь себя.

-  Всё, Толяня, последний раз. Завязываю...

Ухожу в спальню. Сна нет, - читаю что-то полулёжа... Странный шаркающий звук, глухой удар... Телевизор или собака? Поднимает предчувствие...

-  Анна, где мама?

-  К тебе пошла...

Бросаюсь в ванну - пусто. Туалет - закрыт изнутри. Стучу, зову, ору - молчание. Выбиваю дверь. Сидит у стены, голова в коленях. Тащу в коридор, - руки холодные, пальцы синие и нет жизни в теле.  Харрис вздыбился, Анна в истерике...

-  Убери собаку! Звони в скорую! - массаж сердца - кости трещат, рот в рот, - всё чему обучен, что не раз спасало... Прошу, умоляю, - Не уходи! Не уходи! НЕ УХОДИ!!! Поздно. Нет жизни... Ушла. Ушла навсегда...

-  Господи, за что? - Анна ревёт, соседка прибежала в безжизненное лицо водицей брызгает... Поздно, ушла...

Скорая, как всегда, через час, - А что мы можем? Нет транспорта. Вот заключение. Милиция сурова, ищет следы насильственной смерти, - Вот справка, ждите труповозку... Занавес.

Болезнь подобралась к ней год назад, - сердце сдавливало клещами. Она в бессилии бороться с болью, присаживалась, где была и плакала со стоном. Всех знакомых врачей поставил на уши, все институты и больницы по кругу прошли, вся профессура её грудь перещупала, - нет диагноза. Полежит в больнице полмесяца, вернётся с толстой попкой, глюкозой нашпигованной, - Всё, живём, Толяня! А через три месяца всё снова. Ей нельзя пить, но каждое застолье, - Толяня, я чуть-чуть, за компанию, немного... Ей нельзя и немного. Немного у неё не получается.

Похудела, потускнела, глаза погасли. Болезнь стирала с неё черты жизни.

И стёрла.

Всё мы в грехах. На мне - самый великий - смерть Нинули. Не уберёг, не хватило воли, не защитил от самой себя.

Хоронили в жуткий мороз, в сухом, не тронутом весной, большом снегу. На воинском кладбище, недалеко от её отца - майора авиации, среди ребят из горячих точек Отечества. Под голыми, высокими берёзами, скребущими равнодушное небо.

Гиршман рыдал, я скрипел зубами... Место там осталось рядышком, думал - займу. Не суждено, видно.

С Нинулиным уходом навалились беды.

Не платили дань бандитам и чиновникам, - получите за принципы, - проверка явилась нашей деятельности на благо. Налоговая инспекция наперегонки с налоговой полицией. Нашли пунктик в декларации и закатили штраф на всю катушку, - 60 миллиончиков. Думали, - всё, сломались. Но покрутились - выкрутились. Дальше - больше. Обворовали магазинчик наш, небольшой такой магазинчик мясных продуктов. Стенку кувалдой пробили, вошли и грабанули. Утащили-то всего ничего, - а ремонту, а протоколов, а допросов, а жадного на халяву милицейского народу! Деликатесы мясные все любят.

За ремонтом, как в сказке, - пожар. Плюнули, продали всё к чёртовой матери. У Гиршмана - сердце кровью... Понять можно - мечта жизни.

По доброму совету поменяли форму собственности, - налоги задушили.

И что? Был кооператив, стало ООО. Был один собственник, стало четверо. И началась делёжка, а где делёжка - там и свара. Дошли до предела, поделили всё на четверых, - жопа об жопу, и разбежались в слюнях и матерках. В России совладельцами быть - дело опасное, а тут четверо. Чего ждать?

Гиршман торговать тянет, капитал кой-какой от делёжки остался. Не прошло, - мужики явились, - Минеич, нам-то куда податься? Безработица, семьи, дети...

Вперёд, на те же грабли! Взял кредит, - оборудование, лес, материалы,  аренда помещений, заказы, подрядчики... Пошло дело, а раз пошло, - милиция, санинспекция, пожарники, бандиты. Всем подай. Разгребли эту кучу - дефолт. За дефолтом ещё можно было держаться, и мы держались.

Хотя Гиршман окончательно потерял интерес к живому производству и стал ухаживать за немолодой женщиной со взрослой дочерью, не до конца осознав, за кем из них именно.

Пришла беда - открывай ворота, другие на подходе.

Небольшая дальнозоркость с годами... Как в той басне, - слаба глазами стала. Те же знакомые врачи предостерегли, - Сделай операцию, пока не поздно. Знаменитый Фёдоровский центр, прекрасные специалисты, мировая известность. Пойдёшь без очереди, по блату.

Не ходите, ребята за здоровьем по блату, - в общей очереди проскользнуть легче. Мимо убийц в белых халатах. При первой же попытке кольнул анестезиолог в сосуд и не стало света слева. По блату.

Сбежались всей сворой, уговаривают, - Ничего, больной, гематома спадёт, приходите - повторим. Спасибо, дамы!

Стоило это удовольствие не дорого. Тысячу баксов. По блату же.

И это не предел. Забежал как-то по осени к старинной подружке Сонечке на попить винца. А там уже сборище, - жаркая схватка за реформы и политику демократов. Надя Фугенфирова, - Фуга, вся сознательная жизнь которой прошла в неустанной борьбе с тоталитарным режимом посредством торговли из-под полы без налогов и акцизов - вагонными объёмами. Фуга, челноком крутящаяся ещё в брежневские времена и чудом избежавшая липкой наживки ГБ. Она, а не кто-нибудь кричала, - Надоело смотреть на этих засранцев, - Гайдаров, Черномырдиных, Чубайсов! Какую страну развалили! Бардак, бандиты, воровство! Меня обворовали, подругу чуть не убили, к брату залезли. Народ нищает! При коммунистах такого не было, хочу коммунистов!

На что Соня доходчиво возражала про свободу слова, печати и собраний. А Вася, Сонин муж, осветил национальный вопрос про свободу выезда.

Я, на правах старшего, подвёл черту, - Надя, у тебя своя статистика, у меня - своя. Ко мне вот не лезут, - двери прочные и замки, и собака в доме. Укрепляйте границы владений, девушка. А коммунисты хуже, потому что они - коммунисты. Из побуждений.

Холодное винцо остудило страсти. Я возвращался домой

в хмельном благодушии, как ангел вознёсся на свой этаж и...

У входа в квартиру уныло толпились соседи, двери были открыты настежь, собака блудливо прятала глаза, вещи в развалинах лежали на полу, а посреди хлама два весёлых милиционера составляли с Анной список похищенного.

Такая вот статистика вошла в нашу квартиру. Элементарно,

с помощью фомки и отмычек.

Безбедная жизнь в российском капиталистическом раю осталась в сладких воспоминаниях и несбыточных мечтах. Если бы не так, разве я катал бы сейчас эту чушь?

А в сладких воспоминаниях: престижные квартиры, дачи, зимние сады; гаражи, цех тарный, цех бондарный; сауны, отделанные с пошлой роскошью, - вожделённая мечта городской богемы, деловых кругов и, куда деваться, зарождающееся мафии, отмывающей не только презренный металл. Комплексный дизайн в дом каждого новоросса!

А какая мебель! А лесное производство в Нижневартовске, - деляны, трелёвочники, клещевые погрузчики, лесовозы, вагоны в Грузию.

А какой народ в Грузии, - бывшие футбольные функционеры. Шашлыки и вина на берегах горных рек, - «На Мцхету падает звезда, звезда на Мцхету...» Ночные наезды на Боржоми и вина. Шерсть и пряжа тбилисского камвольно-суконного комбината и вина. Полёты в самолётах грузинского направления со стоячими местами, как в трамвае, и вина: Киндзмараули, Твиши, Ахошени, Псоу, Алазанская долина...

И вон куда зашло, - участие в международных выставках: Саппоро, Салоники, Мюнхен... Презентации, призы, приёмы, пиво с раками. Попёрло с капитализмом в рай!

Но за всей этой мишурой, - ребята, с которыми начинали и оттрубили все эти годы. Заработки, премии, подарки к праздникам, ссуды на квартиры, авто и по мелочи. И всё коту под хвост... 

17. это Гиршман. куда деваться бедному еврею?

Мне чуточку мешает волнение, но я вставлю несколько горьких слов про его сладкие воспоминания.

Да, было всё это, было, никто ж не спорит. Были роскошные сауны в витиеватой резьбе, итальянских зеркалах и натуральной коже быков. Были шикарные бассейны, банкетные залы, квартиры и дачи хорошо перекованных демократов. И загородные виллы, пивные залы, дома охотников-рыболовов для этих же ребят. Чего только не было у них с нашей руки за государственный счёт. Ещё до чудака Чубайса с его приватизацией и ваучерами на пару «Волг» и итальянской пастой на уши.

Всё удивлялись, отчего это колбаса дорожает и сметана? Отчего это? Оттого, господа хорошие, что сидели в себестоимости мясной и молочной продукции, как евреи в синагоге,  - сауны, дачи, заграничные вояжи с обольстительными барышнями за инвалюту. И лечение от последствий за те же деньги.

Что поделаешь, - издержки всеобщего счастья и предоставленных свобод ворам в законе. Не наше, впрочем, дело. Не ленись, вкалывай, создавай продукт, увеличивай прибыль, укрепляй производство прибавочной стоимостью по учениям Маркса. Нагуливай шерсть и жир.

В конце восьмидесятых жизнь семьи обрела, наконец, живые финансовые очертания. Можно было, не торопясь, сесть, передохнуть, попить чаю в кругу семьи и подумать уже за ту дачку в Боровом, для личного отдыха в гамаке и оздоровления ребёнка.

Но этому всё неймётся, - Давай производить мебель!

-  Кто спорит, давай. Только из чего, из этих опилок?

-  Вложимся в лес. В том числе на корню.

-  Таких денег сейчас нет. Есть долги.

-  Берём кредит в банке. Окупится.

Откопал где-то проходимца из Нижневартовска, - на него проходимцы, как на говно мухи. Взяли кредит, вложили, сидим, ждём потока прибыли.

А тот сбежал, конечно же. Причём не сразу. Сначала да, - и деляны, и техника, и вагоны в Грузию, и мебель на выставках. Но, как только пришла настоящая прибыль, - продал, гад, всё, деньги в сумку и сбежал за бугор, - лови его. А мне - плати.

А ставка кредита на тридцать процентов взлетела, - и мы в глубокой... Не для печати. Достойных слов не хватает.

Мотовилову - хоть бы хны. Ну, кокой ты коммерсант?!

Не лезь в деньги. Я же не суюсь с советами, когда ты по ночам фонтанируешь дизайном или мажешь на холст пейзаж за окном. Я только не высыпаюсь. Так давай уже разделим сферы и ответственность. Мне - переговоры, договоры, калькуляции, процентовки, банк, взятки и мелкие подношения секретаршам. Семья, в конце концов. А тебе - проекты, прожекты, заграничные командировки для показа достижений и дружба народов на берегах Арагви и Куры.

Я уже не говорю за те отношения с нашим пролетариатом. Ты сначала организуй бизнес, стань на ноги, обрасти капиталом, обеспечь семью. А потом, ради Б-га, высокие зарплаты, подарки, ссуды. Эти голубые воротнички!

Начитался Энгельса, нахватался про равноправие... Шариков.

Или хапни куш под приватизацию, как товарищ Березовский, и живи себе в Лондоне. А не можешь, - отойди в сторону, тяни лямку, терпи... Откуда, я удивляюсь, при такой незанятости ума, такие амбиции?

Теперь самое тяжкое. Не буду повторяться. Мы потеряли Нинулю, любимую женщину, жену, и я впервые увидел в его глазах слёзы. То были мои слёзы.

Вы уже поняли, как любил её Мотовилов. У него всё строилось на взаимных восторгах и свободе полёта. Евреи так не могут, у нас, - или всё, или ничего. Вы понимаете теперь, каково мне было терпеть их вольный ветер? Мы потеряли Нинулю.

Потом быстренько мы потеряли всё, включая левый глаз. Вы уже в курсе. А ему, всё нипочём. Знаете, что было после той квартирной кражи?

Он созвал гостей и устроил в том развале пьянку по поводу демократической статистики. Лично мне было неприятно, но кто-нибудь, когда-нибудь с этим считался? Дальше я терпеть не мог и не стал. Под утро, восстановив организм огуречным рассолом, я посадил его напротив и задал ряд нелицеприятных вопросов про оставшуюся жизнь.

Я сказал ему, - Мотовилов,  теперь уже, сколько нам лет? Ах, шестьдесят приближается? Б-г мой, как летит время! Через год, нет, меньше, - долгожданная заслуженная пенсия. И каков итог нашей напряжённой работы на благо? Что конкретно мы имеем в этой, горячо любимой вами стране? Загибайте оставшиеся пальцы.

Отца - французского, как определила Лубянка, шпиона?

Мать, отдавшую жизнь строительству этой мерзости за окнами?

Любимую жену, лежащую сейчас среди молодых ребят из Чечни?

Брошенных с небрежной лёгкостью детей, возраст которых, слава Богу, давно перевалил за срок выплаты алиментов?

Дело, которое, с вашими фантазиями, развалилось и приносит убытки?

Грядущую пенсию, которой не хватит на простой деревянный крест? Я уже не говорю за инкрустированный гроб.

Долги и кредиты, которые вы, как честный человек, конечно же, отдадите, продав квартиру, машину, - и где тогда жить?

Левый глаз, который вернут нам в стеклянном виде? Если вообще вернут.

Радостные перспективы в позвоночнике, который откликается на каждый чих и даже, когда вы пердите?

И всё это вы хотите сохранить как святое?

Учтите, у нас осталась только поздняя дочь, которой нужно обеспечить будущее, или хотя бы предоставить возможности. Вы мало занимались её воспитанием, и правильно, - что бы там выросло, я себе представляю! Уже за одно это вы заслужили спокойный отдых в мягком кресле.

-  На что ты намекаешь? - был его вопрос.

-  На мою конкретную национальность, которая всё-таки еврей, и вашу любовь к перемене мест обитания. Я предлагаю бросить всё к чёртовой матери и уехать на землю моих предков, где, может быть, слишком тепло, зато не так холодно, если учесть грядущие перемены в квартирном вопросе. И вообще, что-то давно мы не таскали рюкзаки с этюдниками. Тряхнём стариной?!

Последний аргумент убедил его. Он сказал, - Поехали! И махнул рукой.

Я сказал, - Технические вопросы по перемещению беру на себя. Учите иврит и прочтите хоть что-то про Каббалу...

В январе 2000-го это свершилось. Мы благополучно приземлились на святой земле Израиля, получили свой «Шалом» и стали в очередь на оформление теудат-оле. Сбылись таки мечты еврея Гиршмана. 

17. это Мотовилов. эпилог.

Середина октября. Над Хайфой висит хамсин, жара не отступает.

Сегодня пятница, день платежа, - завершив ритуальный никайон у ветерана трёх войн, получаю свои 50 «шакалов» и возвращаюсь домой, складывая в уме вчерашние 80 у Цили и эти 50. Баланс устраивает.  

Возвращаюсь домой по тесной, суетливой, крикливой Масаде, может быть самой короткой улочке «северной столицы». Но самой извилистой и мужественной. Очередная ливанская война не закрыла крохотные антикварные лавки, художественные мини-салоны, развесы second-hand.

У магазина «Ваш», сидя на пластиковых ящиках, «пикейные жилеты» под пивко «Маккаби» определяют судьбу страны и, как всегда, не в её пользу. «У Лёвы» наоборот, всем довольны, особенно тем, что не продали ещё квартиры в Москве, Одессе, Питере и Запорожье. Что они, - на дураков похожи? Вот начнётся по настоящему с Сирией или Ираном, - посмотрим, кто тут умный.

А мелкие кафушки даже в самый разгар бомбёжек не закрывались. Днём - малое заседание Кнессета, вечером и ночью - молодёжная толчея, запах кофе и два американца, - скрипка и контрабас, - концерт до утра за еду и выпивку...

У Лёвы покупаю овощи, хлеб и пиво, мысленно составляю калькуляцию и решаюсь разориться на вишнёвое варенье.

-  Лучше моего не найдёшь, - хвалится Лёва с таким видом, будто он сам его варит. Или жена. На этой же стороне, буквально через дом, - кошачий магазин и Дуська сегодня полакомится консервированным Wiscas, а эти бездомные обойдутся рассыпным. Оставшихся 16 «шакалов» хватит на традиционную чашку кофе в 2 часа ночи здесь же, на Масада 22, под импровизированную меланхолию струнных инструментов и неспешную беседу руками с молоденькой эфиопкой. Постаревший Гиршман будет торчать рядом немым укором,
- Зачем ты притащил меня под бомбы?
  - Как вам это нравится, - я его притащил...   
             
                                      ! ? !