А дальше - «открывай ворота», называется.
Через неделю звонок, - и вот она, беда, - легка на помине. Открыл.
На пороге шустрая соседка снизу, в стиснутых жёлтых зубах притащившая со двора обглоданную кость правды жизни. Прошмыгнула на кухню, поставила на стол бутылку 0,5 «Московской», банку капусты квашеной и суть изложила,
- Твоя стервь два года рога тебе вешала, а ты как дурак... Далее последовали убийственные подробности с плохо скрытым расчётом.

Геннадий Парамонов, человек большой физической силы и светлых помыслов, пить и гадость эту до конца слушать не стал. Соседку с бутылкой и капустой выдворил, а мецената за разврат жены, предательство пионерской дружбы и взаимопонимания в дворцовой скульптуре, замыслил извести на нет. И подлую жену Клавдею, если невзначай под руку попадёт.
Время собирать камни неожиданно кончилось, пришло время их разбрасывать, целя в головы личных и социальных врагов. Придумал как, составил подробный план, ничего не упустил, даже речь последнюю сочинил и перечитал на три раза, чтобы второпях не сбиться. Отшлифовал детали, набросал список карающих инструментов. Пошарился в углах, перебрал стеклотару, слил в одну из остатков, одним глотком опрокинул во внутрь, лёг спать и спал долго. И снилось Парамонову...

... утром, ни свет ни заря, поднялся, размял затёкшие члены, намотал виражи вокруг обеденного стола, закипая злобой и оттачивая детали расплаты, пока варились на кухне два яйца вкрутую. Всмятку были чувства, потому как замыслить и исполнить это вам не одно и то же. Алиби себе не придумывал, не умел. Этой стороны жизни никогда не касался и пустил дело на самотёк.
Так или иначе, в семь утра, присев на дорожку и ещё раз освежив в памяти план отмщения, Парамонов запер дверь, сунул ключ под коврик и спустился в скомканный ночным дождём и поздним листопадом двор, на ходу повторяя текст обвинительного заключения. Густой пар ненависти тащился за ним и давил на плечи. Преодолевая сумрак отошедшей ночи, он долго, но терпеливо возился с ржавыми замками авторакушки, поминая сначала «твою мать», потом собственную.
Мама Геннадия Парамонова воспитывала сына в общепринятом для тех лет направлении, - на великие стройки коммунизма, - организованным, упорным, целенаправленным. А воспитала, как ни орала и драла, разгильдяем безответственным, потянувшимся неожиданно путём мало известного родителя, к свободному творчеству вне зависимости от посещаемости, приложения усилий и оплаты труда.
Про быстро исчезнувшего отца он слышал только одно, - подлец. Но выбора у него не было, выбор был, как раз,у мамы дорогой и незабвенной. Вот и... расхлёбывай теперь, мама-то давно уже отмучилась. Двадцать годков тому, - коммунизм не достроила и социализм зевнула, позади остался, - пролетела, проскочила на том паровозе, не заметила. Кругом звериное мурло и оскал капитализма под личиной демократии и свободного предпринимательства. Мало им, ещё и жену, какую ни есть, отдай.
Дожили... Ну, паскуды, погоди, устрою вам...

Ракушка издала, наконец, ржавый вопль и раскрылась, обнажив изумлённые глаза и щербатую пасть ушастого «Запорожца», рождённого в светлые годы экономического застоя.
Целеустремлённый ваятель пробрался к заднему бамперу заслуженного пенсионера и, преодолев схватки радикулита, вытолкнул его на свет божий. Потоптался вокруг верного оруженосца залётов молодости, залил горючку и прогрел застоявшиеся внутренности. Старичок, роняя ржавчину, мелко затрясся, разбудил жалобным воем и надрывным чихом запустелый двор и разогнал вальсирующую в поисках беспризорной любви мокрую стаю собак.
Парамонов погрузил в передний багажник шансовый инструмент задуманного мероприятия, аккуратно вычёркивая наименования из составленного списка.
Всё должно быть под рукой, - бухта бельевой верёвки - раз, кругляк широкой ленты скотч - два, пара свежих картофельных мешков - четыре, ветошь - пять, два куска солонины - семь и хорошо подогнанный под руку инструмент для первичной обработки мрамора - конец списка. «Для первичной обработки» - засела мысль...
Готово, - он ещё раз пробежал по списку, освежил в памяти адрес мецената, - и надо же, - это только на его благословенной родине, - дворец новоявленного буржуа торжественно воздвигнут на улице Коммунистический тупик у обводного канала. Захлопнул пасть багажника, запер ракушку, понял, что путь назад отрезан и решительно распахнул дверцу «Запорожца»,
- Не подведи, старичок, зададим шороху! Парамонов смахнул с седла влажную пыль переходного периода, обстоятельно устроился за рулём, вспомнил порядок движений внутри городского транспорта, потихоньку тронулся, втиснулся в утренний суматошный поток и стал нелегко думать о бывшей жене Клавдеи, которую предстояло, что ни говори, строго наказать, а может и вовсе лишить жизни. Как поведёт себя...

Жена Клавдея образовалась в судьбе ваятеля далеко не с молодых годов. Пока жива была мама дорогая, - не подступись, - охраняла хрустальное либидо сынишки бдительно и строго. Да никто особо туда не рвался, - Геннадий смолоду тщедушен был, всем болезням подвержен, огненно рыж, рябью сплошь осыпан, буграми половой незрелости и с женским окружением по тем причинам робок и стеснителен. Рябые да рыжие, если верить статистике, в этом смысле раскованны, изобретательны и наступательны. Парамонов - нет, сторонился, потому что боялся. Особенно моральных увечий от кожно-венерических последствий необдуманных увлечений и случайных связей. И мама не велела.
Настоящие испытания материнской опёке пришли после армейской службы Геннадия на Краснознамённом Северном морском флоте. Солёное ветреное солнце Арктики сдуло с его лица густую рябь и выбелило рыжину. Строгая служба на эскадренном миноносце «Стерегущий» и кулаки старшины второй статьи Сёмы Бляхина выстроили и закалили тело, а увольнительные, самоволочки и коллективные набеги на женские общежития сломали закостенелую невинность и заложили основы мощного желания в грамотном исполнении.
В вернувшемся жеребце-краснофлотце мама, всю сознательную жизнь положившая на строительство отдельно взятого обводного канала, родного сына, родную кровинушку узнала с трудом. «Кровинушка» весело отплясал дембель, неторопливо направился к стайке созревших тёлок со здоровым намерением, - Всех догоню и перепробую! - и увлечённо занялся воплощением...
Мама от непосильных трудов и резкой перемены сыновней морали расстроилась, заболела и умерла, - светлая ей память. Геннадий Парамонов с течением лет перебесился, взялся за голову и, наконец, нашёл себя в скульптурной мастерской городского кладбища. Оставшиеся от отца гены свободного художника естественным образом легли в основу нелёгкой профессии скорбного ваятеля, а совместное распитие заупокойного алкоголя со скорбными землекопами сблизило их взгляды на жизнь, шаг за шагом выровняло зарплату и её реализацию.
Потянулись годы...

И решил Парамонов, - ну не дурак ли? - на старости лет жениться. Кроме понятных причин, связанных с опостылевшим одиночеством, пошатнувшимся здоровьем и переменчивой потребностью вяло функционирующего мужика, припёрли проблемы быта, питания и сдачи стеклотары. В пятьдесят с лишним, не имея положительного опыта в среде друзей и соседей, решение, скажем прямо, не лёгкое. Тем более, что в лишних ещё восемь с половиной лет титанического труда по отсечению мрамора при достижении портретного сходства.
   К таким годам глубокие творческие личности, познав успех и признание передовой общественности, с лёгкостью покидают пределы семьи и брака в поисках свежего вдохновения. А Геннадий, - на тебе, - впервые отважился.
С чего начать? - встал перед ним во весь рост пресловутый ленинский вопрос.
С советов постороннего, - запросто нашёлся ленинский же ответ. Хусаин Хусейнов, бригадир скорбных землекопов, в ходе очередной межпрофессиональной пьянки, узнав о странном желании товарища, посоветовал заострить внимание на молодой продавщице цветов у Главного Входа на территорию Вечного Покоя. А когда, через пару - тройку тостов, убедился в серьёзности намерений, пообещал за небольшую мзду активное посредничество.
Цветочница оказалась бабёнкой бойкой, но покладистой и внешние данные были выразительны, - легко переносились в гранит и мрамор.
Годится!
Небольшую мзду распили тут же, в ходе знакомства, - (Геннадий - Клавдея), - сватовства и дело сварганили быстро с учётом планомерно возникших желаний и потребностей.
Геннадию приспела пора омолодить воображение, получить моральную поддержку творчества, регулярное предоставление супружеских услуг, как утешение в надвигающейся старости, ну и бельишко с носками когда-никогда состернуть. Он этого добился и напоролся.

Расчёты молодой были гораздо проще, - красавице из сельской местности нужна была жилплощадь с пропиской. Она её получила, освоила, оставила траурную торговлю, решительно отказалась от стирки и прочно залегла в квартире почившей мамы у чёрно-белого телевизора «Горизонт» 53 см. по диагонали. Обожала «Поле чудес», цыплят табака в исполнении Леонида Ярмольника и мелодию «Манчестер - Ливерпуль» в конце прогноза погоды на завтра. Подопрётся кулаком и подвывает в такт, - Пого-о-ода, пого-о-ода, а вы-ыпить охо-о-ота... Шутки у неё простые, лирические...

Но не это главное. Кроме того немаловажного обстоятельства, что Клавдея умела мастеровито расшевелить натруженную и увядшую плоть Парамонова, она стала его непреодолимой музой. Все херувимы, нимфы, Мадонны скорбящие и даже воплощение Христа носили её характерный облик, - вислый профиль, пустые глаза, брезгливые губы и, противоречащие скорби, грудь и бёдра. Бессмертные произведения перестали пользоваться ажиотажным спросом у провожающих в последний путь близких и родственников.

Экономика семьи и отношения в постели дали трещину. Далее пошло по нисходящей. Теперь уже она требовала той самой регулярности и непременно всеми силами, а где их взять в солидном возрасте, после напряжённой деятельности по обработке гранита и мрамора. Поцелуи, - он уже не ощущал в них ни порыва, ни нежности, ни желания, - так, печать совместного быта, привычка, отходняк. Дискуссии в неформальной лексике подтачивали его душевное равновесие. Любовь дала течь, по капле вытекла на раскалённый «тефаль» жизненных убеждений и без следа испарилась...
И вот он результат... Так стремительно и опустошённо промелькнула в памяти невнятная жизнь Геннадия Парамонова пока подвозил его древний «Запорожец» к самому краю моральной пропасти. Он конечно всё учёл, детально обдумал, но полной уверенности в реализации намерений пока не испытывал.

воплощение

Поздний ноябрь не устоял перед подкравшимся из-за леса первым зимним циклоном. Атакующим, яростным фронтом вырвался он на простор, надул щёки и взвыл, запуржил, замельтешил, закаруселил мягким влажным снегом.
Загородная трасса на контрасте с убегающими под белое полями враз почернела и грезилась дорогой в ад, а у перекрёстков на глазах обращалась в кресты, брошенные под колёса заюлившего в лужах транспорта. Бреющим полётом носилась и орала над ними неистребимая стая воронья. Но предостерегающие знаки проведения Парамонова не остановили. Он их попросту не замечал, хотя к художественному воображению и потустороннему миру отношение имел самое непосредственное. Образные сравнения на тот час отошли в сторону.
Приближался обводной канал, Коммунистический тупик и реальные проблемы затмили виртуальные. Тем более, что мезонины и башенки дворца, - вот они, - уже вынырнули над неприступной крепостной стеной. Неприступной, впрочем, условно.
Геннадий ранее вхож был во владения, пока возводилось это очередное чудо подлунного мира и неимоверного света. Он вложил в проект и строительство Фонтенбло межрайонного масштаба всю свою неуёмную фантазию и оставшуюся на заслуженный отдых энергию. Сахарный барон был щедр на посулы другу минувшего детства, произнося завораживающие цифры в условных единицах. Цифры, с приближением сдачи объекта, оставались не тронутыми, единицы - условными, посулы - призрачными. Зрели подозрения на традиционный кидок лохастого ваятеля, но барон и стремительно подружившаяся с ним Клавдея разнообразно их рассеивали. Пока не подошёл срок приёма в эксплуатацию, открытия объекта, запуска инженерных сетей, пробок из шампанского и китайских петард.

На торжество по этому поводу Парамонова пригласить забыли, условные единицы таковыми и остались, а нелюбимая жена Клавдея, выдержав небольшую паузу, хлопнула дверью, ушла и бесповоротно пала в интерьеры и объятия заказчика. Вряд ли подозревала эта сладкая парочка, что чувство справедливого возмездия и знание дислокации приведут Геннадия Парамонова в их роскошный будуар со стороны всё того же обводного канала, где укрепления владений носили характер не серьёзный, временный. А кто сюда сунется? Прорытый в незапамятные годы канал заилился, перестал быть проточным, потерял судоходность, по берегам затянулся ряской и оброс камышом. Шаткий забор да два среднеазиатских кобеля стерегли отсюда покой и безопасность сахарного барона. Это, впрочем, для Парамонова, - тьфуй, - не препятствие. Давнее знакомство и два куска солонины были тому порукой. Угостив и ласково потрепав за ушами свирепых сторожей, он ступил на территорию задуманной расплаты.
На высоком мраморном крыльце, опоясанном ажурным ограждением, он задержался, оглянулся. - Может быть в последний раз? - промелькнуло. - Всё может быть - сказал себе бывший отличник боевой и политической подготовки Северного морского флота Геннадий Парамонов, шагнув навстречу первому испытанию, - вывалившемуся на крыльцо охраннику в полтора центнера весом. - За спиной у меня ни земли, ни жизни нет, - вспомнил он заветы героических предков и ринулся крушить...

- Ну вот и встретились, господа хорошие, - плохо улыбаясь вошёл в опочивальню а-ля Людовик XIV наш униженный герой, - давайте подведём итоги, - и обоюдоострый инструмент первичной обработки мрамора сверкнул в его руке хмурым утренним светом. - Охрана!!! - взревел, отползая и заворачиваясь в занавеси алькова, откормленный боров.
- Помогите!!! - заверещала нелюбимая жена Клавдея, подушками прикрывая зрелые прелести.
- Охрана навсегда уснула, - успокоил их Парамонов, - кричать, звать на помощь, просить пощады и торговаться бесполезно. Псы отравлены, связь отрезана, - мы одни перед Богом и совестью. Хотите что-то сказать, покаяться, - говорите кратко. У вас пять минут. Время пошло, - он вынул карманные часы, откинул крышку. - Боже мой! - разнообразно запричитал Плохиш, - Геннадий, вы же интеллигентный человек, мы с вами всегда общий язык... находили... Как вам не совестно, мы же друзья детства... Уберите, ради Бога, топор! Это же ни на что не похоже! Так нельзя, Господи, есть же цивилизованные методы. Подумайте, что вы творите! Ещё не поздно договориться... Ну не надо... пожалуйста... Пожалуйста-а-а... - ударился он в слезу.
- Быстро вы ГОспода вспоминаете, когда охраны за плечами нет. Вот и попросите Его!
- Да что ты перед ним стелешься, - высунулась из-под подушек розовотелая изменщица, - попугать пришёл, поторговаться. Говори, чё надо, старый козёл, и проваливай!
- Молчи ты, скалапендра! Не слушайте её, Геннадий, не надо. Давайте договоримся как цивилизованные люди. Подумайте о своём будущем... Ваш грех не простится...
- Будущее, друганок мой пионерский, пусть тебя не колышит. Я-то за всё отвечу. А доколе отвечай ты. Что, клоп вонючий, пока я тебе избу царскую проектировал и строил ты жену мою пёр, а меня кинуть замыслил? Два года я на тебя бесплатно вкалывал ещё и удовольствием приплачивал? Отвечай, гнида!
- Не надо, Геннадий, не делайте этого... Она сама... Не надо... Грех это, - хлюпал кабан, - я заплачу, я всё отдам...
- Отдашь, заплатишь, никуда не денешься! Жизнью своей и этой курвы... Нет ответа, что ж, тогда приступим, - решился Парамонов, захлопнул отмеренное время и, судорожно сжав инструмент расплаты, на лихое пошёл дело...

...Сумерки сошли на обводной канал, утаили окрестности. Циклон выдохся и едва шевелил прибрежные камыши, зябнувшие в свежем девственном снегу. Плотный низкий туман голубоватой чашей охватывал берега и середину водоёма, в которой уже вспыхнули первые звёзды и отразились тусклые огни зацепившейся за бугор деревеньки. Мир и покой тонул в подступающей ночи... Парамонов стоял у мостков над чёрной водой, цедил последнюю сигаретку и грузил себя к настроению стишками давнего знакомца, хулигана, фантазёра и пропойцы. Стишки помнил, а как пропойцу звать - забыл. Кажется, Веня... «Последний солнца луч погас за камышами,
Безмолвье тайное окутало заливы,
Беззвучно плача, шепчут тихо ивы,
Последний солнца луч погас за камышами.
Деревня мирно спит. Но там, в туманной дали,
Будящий тишину звенит надрывным воем
Безумный дикий крик, не знающий покоя...
Деревня мирно спит. Но там, в туманной дали
Кого-то режут...»
- Тяжко, кончать надо с этим мокрым делом, а то свихнусь, - сказал он себе. Бросил окурок, подтащил к краю последний вещдок, чуть помедлил, перекрестился и спихнул его в воду. Холодный взрыв окатил его. Стиснуло сердце. Он чертыхнулся, отряхнулся и...

расплата

Проснулся...
Нет, не отошла ещё кровавая смута, цеплялась за край сознания, но явственно проступали сквозь пелену наваждения искажённые злобой хари убиенных.
- Значит, не проснулся, - поспешно решил Парамонов и закрыл глаза в поисках справедливого завершения сюжета, но снова попал под струю воды и получил по морде.
- Встава-ай, га-ад! - орала живая и здоровая жена Клавдея, поливая его из пузатого канцелярского графина, - посмотрите, люди добрые, - развалился, пьянь - рвань в чужой квартире! Встава-ай, выметайся!
Люди добрые полукругом сошлись над распластанным телом ваятеля и, как могли, приводили его в чувство.
Полуторапудовый охранник целил в лоб мелкими щёлками, тряс за душу, но придерживал на всякий случай за ноги.
Неверная Клавдея, - Вы посмотрите на него, посмотрите! - играла на публику и брызгала в лицо, разогревая себя предчувствием близкой расправы.
Сахарный барон, развалясь в драном кресле, с кислой ухмылкой косил на сторону согнувшегося к нему щуплого долгоносого типа из сволочного племени стряпчих. Белыми голубями порхали между ними состряпанные заявления и свидетельства. Рядом милиционер - майор стойко боролся с похмельем, страдал неумеренным ожирением, краснел лицом и никуда пока не вмешивался. Терпеливо ждал скандала с дракой и признаками насилия. «Оказание сопротивления органам и нарушение общественного порядка» мутнело в его поросячьих глазках. В дверях маячили неразборчивая соседка снизу и, - завсегда пожалуйста, - дворник, за бутылку готовый мать родную продать, за стакан метлу с лопатой уступить. Роль понятых свалилась на них как долгожданная награда, возвеличивая над убогим существованием и пустыми пересудами смертных.
Парамонов, всё ещё скованный жутью отошедшего сна, не столько понял, сколько почувствовал, что жить ему осталось всего ничего. По крайней мере в стенах этой квартиры, так неосторожно разделённой с коварной цветочницей. Держали его напрасно, а присутствие милиции и заинтересованных свидетелей было лишено смысла.
Геннадий был тих, раздавлен, распят. Незатухающие призраки падения стояли перед глазами, рвали сердце, выжимали как грязную половую тряпку его бессмертную душу. Безвольной рукой, как себе приговор, подписал он невидимые за пеленой жутких видений бумаги.
- Всё, - подвела итог Клавдея, - нечего тут. Выметайся!
- Давайте, давайте, господин Парамонов, без лишних хлопот, - всунулся долгоносый стряпчий, - с сего дня, как в документах указано. Не волнуйтесь, нет причин, - всё по закону, всё по закону!
- Пошевеливайся, пошевеливайся, - подгонял краснорожий офицер милиции, - собирай барахло своё, - пинал хромоногие венские стулья, выбрасывал на середину комнаты пыльный скарб Парамонова, болотные сапоги, волнистые кастрюли и чёрно-белый телевизор «Горизонт» 53 см. по диагонали, провоцируя сопротивление властям и неподчинение вынесенному постановлению. Предчувствие решения «привод, протокол и срок условно» Геннадия не обманывало. Бывший дружок, - сахарный барон, - помалкивал, сонно прислушиваясь к деятельности своего пищеварительного тракта.
- Забирай своё ржавое корыто и катись отсюда пока цел, - завершила постановку Клавдея, бросив под ноги ключи от ракушки и «Запорожца».
- Моя мама за эту квартиру жизнь в обводной канал положила, - безвольно опустил руки Парамонов, - нешто вам дворца мало? Ссуки вы...
- Не нарывайся, - посоветовал телохранительный амбал, - вали добровольно, не-то скорой помощью или через морг отправим.
- Оскорбление при исполнении, - усилил мент, - сваливай пока цел.
- Прощевайте, господа хорошие, Бог вас найдёт, - пообещал ваятель, сплюнул на скарб всю горечь утраты, подхватил ключи и растворился в последнем дыхании осени...

Оживился сахарный барон, махнул из фляжки глоток взбадривающего, отправил восвояси добровольных свидетелей, скрупулёзно отслюнявил назначенные подачки менту, быку и стряпчему, озвучил окончательное решение,
- Теперь ты тут живёшь, Клавочка. Вот тебе ключи, вид на жительство. Владей. Уходим, - и, целенаправленно используя временное замешательство нервной подружки, подхватился через две ступеньки во двор. Свита за ним.
- Ах, вот в чём дело?! А как же наш уговор, сволочь? - побежала вслед новоявлённая хозяйка, визгливо поминая на ходу условия уговора. Ответа не получила и заголосила проклятия с угрозами...
- Эх-ма, - взгрустнул вслед шкодливый дворник, - кто теперь на день Победы аль на православный праздник стакан поднесёт? Поторопились, однако...
Опечалилась и подлая соседка снизу, - уплывала предпоследняя надежда на расширение жилплощади и мужскую опору в старости. Последним значился нетрезвый дворник...
А Геннадий Парамонов ехал в то время на своём полудохлом «Запорожце» к единственной и, должно, последней обители, - скульптурной мастерской у кладбища...

очищение

Одно название, - мастерская.
Поседевший, пустивший корни деревянный сарай, впритык с покосившейся кладбищенской оградой, отхватывающей в ложбине городской окраины кусок берёзовой тишины. Но нельзя сказать, что тесный, - тут тебе склад готовой продукции и склад заготовок с вагонеткой по направляющим, и подсобка для инструментов по камню, и верстачок под рост с шаблонами, и бытовка для культурного отдыха с бригадой Хусаина Хусейнова.

А как же без отдыха, - за перегородкой топчан на случай связи нечаянной или дрёмы от перегрузок алкоголических. Рундук под одежду рабочую, рукомойник в облупленный тазик наметился, столик распивочный, пеньки да стопоря из расчёта на шестерых, буржуйка с трубой в оконце мелкое, - всё как у людей, вечернюю выпивку после трудов предусматривающих. Потолок под односкатной, укрытой рубероидом крышей, кое-где пробитой осколками времени, мягкой мраморной пылью на паутине светится, настроение возвышает. Остальные условия - во дворе по тропе утоптанной в отдельно стоящем скворечнике. Не квартира, конечно, не хоромы, тем более, да много ли мужику в преклонных годах надобно? И бельишко с носками состернуть, - без сопливых обойдёмся. Так что доживай себе своё потихоньку, давай другим и каждому новому дню радуйся.
И пока работы не лишили, - вон она, через перегородку дощатую. Трамваем раздолбанным из конца в конец города трястись не надо, - проснулся, себя обиходил, два шага в сторону и всё под рукой. Опять же, - экономия. Во всём свои преимущества найти можно, пока за ограду кирпичную вперёд ногами не вынесли.

По осени сырость ревматическую поясницу рвёт, оно верно. Да что Парамонову теперь осень, - тихая мягкая зима лес и поля укрыла, испустивший дух «Запорожец» погребла. Не трещит морозом, щадит ваятеля. Ботинки на валенки сменил, кальсоны китайские с начёсом натянул, телогрейку под ватник поддел, шапчонку овечью на лысину, - благодать, - живи, радуйся, создавай произведения.
   И заказы потихоньку пошли. Пожилой народ на смене времён года здоровьем неустойчивый, - вот и попёрло, прости Господи. Зашелестели денежки, оживились землекопы - приятели, потянулись с прежней темой, захлопотали вокруг стола. Когда и оркестр медный заглянет для согреву с перекуром, - весело. Само собой, где мужики с водкой, там и баба с метлой, - образовалась и женщина. Убрать, помыть, подмести, на стол подать, прения сторон сгладить. Сядет с краю, пустой стопарик рукой прикроет, вроде как за компанию, и похвальбу мужицкую с безучастной улыбкой мимо ушей пропускает. Ежели в горячке спора за грудки схватятся, - встанет молча промеж и отведёт беду. Снаружи славная, округлая, плавная и вроде бы неторопливая, а с делами вмиг управляется. Откуда взялась, кто привёл, - после разобрались.
   Бригадир Хусейнов, промашку свою с Клавдеей помня, по второму кругу решил семейное положение Парамонову выправить,
- Вот тебе, - представил, - Геннадий, человек надёжный, самостоятельный, хозяйственный, - сторожиха из управы нашей. Ты всё за музой печалился, - она и есть муза, зовут Лиза. А что там и как по половому вопросу, - не дети, сами разберётесь. Приглядитесь, может сладите.
Ну конечно! Парамонов, подлость женскую испытав сполна, вопрос этот от себя навсегда и бесповоротно отринул. Относился к женщине ровно как к сестре-хозяйке. Накормит - спасибо, уберёт - добро, попрекнёт - иди, Лиза, куда подальше или отойди, постой в сторонке. Только повода не давала, - всё молчком, молчком, ни слова всуе. Парамонову то и надо, - не трещит никто в уши, с высоких мыслей не сбивает, творческим замыслам не помеха и в быту - подспорье. Короче, близкие отношения не сложились, сложились житейские, приятельские. И всё, и хватит об этом мозги парить.
Другая тема на ум легла неожиданно...
Как раз Лиза дверь тайную в мастерской и обнаружила.
К весне ближе прошлась с капитальной уборкой, расчистила углы, сняла паутину, собрала порожняк и тихо доложила,
- Тут, Гена, проход был прямиком на кладбище. Заколотил кто-то да аккуратно так...
- И хорошо, - обрадовался Парамонов, - растворим, пользоваться будем. Вкруг ограды до Главного Входа с херувимами и Мадоннами не натаскаешься, тяжела ноша.
- Ой, Гена, не торопись, не знаем мы, хорошо ли. Кому-то ведь не нужна дверь стала, заколотили, - предостерегла Лиза, - беды бы не накликать. Кладбище, - оно место загадочное, тёмное... Всяко повернуться может.
- Пустое, - успокоил её Геннадий, - брехня это всё бабская, а нет, - мистика литературная. Гоголь Николай Васильич... Начиталась поди чертовщины...
- Не торопись, Гена, сядь-ка, выслушай, - поставила на своём Лизавета, - легко видать, тебе жизнь далась, вот душой и сносился, - веры нет.
- А при чём здесь вера? И откуда ей взяться в мои года? Нас чему смолоду учили, не помнишь? Нет Бога, - есть дорога. Сплошная дорога в светлое будущее. Мама дорогая всё про паровоз пела, в коммуне, мол, остановка. Вот он её на полустанке и выбросил... А машинисты, кондуктора и проводники - подносилы, - вон они, - в Кремле жируют, дворцы возвели да в храмах поклоны отвешивают. Не боятся Бога, суки.
- Грех тебе мать попрекать, у неё по тому времени выбора не было...
- Так и с меня какой спрос? Вся моя вера в кулаке Сёмы Бляхина, старшины второй статьи. Навсегда впечатал, - бей первым, бери нахрапом.
- То-то ты со своим нахрапом в сарае у кладбища прижился, - не уела Лиза, пожалела, - чист ты душой, Гена, и труд твой святой, только веры нет. До веры подняться надо.
- Про чистоту мне лучше знать, - накатили на Парамонова мысли мрачные, не отошёл ещё ото сна кровавого, - а кладбища бояться нечего. Эка невидаль, - всю жизнь, считай, бок о бок. Кресты, берёзы да вороны...
- Кабы так... кабы так... Неспроста дверь заколотили... Ты дорогу на Волчуны знаешь?
- Как не знать. Я, Лизавета, родился в Волчунах.
- Тогда старое кладбище должон помнить по дороге на Топорки.
 - Топорки... Топорки... Ну, помню...
- Срыли его лет десять назад, дорогу спрямили и асфальтом закатали, - волновалась, помогала руками Лиза, - межгородская трасса стала, Волчуны - Топорки, - во как. Летай - не хочу.
- И какой с этого вывод? - не увидел связи Парамонов.
- А такой, Гена, вывод, что биться на той трассе народ стал нещадно. Каждый день да через день покойники...
- Ну, Лизавета, это дело статистики...
- Вот и я мимо той статистики не пролетела, всю семью потеряла, сама едва выжила... В аккурат над тем кладбищем вылетел нам лоб в лоб «Жигулёнок»... Только цвет запомнила - жёлтый, да ствол берёзы белый... С того света меня одну доктора вытащили... Детей и мужа похоронили, пока я в бессознании валялась... Так вот. И парень тот на «Жигулёнке», - тоже... в лепёшку... Теперь здесь служу, грехи чьи-то отмаливаю. А ты говоришь, статистика...
- Извини, Лизавета... У каждого своя история. Я сорок лет у кладбища и обетов на смирение не давал, и грешил, чего там, врать не буду, - однако жив пока, при силе и при деле. Шатало меня, да не свалило...
- Дело и спасло. Святое у тебя дело, Гена, память человеческую продлевать. Там напомнят, - указала в потолок пальцем Лиза, подхватила орудия труда, - только раньше времени туда заглядывать не стоит, - и вперевалочку поплыла к выходу,
- позовут, когда время приспеет...
- Да я и не тороплюсь особо... Слышь, Лизавета, - вспомнил Геннадий вдогон, - дотошные учёные, говорят, душу человеческую взвесили. Всего-то девять граммов тянет, - как пуля. Выходит и та, и та убить может?
- Или спасти.
- Или спасти...

Не послушал Парамонов совета доброго. Дождался тепла настоящего, весеннего, последний снег в ложбинах съевшего, на престольный праздник Георгия Победоносца вечерком принял винца на грудь и решил пройти путём неизведанным. Хлопот не много, - три доски аккуратно поддел, снял с гвоздей, убрал в угол и вот он ход на ту сторону ограды кладбищенской. Свет оставил чтобы назад мимо не проскочить, бутылку початую в карман сунул для куражу. Прогнулся под косяк, шагнул за предел, - и... ничего такого страшного...
Сумерки сиреневые, берёзы высокие, строгие, топлёным молоком остатки заката плавают на западе и в реке, городок огибающей. Тишь, благодать, - пейзаж тонкой кисти художника Нестерова...

Потоптался Геннадий на месте, отхлебнул винца для храбрости, огляделся, освоился и, - чего бояться, место привычное, - на центральную аллею меж оградок пробираться стал. Пробрался. Темень сгустилась. Никого. Кресты да памятники мерцают, надгробная скульптура личной работы в скорбных позах застыла, ветерок нежный первую листву шевелит. Ни суеты, ни скорби, - покой...
- Зря Лизавета мне дурной знак пророчила, - усмехнулся себе Парамонов, - понапрасну страху нагоняла. Кладбище и есть кладбище, хоть днём, хоть в сумерках. Живых бояться надо, - и повернул назад, чтоб не кружить вдоль ограды каменной. Повернул, но света оставленного в проходе не увидел.
- Увлёкся видать, далек отошёл, - решил Парамонов и пибавил шагу. На перекрёстке запоздалую посетительницу повстречал. Лица как следует не разглядеть, только глаза тускло светятся. Крючком согнутая фигура, укрытая то ли шалью, то ли, не дай Бог, саваном,
- Заплутала, мамаша? Помочь, проводить?
- Спасибо, милый, - проскрипела старуха, - иди себе, мне на этом месте каждая тропка знакома, - вдоль и поперёк истоптала. Сыночка ищу...
- Я тут не новичок, мамаша, а тебя впервые вижу.
- Темнота мешает... Всем темнота мешает... Эх, - тяжко вздохнула старуха. Ушла в темноту и растаяла. Меж тем потух закат, погасла река, сырая земля холодный седой туман выдохнула. Стиснуло сердце.
Геннадий побрёл дальше, не чувствуя под собой опоры, ни о чём не думая, ничего не вспоминая, ни о чём не жалея. Вязкая болотная муть обступила и поглотила его. Прошелестело что-то бестелесное по невидимой листве, и снова тишина. Может, душа взлетела? Больше Парамонова никто не встречал. Пропал ваятель. Горевали не долго. Помянули заочно, отслужила в храме и тихо поплакала Лизавета. Мастерскую растащили, раздербанили, сарай снесли, провал в ограде заложили накрепко... И забыли.