Тогда, сидя в кафе над чашкой остывшего кофе и глядя в смуглое лицо Сергея, я сильно пожалела, что не погибла вместе с отцом. Я поняла, что все мое дальнейшее суще­ствование не имеет смысла. Не хотелось никому мстить. Почему-то не было в душе нена­висти к убийцам. Вместо этого я почувствовала страшную ненависть к сидевшему напро­тив Сергею, который рассказал то, чего я не должна была знать. Конечно, парень не знал, что я выхожу замуж за Лемехова. Но, черт возьми, зачем мне открылась эта тайна, какая идиотская порядочность двигала Сергеем, который решил назвать имена убийц...Ведь он сам рисковал жизнью, встречаясь со мной. Я сидела и думала: «Дурак! Какой ты ду­рак...Хочешь, чтобы восторжествовала справедливость, хочешь, чтобы преступники были наказаны... Кому нужна твоя правда, если  она требует от меня только одного выхода - вскрыть себе вены в горячей ванне или повеситься...» Но я не выплеснула Сергею в лицу чашку кофе, не дала ему пощечину, не оскорбила. Я сказала «спасибо», попросила, чтобы он был осторожнее, обещала, что сделаю все для того, чтобы убийцы сели на скамью под­судимых. «Не ищите меня, я вас сама найду. Обязательно! Никому ни слова...Берегите себя...» И ушла. А он еще оставался сидеть за столиком.  Уже на улице я еще раз посмот­рела на этого парня сквозь витрину и сказала так громко, что меня слышали прохожие: «Сука!» Я и сейчас так про него думаю: сука...Скорее всего, парня уже нет в живых, так что пусть земля будет ему пухом. Если он погиб, то по своей глупости и мне его не жаль. Дома я ждала, когда придет Гена. Он появился через час с огромный букетом. Я приняла букет, а когда он поцеловал меня в щеку, спросила: «Гена...Это ведь ты убил папу?»  Мо­жешь представить, какое в эту секунду у него было лицо? Мне даже забавно стало, как он переменился, как испугался. Стоял с бескровным лицом. Наверное, он меня убьет прямо сейчас. И пусть!- подумала я. Его испуг не оставлял уже никаких сомнений в том, что Сергей сказал мне правду. Но ведь и сама я знала, что Гена разрушит мою жизнь, знала это с самого начала нашего знакомства.  Геннадий ушел, не сказав ни слова, а я наполнила водой вазу и поставила в нее принесенный им букет. Села на диван. Включила телевизор  и стала ждать. Но ничего не происходило. Никто не звонил и не приходил. Так прошел день, не случилось ничего и ночью. Приняв снотворное, я проспала без снов до полудня. И тогда я решила сделать ту большую глупость, которую могла сделать только полная идиотка. Я нашла в кошельке визитную карточку следователя, который вел дело об убий­стве отца, позвонила и попросила встретиться. Он сказал, что ждет меня через час. Дума­ешь, я не понимала, что делаю? Отлично понимала. В том, что телефон прослушивается, не было ни малейшего сомнения. И я нисколько не сомневалась в том, что дойти до сле­дователя мне не дадут. Я не знала только одного: убьют меня или просто не позволят прийти на встречу с ним. Более вероятным казался первый вариант. Тогда я загадала, что если я смогу пройти по улице ровно пятьсот шагов от дома, то меня на оставшемся пути собьет машина (несчастный случай!), а если убийцы отца решат действовать раньше, чем мои каблучки отстучат эти пятьсот шагов, то меня скорее всего схватят и вернут в квар­тиру под домашний арест.

 Я не успела сделать пятисот шагов. Стоило мне выйти из подъезда, как рядом почти бесшумно остановилась машина, внезапно появившейся у меня за спиной человек схватил меня за локоть, и я опомниться не успела, как оказалась на заднем сиденье. При­жавшие меня своими мускулистыми плечами молодые люди с неживыми лицами - в черных костюмах и белых рубашках, бритоголовые, скуластные, будто близнецы - не проронили ни слова за все время пути. Когда мы сели, водитель вставил в магнитолу кассету, загрохотал тяжелый «металл». Мне не завязали глаза, и я видела, куда мы направляемся. Я была удивлена, ко­гда машина притормозила возле ворот городской больницы. Мы заехали во двор, но не к главному входу, не к приемному покою, а поехали вглубь территории и остановились возле обшарпанного кирпичного здания с решетками на окнах. Никакой таблички возле двери не было, и, судя по всему, это был не лечебный, а какой-то подсобно-хозяйствен­ный корпус.  Сопровождающие повели меня к ржавой железной двери, которая распахну­лась перед нами, открыв пустой коридор, по бокам котором стояли медицинские каталки, а на полу валялись тюки с бельем. Пахло хлоркой.  Происходящее было очень странным, я ждала всего - и побоев, и просто мгновенной смерти, но только не больницы.. Молодые люди грубо впихнули меня в комнату на втором этаже и дверь захлопнулась. Окна были зарешечены. Я подошла к окну, которое выходило в кирпичную стену соседнего кор­пуса...Появились врачи, последовал осмотр (пульс, давление, горло, оттянули веко), по­том переодевание в казенное. Все делалось быстро и молча, никто меня ни о чем не спро­сил.  После уколов я спала, кажется, несколько суток...Просыпалась, меня опять осматри­вали, я пила таблетки, а потом мне говорили: «Покажи рот!» Они боялись, что я спрячу таблетку за щекой, а потом выплюну.   Я все честно глотала.

Я проснулась уже в другой палате с чувством полной безмятежности. Все было просто классно, клево, никогда в жизни не испытывала такого счастья! И палата у меня чудесная, и солнышко за окном (неважно, что окно с решеткой), и вообще жизнь пре­красна...Проснувшись, я лежала около часа, не шевелясь и смотрела, как солнечные блики скользят по потолку и стенам. Тело было какое-то чужое, неповоротливое, словно растолстевшее непомерно. Почему-то мне вспоминалось детство, скорее даже в памяти всплывали какие-то неотчетливые воспоминания, запечатленные во младенчестве: дале­кие голоса, лица, и все такое уютно-домашнее.  Потом пришел доктор - молодой русово­лосый красавец, такой русский богатырь былинный, который сделал мне укол. Сделал чу­десно своими огромными ручищами, совсем не больно. А потом пришли две девушки, ко­торые подняли меня с постели, усадили напротив окна на высокой табуретке. Никаких во­просов я им не задавала. Девушки делали мне макияж, укладывали волосы, поливали лаком. В палату впорхнула другая девушка, которая несла  сверкающее инеем свадебное платье. Удиви­тельно, но в детстве я мечтала выйти замуж именно в таком свадебном платье. Помню, одна из девушек сказала «Золушка, вот твоя туфелька» - когда обувала меня.

Понимание происходящего приходило очень медленно, и я смогла увязать концы с концами лишь когда мы уже вышли из больничного корпуса, в котором я провела неиз­вестно сколько дней, к стоявшему на дорожке огромному глазированному «мерседесу» с тонированными стеклами. Дверцу передо мной открыл  помощник моего отца, Славик Смирнов, который заговорил бойко и весело: «Ну что, Лидка, как себя чувствуешь? Ты хоть помнишь, что с тобой произошло?». «А что со мной произошло?»- спрашиваю я.  «У тебя был нервный срыв, Лидка! Ты же из дома сбежала...Мы тебя три дня искали...Ты где-то бродила...А когда тебя нашли, ты никого не узнавала...Заговаривалась! И Гену об­виняла, будто он твоего папу велел убить...»  «Не помню!»- отвечаю я. А Славик мне в глаза заглядывает с плохо скрываемым страхом: «Ну сейчас-то как, Лидк?» «Хорошо, Слава, меня ведь уже Гена ждет, да?»- говорю я и пытаюсь улыбнуться. «Подлечили, зна­чит!- вымученно улыбается Славик (а глаза его от страха словно бы онемевшие),- Ну, мо­лодец, Лидка! Молодец, хорошо выглядишь...Скоро крикнем тебе «горько»!» Он целует меня в щеку. Важный черный «мерседес» выползает за ворота больницы, мы мчимся по городу с синим проблесковым маячком, никому не уступая и не притормаживая перед красным сигналом светофора. Значит, я сбежала из дома, меня искали три дня, со мной случился нервный срыв и я попала в «психушку». Такая теперь была у меня биография! Биография пациентки психбольницы. После ЗАГСа поехали в ресторан, который Генна­дий снял на этот вечер, с нами был Слава Смирнов, компаньоны отца с женами...С моей стороны, естественно, гостей не было. Вместо шампанского мне налили яблочный сок.  Все знали, что в ЗАГС меня привезли прямо из больницы. Такая логичная история полу­чилась: я угодила в психушку после того, как отца расстреляли на моих глазах. Все верили в эту историю, и если бы я пыталась говорить, что все было иначе, то мои слова воспри­няли бы как бред недолеченной пациентки...Я ловила на себе сочувственные взгляды.  Единственный, кто был спокоен и весел на свадьбе ,- это Геннадий. Он выглядел благо­родным героем: не отверг свою возлюбленную, женится на свихнувшейся невесте, вот что значит настоящая любовь...В каждом его слове, в каждом взгляде и жесте чувствовалась самоуверенность человека, который, словно бы, весь отлит из какого-то прочного металла.

Мы вернулись домой, в мою квартиру, и я обнаружила, что всюду здесь уже вещи Геннадия, в прихожей стоят его туфли, в шкафу висят его рубашки, на журнальном сто­лике папки с документами. Теперь это наше с ним жилище. «Милая,- сказал он, - так сло­жились обстоятельства, что сегодня ночью я должен улететь в Штаты. Переговоры, пони­маешь...Но главное, что ты теперь снова дома. Я попросил Славу, чтобы он за тобой по­ухаживал, пока меня нет. Вот возьми, чтобы ты ни в чем не нуждалась...» Он вынул бу­мажник и протянул мне деньги, тысячу долларов. Я зажала их кулаке. «Ты будешь меня ждать, любимая?»- спросил он, обняв меня. «Конечно, милый». «Ты будешь скучать по мне, любимая?»- «Конечно, милый!». Геннадий взял чемодан и, не обернувшись, вышел. Я смотрела в окно, как он сел в «мерседес», и машина бесшумно растворилась в темноте. 

Я стала женой человека, убившего моего отца. Ну вот, теперь ты знаешь все...

Лида поднялась и, подойдя к Павлу, положила ладонь на его плечо. Он склонил го­лову, коснувшись щекой ее руки.

- Паша...Не считай меня чудовищем...Но, понимаешь, я в ту ночь подумала, что надо смириться, подчиниться этому человеку. Я - молодая девка, мне было тогда двадцать пять лет. Не подчиниться Геннадию, объявить ему войну - значит либо оказаться в пси­хушке до конца жизни, либо быть убитой. Но скоро выяснилось, что я ему не нужна. Уже через несколько недель я узнала, что у Геннадия есть любовница. С этой женщиной он живет и сейчас, у них есть дочь. Он почти никогда не ночевал в нашей квартире, а я жила уединенно, подруги и знакомые как-то сами собой исчезли. Вообще я стала бояться обще­ния, меня пугало, что люди будут расспрашивать о нашей жизни, а мне было мучительно говорить об этом. Пять лет одиночества,  все эти годы ничего не менялось. Геннадий обеспечивал меня всем, выполнял любую мою просьбу. Конечно, он платил мне деньги, которые принадлежали моему отцу, а значит и мне, но ведь мог и не давать денег, а сде­лать меня пожизненной пациенткой психушки. Какой из меня бизнесмен, а ведь компа­нией кто-то должен был управлять, и лучше Геннадий никто бы не справился - это пони­мался и мой отец, а уж он-то мог судить о деловых качествах своих сотрудников. Дорогие платья, новая машина каждый год, отдых за границей... Гена подарил мне загородный домик. В общем, он был добр ко мне. Я часто сопровождала его на всяких  официальных церемониях, приемах, банкетах. Он знакомил меня с приезжавшими в город бизнесме­нами, депутатами, артистами. Среди них были самые известные люди страны, которые не слезают с телеэкранов. На таких светских тусовках мы с Геннадием играли роли идеаль­ной пары, мы здорово смотрелись рядом, и я уверена, что со стороны нельзя было поду­мать, будто у нас что-то не так в семье. Что меня держало рядом с ним?.. Да, страх за свою жизнь. Я прекрасно понимала, что отказаться от этой игры - значит погибнуть. Но все же этот человек не был мне противен, мне порой мучительно хотелось близости с ним, смешно звучит - я мечтала переспать с собственным мужем. Но за пять лет этого не слу­чилось ни разу.  Он никогда не был бабником и оставался верен той женщине, которую любил и которая родила ему ребенка. Однолюб и семьянин! И это тоже мне нравилось в нем. Знаешь, я бы хотела родить Геннадию сына и назвать Виктором в честь моего отца.  Я собирала вырезки из газет с  интервью Гены, статьями о нем. При Геннадии отцовский бизнес разросся, он открыл филиалы завода, фирма строит жилые дома, спортивные ком­плексы, дороги, это целая империя, тысячи сотрудников!    Гена  выполнил одну очень важную для меня просьбу...Я прочитала в газете, что недалеко от нашего города начина­ется восстановление Свято-Духова женского монастыря  - это очень старый монастырь, который, как пишут историки, ведет свою жизнь с четырнадцатого века. Большевики за­крыли монастырь, одну из его церквей разрушили, а другие помещения отдали под свои учреждения. В Свято-Духовом монастыре находилась местная ЧК, там в подвалах рас­стреливали людей...И я, прочитав все это, подумала, что если Геннадий окажет помощь монастырю, то, может быть, он снимет с души хотя бы часть своих грехов. Он не верит в Бога, но я решила попросить его, чтобы он помог.  Когда я заговорила об этом, он был удивлен, но не стал задавать вопросов. А через неделю рассказал мне, что его помощник ездил в Свято-Духов женский монастырь, встречался с матушкой настоятельницей, а на днях наша компания отправляет туда строительную бригаду с техникой. Я обняла Гену и расцеловала, даже заплакала... «А теперь скажи, зачем тебе это нужно?»- спросил он. «Знаешь, это не мне нужно»,- ответила я. «А кому?»- «Тебе!..» Геннадий посмотрел мне в глаза, нахмурился и сказал: «Вот как?..» Не знаю, что значило это его «вот как?..», но знаю, что к восстановлению Свято-Духова монастыря он отнесся очень серьезно, не­сколько раз сам ездил туда смотреть, как идут работы.

Я гордилась, очень гордилась мужем, таким сильным, таким жестоким. Да, жесто­ким, потому что в бизнесе необходима жестокость.  Паша! Ну скажи, скажи мне теперь, я действительно чудовище, я монстр?.. Я сама себя ненавижу, Паша.  Ведь это все так гадко и страшно.

- Я хочу целовать твои колени...Я люблю тебя...- прошептал он.

            - Паша...Я только для того оказалась в этой чертовой гостинице, чтобы мы встрети­лись. Не бывает таких случайностей. Всю жизнь я стремилась сюда, в этот гадкий город, в эти убогие номера, с не достиранным бельем на кроватях... - сюда, где ты мне назначил встречу. Ведь это так, ты меня сюда пригласил на свидание.

- Конечно. Я решил встретиться с тобой. И приехал сюда. Но почему ты все-таки решила убежать? - спросил он, поглаживая ладонью спину Лиды. 

- Мне исполнилось тридцать лет. Я поняла, что уже очень стара. Безнадежно  стара, чтобы чего-то достичь в жизни. В тридцать лет уже нужно чего-то достичь, чего-то уметь, чем-то гордиться. Хотя бы красным дипломом, хотя бы детьми, хотя бы рабо­той...Гордиться тем, что, в сущности, есть почти у всех. А у меня нет ничего, к тридцати годам я подошла полным ничтожеством. Я начала презирать себя...И накануне своего три­дцатилетия поняла, что нужно совершить наконец поступок, пойти наперекор обстоятель­ствам. Геннадий думал, что он сломал меня, отправив в психушку. Да, он сломал меня то­гда, раздавил...Но во мне, видимо, осталось немножечко гордости. Эта оставшаяся гор­дость и взыграла. У меня было достаточно денег, чтобы уехать далеко и надолго. Я не спала ночь накануне своего тридцатилетия, думая о том, каким тяжелым будет следующий день - когда никто меня не поздравит, кроме Геннадия и его окружения, тех людей, которых я ненавижу. Я приняла решение, и ранним утром, взяв лишь самое необходимое, ушла из отцовской квартиры, куда, надеюсь, не вернусь больше никогда. 

- И долго ты путешествуешь?

- Почти месяц...- только сейчас Павел заметил, что речь Лиды становится замедленной и сбивчивой, - Месяц назад я перестала быть ребенком. А в этой гостинице, встре­тившись с тобой, стала наконец женщиной. Как много я успела за месяц взрослой жизни!   Я заплатила администраторше, чтобы она записала меня под чужим именем. Здесь, в нищем городе, ста баксов хватило, чтобы эта женщина пошла на должно­стное преступление. В общем, живу инкогнито.

            Лида замолчала и вдруг покачнулась в кресле, пытаясь что-то схватить рукой в воздухе.

            - Ой, у меня голова кружится...- удивленно сказала она

            Она посмотрела на него невидящим взглядом, вздрогнула и поднесла ладони ко рту. Павел понял, что Лиду тошнит. Он подхватил ее под руки и быстро повел в туалет. Лида мычала нечленораздельно и покачивалась на подгибающихся ногах. Она склонилась над унитазом, и ее бурно вырвало. Павел держал ее рукой за талию, ладонью ощущая, как судорожно дергается лидин живот. Смочив водой полотенце, он вытер ей губы. Она постанывала и шмыгала носом. Павел подумал, что происходящее сейчас и есть, наверное, главное испытание любви - видеть предмет своего обожания в стельку пьяным, блюющим над унитазом (зрелище, не располагающее к формированию культа прекрасной дамы или какого другого куртуазного идеала) - если после этого тебе не захочется расстаться, значит вашей любви уже ничего не грозит.  Павлу вспомнилось, что один его давний знакомый поэт, человек глубоко верующий, но сильно пьющий, наутро после обильной пьянки имел обыкновение со страдальческим и кротким видом говорить: «Попустил Господь нажраться...»

            Ночевать он остался в ее номере. Лида  ворочалась, пока не угнездила головку на его плече. Они лежали на узкой кровати, укутавшись одним одеялом. Это было счастье - ощущать на плече тяжесть лидиной головы и вдыхать женский телесный ее запах. «Ты искал лекарство от скуки?- расслабленно подумал он, - Поздравляю, ты нашел не только его. Ты влип по уши, приятель. Ты нашел свою судьбу. Ты никуда не денешься от этой бабы, которая лежит рядом с тобой совершенно пьяная. Потому что зверски любишь ее!» Он улыбнулся своим мыслям. И погладил Лиду по жестким волосам. Хотя Павел и не чувствовал себя пьяным, но заснул удивительно быстро и крепко. Он проснулся, когда солнце стояло высоко, номер был наполнен процеженным сквозь шторы слюдянистым светом, в прямых полосах которого кружились невесомые пылинки.

-         Господи...- зашевелилась Лида, разлепив глаза, - Мне плохо...Что со мной?..

-         Все в порядке. Встань и выпей.

Павел налил ей  водки.

-         Что ты!.. Убери эту гадость!- Лида спрятала лицо в подушку.

-         Не хочешь - я силой волью  тебе в горло.

Она приподнялась на постели, и Павел поднес стакан к ее рту. Лида испуганно пискнула и зажмурилась.

-         Ну же, открой рот.

-         Ай...

Сделав несколько больших глотков, Лида снова рухнула на подушку. Водка оказала свое целебное действие, через несколько минут Лида, все еще бледная, с покрытым испариной лбом, смогла встать. Она вылезала из постели, путаясь в одеяле и сдавив взъерошенную голову руками, словно Мюнхгаузен, вытягивающий себя за волосы из болота...Завязывая поясок халата, она подошла к зеркалу, осмотрела свое лицо, явно не получая удовольствия от увиденного.

- Никогда больше не буду пить водку, - сказала она, дотрагиваясь до своих припухших век.

            Павел, подойдя к ней сзади, обнял и поцеловал в ухо. Увидел в зеркале свое лицо рядом с ее мрачной, но все равно такой славной мордашкой.

            - Мне пора ехать на завод. Не скучай одна. До вечера!..

            IV.

            Несколько дней их знакомства стали какой-то совершенно независимой, отдельной от всего прожитого жизнью. Павлу казалось, будто его нарочно вырвали из привычной колеи, бросили в этот городишко, где он учится жить по-новому. Кажется, никогда в жизни он не был так беспечен, так равнодушен к завтрашнему дню. Важным было лишь то, что происходит сегодня, ценность представляло только их общение с Лидой, разговоры, взгляды, поцелуи и притяжение тел. Они спали то в его номере, то в ее, вместе завтракали, он уходил на завод, а Лида проводила день в гостинице, ожидая, когда он вернется. Это было похоже на семейную жизнь.

...Выдался свободный день, и они решили прогуляться, выбраться за город. До окраины города можно было дойти пешком за каких-нибудь полчаса, а дальше начинались садоводства, рощи и поля. Стоял изнурительно жаркий день.

            За последним в городе пятиэтажным домом (судя по выбитым окнам, населенным едва ли на половину) начиналось картофельное поле, а дальше виднелись крыши дачных построек, утопающие в зеленых массивах. На окраине города возвышались непонятного назначения строения - то ли недостроенные цеха, то ли железобетонные гаражи, на крышах которых вовсю зеленела трава. Длинный и узкий канал, стены которого укрепляли бетонные плиты, был наполнен заболотившейся буро-зеленой водой.  Возле колеистой, покрытой засохшей коричневой грязью дороги стоял столб со старой, облупившейся вывеской «садоводство «Машиностроитель»».  

             Садоводство оказалось необитаемым, полностью заброшенным...Это выглядело странно и немного жутко. Один за другим возвышались домики, времянки и сарайчики, но нигде не было людей, огороды заросли высокой, в пояс, травой, многие окна были вы­биты, а двери открыты. Словом, открывалась картина полного разорения.

            - Почему здесь никто не живет?- спросила Лида.

            - Народ вообще из этого города разбегается, работать-то негде...Не то что эти до­мишки, а квартиры бросают, потому что их продать некому.

            - Как страшно...- вздохнула она. - Как после атомной войны. Строения целы, а лю­дей нет.

            Они прошли по асфальтовой дорожке вдоль накренившихся заборов. Возле одного домика стоял красный «Запорожец», колеса которого вросли в землю.

            Вдруг Лида вскрикнула и схватила его за руку. Проследив направление ее взгляда, Павел увидел огородное пугало в черном пиджаке и шляпе, похожее на притаившегося в зарос­лях человека. Шляпа его была натянута на футбольный мяч, укрепленный на­верху суковатой палки.

            - Надо же, какой красавец!-  засмеялся Павел, - Хозяев уж нет, а он все сторожит огород, как верный пес.

Вязкий воздух от жары терял прозрачность. Солнце словно бы прожигало плотную синюю ткань неба, которая вокруг раскаленного диска становилась совсем белой, мер­цающей и словно бы дымилась. Солнца было слишком много всюду.

            Заброшенное садоводство стояло на берегу речки. Пронизанная светом листва струилась над водой, словно зеленый дым.

            - Я буду купаться!- сказала Лида, - Смотри по сторонам, чтобы меня не застукали...

            Лида быстро сняла джинсы вместе с трусами, стянула футболку и, оставшись голы­шом, звонко похлопала себя ладонями по животу. Она пошла вдоль речки, отыскивая, где удобнее будет спуститься в воду. Павел, присев на поваленное дерево, смотрел на смуг­лую Лидину спину с бугорками позвоночника, вздрагивающую при ходьбе незагарелую попку, напоминавшую половинки желтоватого яблока,  тонкие в щиколотках ноги, мель­кающие розовые по-детски пяточки.  Наконец Лида нашла удобный песчаный спуск к воде, стала спускаться, нерешительно ступая полусогнутыми ногами. Со смехом, брызга­ясь, плюхнулась в воду, нырнула с головой...

            - Паша, как хоршо-о!- крикнула она, поднимая вокруг себя веер брызг.- какая теп­лая вода!...

            Она подплыла к берегу и, ухватившись руками за выступающие из песка щупальца древесных корней,  легко вылезла из воды, словно бы насквозь пронизанная  пробиваю­щимися сквозь тяжелую листву лучами и сверканием воды, вся окруженная рыжим сол­нечным силуэтом. По скатам ее плечей, по поникшим худым грудям с темными сосками струилась вода, и густым черным пятном выступали мокрые волосы в паху под безза­щитно обнаженным животом, на котором чешуей поблескивали серебряные капельки воды. Песок прилип к ее ступням и щиколоткам.

            Лида ступила на берег и, подпрыгнув на легких ногах, оказалась рядом с Павлом, села возле, положила мокрые холодные пальцы ему на шею.  Павел почувствовал исходя­щий от нее запах воды и водорослей.

            - Надеюсь, ты не фотографировал меня своим мобильником?..

            - Поздно подсказала! Был бы прекрасный вид.

            И вдруг он подумал, что их  совместная с Лидой жизнь не может длиться беско­нечно, и дело даже не в том, что скоро кончается его командировка. Несмотря на жару, Павел внезапно почувствовал знобкую дрожь во всем теле.

 Лиду ищут, за ней охотятся, и она не сможет всю жизнь убегать от преследовате­лей, всему  ведь приходит конец. Что будет, когда ее найдут, Павлу жутко было вообра­зить, и он никогда не говорил с Лидой об этом, понимая, что ее тоже постоянно мучают эти мысли.  И он, и она боялись посмотреть в лицо неизбежному. Но сколько же можно жить со страхом, чувством безнадежности уходящего от погони зверя.  Павел порой задавал себе вопрос - как случилось, что он оказался причастным к этой трагической и опасной истории, зачем позволил втянуть себя в конфликт, в котором неизбежную победу одержит сильнейший. «Трусишь, да? - тут же одергивал он себя, но вынужден был признаться: - Да, трушу...Люди, которые ищут Лиду, не будут задавать вопросы, ничего не будут выяс­нять, это ведь бандиты, и куда полезнее для здоровья не стоять у них не пути!» Привязан­ность к этой женщине, знакомство с которой длилось всего несколько дней, заставляла его идти на серьезный риск. Во имя чего? Павел хотел, чтобы ответ на этот вопрос был корот­ким и ясным, например: «я люблю эту женщину и готов за нее погибнуть». Павел словно бы пытался загипнотизировать себя этой фразой, мысленно повторяя ее, но чем больше он повторял, тем нелепее она казалась.   Он понимал, что разумнее всего закончить этот командировочный роман и уехать домой, ведь, в конце концов, не в первый и не в послед­ний раз он сошелся с женщиной, находясь по служебной надобности в чужом городе, были и другие встречи, и тоже жаль было расставаться, тоже казалось, что, уезжая, он те­ряет единственную вечную любовь. Но шли дни, и болезненное чувство утраты  превра­щалось в легкую грусть, потом становилось приятным мимолетным воспоминанием. Расстался же он с Женькой Шевцовой, хотя до сих пор не может думать о ней равнодушно - тяжело, но не трагедия же. На­верное, сейчас пришла пора проститься и с Лидой, для которой Павел стал первым мужчиной. Конечно, ей будет больно. Но что делать, ведь она совсем девочка в свои тридцать лет, ей нужно начинать взрослеть. Павел тут же перебил себя вопросом: «А ты уверен, что ее не убьют, когда наконец поймают?» Он ощутил, как доверчиво прижимается к нему ее про­хладное, пахнущее речной водой голое тело. Может ли это тело стать мертвым, пустым, растерзанным, брошенным на железный стол морга.  Останется все по-прежнему в этом мире, а сидящей сейчас рядом с ним девочки не будет среди живых. Мысль эта была по­добна спазму сердечной мышцы, и Павел резко отвернулся, потому что чувствовал, что в глазах у него стоят слезы. Было непривычно и странно обнаруживать в себе эту рани­мость, готовность плакать от страха. Последний раз он плакал в детстве. А сейчас слезы готовы были хлынуть.  «За кого я все-таки боюсь - за себя или за нее?»- подумал Павел. За себя, за шкуру свою, трус несчастный! Никогда ощущение собственной слабости не было таким острым и болезненным.

            Лида большим пальцем ноги чертила на песке линии и круги. Что-то мурлыкала себе под нос. Высыхающие короткие волосы торчали ежиком. Ей было хорошо и спо­койно, было приятно сидеть совершенно голой после купания рядом с Павлом, чувствуя, как солнце греет плечи и спину.

            V.                                                                        

            Когда он вошел в ее номер, Лида задумчиво сидела в кресле, держа в руках какую-то квитанцию.

-         Что это у тебя? - спросил он.

-  Я была сегодня в сберкассе, и перевела тысячу долларов на счет Свято-Духова монастыря...- улыбнулась она.

-         Деньги еще у тебя остались?..

- Остались. Достаточно! - продолжая улыбаться, ответила Лида. - Паша, сядь рядом. Я хотела поговорить... 

            Павел опустился в кресло, а Лида залезла рукой в сумочку и достала сверток, перевязанный бечевкой.

            - Возьми, пожалуйста, и спрячь это... Пусть это будет у тебя. На случай, если со мной что-нибудь произойдет. Там два диска. На одном записан мой голос, где я рассказываю обо всем, что ты знаешь. На другом тоже самое, но в виде текста моих свидетельских показаний. Все, что мне известно об убийстве моего отца...  Я хочу, чтобы ты сохранил все это. И распорядился по своему усмотрению.

            Павел осторожно взял пакет в руку.

            - Как я могу решать что-то без тебя?- спросил он.

            Лида слегка пожала плечами.

            - Возможно, именно тебе нужно будет принять решение. Не спорь, пожалуйста...- она молитвенно сложила руки на груди, и Павел замолчал.

-         Это еще не все. Я хочу, чтобы ты взял деньги.

-         Деньги?..Да ты с ума сошла? Зачем?

-         Я разделила поровну ту сумму, которая сейчас у меня. Так будет надежнее.

-         Ничего не понимаю. Не возьму я никаких денег...

-  Да Господи, зачем же ты споришь со мной?- у Лиды в глазах стояли наготове слезы.

-         Потому что ты затеяла какую-то глупость.

-  Пусть я глупа, пусть я дурочка. Разве не можешь ты выполнить эту маленькую просьбу?.. Если любишь меня, то возьми.

-         Причем тут любовь?.

-         Притом! Разве часто я просила тебя о чем-то? 

Она совала ему в руку пачку долларов. Наконец он взял деньги и недоуменно повертел их в руках.

-         Что я должен с ними делать?

-         Держать у себя. А в общем, тратить, конечно...

-         Тогда уж совсем ничего не понимаю. Зачем мне твои деньги?

-         Они не мои, они наши.

-         Нет, они твои!

- Ты опять начинаешь спорить, а я схожу с ума от твоих возражений!- Лида стиснула голову руками и склонила лицо к коленям. Павел невольно замолчал. - Пойми, я не знаю, чем все это кончится...Нельзя скрываться бесконечно. Я чувствую, что Геннадий где-то рядом. Может быть, это у меня от нервов, но мне его лицо стало мерещиться. Выгляну в окно и будто бы его вижу, идущего к гостинице. Пригляжусь - это совсем другой человек, непохожий.

Павел словно бы оглох, в ушах загремела кровь, обруч стиснул череп.  «Господи, возьми мою жизнь, отними все у меня, только сохрани жизнь этой женщине!- подумал он, - Я не взропщу, приму все тяготы и испытания с благодарностью, Господи...»  Он шагнул к Лиде, обнял.

- Ты лохматый...- улыбнулась она и, встав на цыпочки, пригладила ему волосы на макушке.

            Павел внимательно смотрел на Лиду, стремясь запомнить ее движения, как она при­поднялась на носках, отставив назад левую ногу, вскинула вверх руку, дотянувшись до его головы.

            - Завтра я иду на завод последний раз, вечером мы сможем уехать. Слушай, давай вместе поедем ко мне в Питер...

-         Давай, - сказала она.

-         Значит, договорились?

-         Значит, договорились. 

            Возле гостиницы стояли три машины. Большой хищник-джип, блестящий рыбьей чешуей лупоглазый «мерседес» и милицейский «уазик». Увидев машины, Павел остано­вился в нерешительности. Ему было понятно, кто появился в гостинице в его отсутст­вии...Итак, игра в прятки закончена. Рано или поздно это должно было случится. И снова Павел поймал себя на том, что испытывает страх перед встречей с людьми, которые охотились за Лидой. Может быть, не заходить, подождать, понаблюдать издали, что будет дальше?.. «Ты что, самоубийца?- подумал он,- Не делай глупости! Не ходи туда...» Разумнее всего было сесть на скамеечке в аллее и на­блюдать за развитием событий.

            Он подумал о том, что последние несколько дней все надежды на благополучный исход неотвратимо опадали, как листья деревьев с приходом холодов...Сейчас, кажется, с голого стебелька сорвался последний листик.

            Павел прошел возле джипа и шагнул на ступеньки крыльца. Еще несколько шагов и дороги назад уже не будет, но пока ведь еще можно вернуться!.. Он шел медленно и словно бы ощущал на себе пристальные ненавидящие взгляды. Хотя никто не наблюдал за ним. Он вошел в вестибюль гостиницы и направился к стойке администратора. Дежурив­шая сегодня пожилая женщина с высокой, тщательно уложенной сиреневой шевелюрой, похожей на пластмассовые цветы, выглядела озабоченной и напуганной, щеки ее покрывал пунцовый румянец.

            - Будьте добры, триста шестой номер,- попросил Павел.

            - Триста шестой?..- рассеянно переспросила она.

            Павел пристально смотрел ей в лицо, женщина отводила глаза и их взгляды не встре­чались.

            - Триста шестой, - повторил он.

            Взяв ключ, Павел стал подниматься по лестнице, раздумывая о том, идти ли в свой номер или сначала постучаться к Лиде.   

            - Павел Владимирович... - окликнули его.

            Позади, несколькими ступеньками ниже, стоял высокий молодой человек в черном костюме. По всей видимости, он поднимался по лестнице вслед за Павлом, но почему-то Павел не слышал его шагов. В сознании Павла промелькнула какая-то мистическая ерунда: они не отбрасывают тени, не слышно их шагов, они проходят сквозь стены. «Ка­жется, я поглупел от страха!» Павел понимал, что выглядит испуганным, и от этого стано­вилось совсем тошно.

Окончание следует...