Побывать на хлопке и остаться девственником
В первых числах сентября нас, первокурсников-филологов Ташкентского университета, вывезли на хлопок. Восемь юношей и сорок девять девушек.
Нас, восьмерых ребят, избравших «женскую» профессию, откровенно презирали, в наш адрес отпускали оскорбительные шуточки, а то и просто издевались. Особенно - студенты геолфака, физмата и химфака. Ну, а когда по прибытии в колхоз нас поселили в родильном зале местного роддома (сам роддом на период уборочной страды временно был размещен в соседнем кишлаке), нас тут же окрестили «роженицами».
Мы, восемь «рожениц», ночевали на глиняном полу, застеленном соломой, пропитанной вином и водкой. Вернее, мест в родильном зале хватило только шестерым, а меня и Анатолия отселили в тамбур, пропахший застоявшейся карболкой. Но лучше уж дышать карболкой, чем винным перегаром рожениц. (О ежевечерних попойках «рожениц» см. рассказ «64 дня в родильном доме»).
В тесном тамбуре мы лежали рядом, я краем глаза наблюдал за Анатолием. Обычно он не спал, о чем-то думал, глядя в потолок. Был неразговорчив и суров.
Я осторожно выспрашивал соседа, о чем он постоянно размышляет.
Анатолий молчал.
Наверняка, думает о девушке, которую оставил в городе. О чем еще может думать парень по ночам?
Анатолий тянулся к сигаретам, закуривал и, набросив на себя пиджак, молча выходил во двор. Возвращался на рассвете. Где он пропадал? Что его толкало в ночь? Эта мысль неотступно мучила меня.
Как-то раз, когда он вновь покинул тамбур, я решился выследить его. Тихо, чтобы не потревожить «рожениц» (хотя, после тяжелой пьянки они мертвецки спали) выскользнул во двор. Когда глаза привыкли к темноте, я осмотрелся. Вокруг стояла тишина. Небо обложили тучи, со стороны правления колхоза тянуло пронзительным холодным ветерком. Погода обещала дождь. Хорошо бы. Значит, завтра не погонят в поле. Можно будет отоспаться, завалиться к нашим девушкам, выпить с ними и переброситься в картишки...
В кустах за сараем я услышал подозрительные звуки и упорную возню. Неужели Анатолий? Хорош сосед по тамбурной лежанке! Так вот куда он регулярно исчезает.
Из-за сарая донесся женский голос.
- Эдик, умоляю... Мы с тобой едва знакомы... Я боюсь... Слышишь, отпусти... Мне больно...
Эдик?! Секретарь факультетского комсомольского бюро?... «Железный Эдик», как его прозвали на филфаке. Вот те на!..
Ах, эти хлопковые студенческие ночи...
Я вышел к арыку. За ним белели бескрайние хлопковые поля.
И тут я приметил Анатолия. Он сидел на берегу, высвечивал фонариком тетрадку и что-то лихорадочно записывал.
- Ты? - обернулся Анатолий. - Зачем ты здесь?!
- Тебя ищу.
Анатолий выключил фонарик, тетрадку затолкал в карман пиджака.
- Ну, коли пришел, садись.
Я присел. Разговор не клеился. Анатолий закурил. Вдруг неожиданно спросил:
- Как ты относишься к Плещееву?
- К Плещееву? С военной кафедры?
- Эх ты, филолог... Алексей Плещеев, поэт девятнадцатого века.
- Извини, о таком не слышал.
- Тогда послушай:
Грустно мне! Тоска на сердце
Безотчетная лежит,
По щеке слеза бежит!
Вот луну сокрыли тучи -
Огоньков уж не видать...
Стихли песни... Скоро ль, сердце,
Перестанешь ты страдать!
- Ну, как?
- Хорошие стихи, за душу берут...
- А вот еще послушай.
Кормилица республики - пахта,
На поле гонит сонные бригады.
Солома, пол - наша походная тахта
Привычно дышит винным перегаром...
Я съязвил:
- А что, Плещеев тоже писал о хлопке?
Анатолий покосился на меня:
- Стихи мои.
Так я узнал, что Анатолий - поэт.
После этой ночи мы часто уходили с Анатолием на арык. Он читал свои стихи, я слушал.
На шестую или седьмую ночь, уже не помню, я попросил товарища почитать что-нибудь из любовной лирики. Анатолий признался, что о любви не пишет. Я удивился. Товарищ объяснил, что пишет лишь о том, что пережил и знает.
- Неужели ты, поэт, ни разу в жизни не испытал любви?!
Анатолий смутился, покраснел
- Ну, хорошо. Б-г с ней, с любовью. Но какие-то контакты все-таки случались у тебя?
- Контакты без любви бывают лишь у кроликов, - ответил Анатолий.
Так я узнал вторую тайну Анатолия: он был девственник. Потому как женщин катастрофически стеснялся.
|
|
Засада
Анатолий, пожалуй, был единственным студентом, кто, вернувшись с хлопка, остался непорочным.
Школьный медалист, страстный книголюб, проводивший свой досуг в библиотеке, стихотворец и художник (одна из акварелей Анатолия «Школьники на сборе хлопка» выставлялась в Доме пионеров), участник шахматных турниров. Однако, все эти достоинства, как ни странно, вызывали у родителей не только раздражение, но и активное сопротивление. Отец, вернувшись из полета (он был командиром корабля ТУ-104), и, приняв на грудь послеполетную бутылку водки, кричал на сына:
- Тоже мне, поэт! Мало тебе Пушкина? Все равно лучше не напишешь. Тогда зачем марать бумагу? И на кой тебе шахматы сдались? Лучше пойди в тяжелую атлетику штангу выжимать!
Отца поддерживала мать - Зоя Николаевна. Женщина с крутым характером, одна из первых в Узбекистане летчиц, а ныне - авиадиспетчер.
- Толя, папа дело говорит. Ну, не хочешь штангу выжимать, ходи на танцы. А то сидишь как сыч за книгой. И в кого такой ты уродился?
Если сын в кого и уродился, так точно не в отца. Анатолий почти не выпивал. Вернее, мог себе позволить, но только по особым случаям. «В доме не с кем выпить! - возмущался Тимофей Иванович. - Нечего сказать, вырастил сыночка».
Отец метался по квартире, по ходу наполнял стакан.
Анатолий запирался в своей комнате и назло отцу продолжал писать стихи.
Спустя месяц после возвращения Анатолия с хлопка родителям удачно подвернулась «горящая» путевка в Кисловодск.
Они срочно собрали чемоданы и двинули на воды. Через десять дней получают телеграмму. «В ближайший вторник мы с Леной идем в ЗАГС. Срочно прилетайте. Успеете поздравить».
Можете себе представить реакцию родителей. В служебной кассе оформили билеты на ближайший понедельник. Отец все оставшиеся сутки беспробудно пил, мать - беспробудно глушила валерьянку. Но вылет, как назло, из-за непогоды задержали до среды.
В среду возвращаются в Ташкент. На пороге их встречает счастливый Анатолий.
- Леночка, - зовёт молодожен. - Родители приехали. Выйди познакомиться.
Из соседней комнаты выплывает Леночка - в расстегнутом халатике и, как заметила Зоя Николаевна, без лифчика. Породистая статная деваха в бигудях. Бросилась к свекрови:
- Мама, здравствуйте!
Затем - к отцу:
- Папа, поздравляю! Вы стали свекром.- Она полезла обниматься, но «свёкр» оттолкнул ее:
- От винта! Не люблю я эти цацки
Зоя Николаевна повела сноху на кухню для допроса.
Рассказать, как именно она лишила Анатолия девственности, Лена не решилась. Доложила, что на четверть ставки - манекенщица в городском Доме моды. А вот каким шальным ветром занесло в Дом моды Анатолия, и по сей день загадка. Лена призналась, что дважды побывала замужем. Но пусть Нину Николаевну это не пугает. Мимолетные замужества были настолько несерьезны, что в душе она так и осталась девушкой. Первый брак продлился месяц, второй двадцать восемь дней, что как раз и напугало бедную свекровь. А на вопрос свекрови, чем же Анатолий привлек ее, ответила:
- Он такой у вас телок и неумёха, что стыдно и сказать...
В завершение беседы Зоя Николаевна строго наказала Лене, чтобы та по дому не шастала без лифчика. Тимофей Иванович этого не любит.
Ночью Тимофей Иванович спросил жену:
- Ну и как она тебе?
- Профурсетка.
- Не профурсетка, а шалава, - поправил Тимофей Иванович.
Упрямое желание молодой жены ходить по дому без бюстгалтера явилось искрой, из которой разгорелось пламя. На третий день, не выдержав, свекровь замуровала дверь в комнату молодоженов и на лестничной площадке пробила к ним отдельный вход.
Через две недели после свадьбы Анатолий исчез. На занятиях не появлялся. На него, прилежного студента, это было непохоже.
Мы с сокурсником Игорем Алимовым (по прозвищу - Алимыч) отправились с визитом в авиагородок.
- Заодно и выпьем на халяву, - сказал Алимыч. (У Анатолия для гостей всегда имелся спирт, которым снабжал его отец).
Анатолия мы застали на тахте за пяльцами. Лена работала на четверть ставки, но в Доме моды пропадала сутками. Объясняла это тем, что они готовят к выставке новую коллекцию и приходится задерживаться на ночь.
- Вот, готовлю Леночке подарок... - смутился Анатолий.
На вышивке красовалась Кремлевская стена со Спасской башней и, откуда ни возьмись, пруды, на которых плавал выводок белых лебедей.
Сейчас молодожен осваивал «болгарский крест» и ему было не до лекций.
Как только закончился медовый месяц и завершен был Кремль с лебедями, Анатолий снова приступил к занятиям.
И вот тут-то начинается трагедия. Дело в том, что в гости к Анатолию с Леной зачастила подозрительная пара: сестренка Лены - Таня с армянином ухажером по имени Руслан. Ничего предосудительного в таких визитах не было. За исключением одной детали. Они заявлялись к Лене только в те часы, когда Анатолий находился в университете.
Свекровь насторожилась. Сердце матери почуяло неладное. В моменты подозрительных визитов повторялся один и тот же трюк: на седьмой или восьмой минуте Таня выходила из квартиры, якобы отлучалась в магазин, а возвращалась ровно через сорок пять минут. Можно было проверять часы. Затем Таня и Руслан благополучно уезжали.
Что делал Руслан эти сорок пять минут у Лены?..
Зоя Николаевна, тетка тёртая, решила провести следственный эксперимент. Она устроила засаду. Вокруг дома расставила «посты». Соседи-мужики, участники эксперимента, за бутылку водки охотно согласились. Еще бы, операция сулила много интересного. Соседки тоже дежурили в своих квартирах и ждали от свекрови условного телефонного звонка. Сама Зоя Николаевна пристроилась к окну, спрятавшись за штору.
Наступил час «Х». Появились Таня и Руслан, и, как всегда, под ручку. Поднялись на второй этаж.
Ровно через семь минут Таня покинула квартиру. Зоя Николаевна слышала, как в двери у Лены провернулся ключ.
Всё шло по плану. На пятнадцатой минуте, чтобы дать любовникам раздеться и нырнуть в постель, Зоя Николаевна звонит соседям. Те мгновенно появляются на лестничной площадке. По условленному знаку из засады выбегают мужики и с гиканьем взлетают на второй этаж. Плечами вышибают дверь.
Сердце матери свекровь не обмануло. В постели нагишом лежат Руслан и Лена, только-только приступившие к греху.
Гневные проклятия соседок, плотоядное ржанье мужиков...
Лена бросается к халатику, но не тут-то было.
- Не сметь! - кричит свекровь.
Лена, как утопающий за соломинку, хватается за пяльцы, чтобы прикрыть срамное место, но свекровь и тут ее опережает и выхватывает вышивку.
- Шалава! Кремлем вздумала прикрыться! Не оскверняй святыню!
- Чур, тебя, бесстыжая! - крестится соседская старушка, а у самой глазки так и зыркают по ляшкам грешницы и по чреслам голого Руслана.
Любовники мечутся по комнате.
- Направляйте их в проем двери! - командует свекровь.- И гоните через весь поселок!
Любовников гнали до самого аэропорта. А это, как-никак, больше километра.
Народ испуганно шарахался.
- Уберите детвору! - вопили женщины.
|
Here is my village, here is my native house
Вернувшись из университета, Анатолий увидел выломанную дверь и галдящую толпу соседей. В комнате обнаружил громко причитающую мать и вещдоки - неубранную постель, подушку на полу, сползшую с кровати простыню. На диване валялась халатик Лены и штаны Руслана.
Вечером того же дня под диктовку матери Анатолий писал заявление в нарсуд о разводе с распутницей женой.
Неизвестно, сколько бы тянулось судопроизводство, но помог счастливый случай. Председателем районного суда оказалась Валентина Сидоровна Сёмкина, у которой дочь была на выданье, но всё никак не находилось жениха. Вернее, от претендентов не было отбоя, но достойных не было.
Дочь Людмила, выпускница института иностранных языков, обладательница красного диплома, завуч школы, могла так и остаться в старых девах, если бы не появился Анатолий.
Судье Сёмкиной истец понравился с первой же беседы. Серьезный, рассудительный, студент филфака, поэт... Куда уж лучше. О потенциальном женихе мать тут же доложила дочери.
- Людмила, - уговаривала мать, - соглашайся! Парень видный. Я навела справки в деканате. Характеризуется с самой лучшей стороны.
- А какой он внешне из себя?
- А ты на фото погляди. Я его отклеила с Доски почета факультета. - Красавец-не красавец, а парень видный. Вон, как кудри вьются. Вылитый Есенин. А главное, сказали в деканате, он непьющий.
- Мама, но ведь он женатый...
- Не беспокойся. Разведу в два счета. Я его вторым на очередь поставила
- Ой, мама... А если он не согласится?
- Дуреха ты моя. Куда он денется, телок? Да и женат он был чуть больше месяца.
Через месяц утром Анатолия развели с Еленой, а вечером расписали с Людмилой.
Еще не остыло супружеское ложе, а на него уже легла новая жена. Только поменяла простынь, наволочку и пододеяльник.
Анатолий зажег свечу, опустился перед койкой на колени и начал декламировать Плещеева. Людмила слушала, добросовестно и долго. Потом, как бы невзначай, с нее соскользнуло одеяло.
Анатолий тут же прикрыл супругу. Не замерзла бы.
Людмила грустно улыбнулась:
- Заботливый ты мой ...
- Может быть, свечу задуть? - несмело спросил молодожен.
- Не торопись. Впереди вся ночь. Лучше почитай стихи. Только не Плещеева, а что-нибудь своё.
- Но у меня гражданская тематика...
- А ты читай...
Анатолий встал с колен, торжественно прокашлялся. Начал декламировать. Стихи прославляли бескорыстную мужскую дружбу, готовность в трудный час придти на помощь другу. Прозвучали недавние стихи о хлопкоробах .
На столе потрескивала оплывающая свеча...
Зоя Николаевна и Тимофей Иванович не спали. После стихов о хлопкоробах за стеной наступила тишина.
- Молодые, кажется, взялись за дело, - сказал отец.
- И в добрый путь...- Зоя Николаевна украдкой перекрестилась, хотя была членом партии.
Так у Анатолия началась вторая супружеская жизнь.
Вскоре родился первенец Андрюшка, а в творчестве наметилась любовная тематика. И появлением ребенка, и резким поворотом к лирике он, несомненно, был обязан Люде.
Смирившись с причудами супруга, жена многое ему прощала. Мы эти причуды называли «закидонами». Особенно тянуло Анатолия к постоянной перемене мест. Так, после окончания филфака на распределительной комиссии Анатолий упрямо заявил, чтобы его с семьей на три года отправили учительствовать в Фариш - глухой кишлак Бухарской области. Хотя, как выпускник, имеющий малолетнего ребенка, он на законных основаниях мог остаться в городе. «Наш друг отправился в Париж» - смеялись мы над Анатолием.
А он испытывал себя на прочность. Кого он мне напоминал? Рахметова? Базарова? Корчагина?
Следующей весной я навестил моих друзей под Бухарой.
Глинобитная кибитка, огородик, чинара во дворе. Мечеть по соседству с сельсоветом. По утрам молодых учителей будил гортанный голос муэдзина. Андрюшка вздрагивал и плакал.
Анатолий преподавал русскую литературу. Читал кишлачным узбечатам своего любимого Плещеева. Людмила вела английский на узбекском языке.
Жизнь в кишлаке Анатолию нравилась. Вечерами мы сидели на кошме, растеленной на глиняном полу. Из узорчатых пиал, расписанных коробочками хлопка, пили ароматный 95-й чай, ломали на куски кукурузную лепешку. Андрюшка ползал рядом.
На рассвете я слышал гулкие удары кетменя. Это Анатолий, босой, в рубахе узбекского покроя (без пуговиц), в тюбетейке, отводил воду на свой огород.
-Ты превратился в настоящего дехканина, - сказал я другу.
- Погоди...- мечтательно ответил Анатолий, тыльной стороной ладони утирая пот со лба. - Вот проведем электричество в кишлак, во дворе пробурю скважину, поставлю помповый насос... И заживём, как люди...
Я усмехнулся:
- Когда всё это будет?
- Когда, не знаю. Но будет! Дай только срок.
Аскетический кишлачный быт, арык в качестве источника питьевой воды, летом - зной, зимой - ветер из пустыни Кызыл-Кумы, - пагубно сказалось на Андрюшке. Мальчишка захирел, перенес желтуху.
Зоя Николаевна, бросив на произвол судьбы радар, примчалась к сыну. Увидела Андрюшку.
- Родненький ты мой! Да что ж с тобою сталось?!
Внучёк прижался к бабушке, расплакался и начал что-то лепетать.
- Он что, не говорит по-русски?!
Людмила печально покачала головой.
- Да как же так?!
- Установка Анатолия...
-Я буду не я, если вас не вытащу отсюда, - поклялась свекровь и срочно отбыла в Ташкент.
Дошла до министра просвещения, выбила открепительный талон и место в ташкентской школе.
Но Анатолий уперся:
- В Ташкенте не останусь! Мечтаю жить в русской деревне.
Так Анатолий с семьёй оказались под Владимиром, в деревне Александровке, где жила родня Людмилы.
Поначалу односельчане отнеслись к пришельцам с подозрением. За всю историю села они, пожалуй, были первыми, кто без кандалов перебрались в глухомань. Когда-то здесь отбывали ссылку декабристы Казаков и Новосельцев. Но чтобы добровольно...
Молодые здесь себя нашли. Анатолий преподавал литературу и снова насаждал Плещеева.
Людмила, помимо преподавания английского, развела гусей и уток, вскопала девять соток под картошку, посадила облепиху и крыжовник. По настоянию супруга разбила небольшой вишневый сад. Чтобы было, как у Чехова.
«Мне здесь бесконечно нравится, - восторгался в письмах Анатолий. - Пашня, лес, река, овраги. Люблю с ружьишком побродить по деревням. Но не подумай ничего дурного. Ружье мне нужно не для обороны от крестьян (хотя нравы у местных поселян весьма крутые), а для отстрела дичи. На днях на озерке подстрелил двух уток. Оказалось, что они домашние. Имел большие неприятности. Насилу откупился. Хозяин уток заломил тройную цену. Дешевле было бы купить в сельпо. А вчера добыл в лесу зайца-русака. Огромный, чёрт, на шубу хватит, да еще на шапку. Мне здесь вольно дышится и пишется. Пробую себя в деревенской прозе. На чердаке нашел переписку Новосельцева с женой на французском языке. Людмила переводит, я вношу свои поправки. Делаю акцент на разоблачении царизма. Думаю опубликовать. Пристрастился к кисти. От акварели пытаюсь перейти на масло. Хотя масло нынче дорого. С целью экономии мы перешли на растительную пищу. Людмила держится, а я не смог. Снова на скоромное сорвался. Без мяса худо русскому писателю. Литература требует лошадиных сил. Не могу понять Толстого: как вегетарианец мог писать свои толстенные романы?! Сейчас задумал серию рассказов. Александровка для меня как Болдино для Пушкина. Здесь русский дух, здесь Русью пахнет. Приезжай, убедишься сам»...
И я решил поехать.
Мы тогда только-только из Ташкента переехали в Москву. Снимали частную квартиру.
Стояли жуткие морозы. Градусник зашкаливал за тридцать.
- Куда ты едешь? Дождись весны, - говорила мне жена. Но я уперся. - Хочу в деревню, в глушь, укрытую снегами. Заодно попарюсь в баньке.
- Тащится в баньку за триста километров?! Нет, что ты, что Толя, - вы одной породы.
Учитывая, что мы совсем недавно из Ташкента, я не успел еще приобрести теплую одежду. На мне было легкое демисезонное пальтишко. И, прошу прощения за интимную подробность, я, как южанин, не носил кальсоны.
Электричка на Владимир уходила в шесть утра. Темень, морозяка, ветер. Отопление в вагоне не работало. Как и во всем составе. Ехать больше четырех часов. Я превратился в заиндевевшее полено.
Во Владимире с трудом нашел автобус в Александровку. В раздолбанном автобусе было выбито заднее стекло. А путь до Александровки неблизкий - сорок километров с гаком.
Наконец, добрался до деревни. Пустые улочки (народ отсиживался в избах), простуженное лаянье собак. Над избами из труб столбами дымы. И лишь в одной избёнке из трубы не вился дым. Оказалось, что этот дом - пристанище моих друзей.
Подняться на крыльцо я уже не мог. Не сгибались ноги. Осилил первую ступеньку, на вторую рухнул животом. И затих.
Громыхнул засов. Распахнулась дверь. На пороге появился Анатолий. В валенках, с мастерком в руке, весь густо перемазан сажей. На голове треух.
Бросился ко мне, хотел меня поднять, не получилось. Крыльцо осклизлое, а я тяжелый.
Слышу голос Анатолия:
- Людмила, да выйдь ты из избы! Тут нам снова алкаша замерзшего подкинули. Подмогни, авось вдвоем-то и заташшим в хату. (Анатолий говорит на деревенском сленге).
- Ну, чего ты раскудахтался, как петух? Чай, не глухая, слышу. - На крыльцо вываливается тетка. В телогрейке, обмотанной крест-накрест шерстяным платком. На ногах меховые пимы. От нее разит укропом, чесноком и сельдереем.
- А ну, берем его под жабры! - Дает команду Анатолий. - Да, гляди, не урони. Он вон, какой увесистый. Крыльцо проломит. Оно итак на ладан дышит.
Они берут меня под мышки, переворачивают на спину.
- Ты погляди-ка. Мать честная! Да это ж Алик! - восклицает Анатолий. - А я гляжу, пальтецо знакомое.
- Господи! И вправду, он, - удивляется Людмила.
Меня втаскивают в дом.
- А я нутром почувствовал, что ты приедешь, - ликует Анатолий. - К твоему приезду решил печь переложить. Да вот, как видишь, не поспел. Разобрать-то разобрал, а вот сложить не получается.
Посреди избы вижу груды кирпича.
Анатолий поднимет с пола задубевшую тряпицу и вытирает руки.
- Водки дайте, отогреться... - прошу хозяев.
- Извини, алкоголь не держим.
- Ну, тогда хоть чаю...
- Откуда чай? Вторые сутки без горячего сидим, - жалуется Люда. - Я тебя сейчас скипидаром разотру.
- А где Андрюшка? - спрашиваю я. - Небось, подрос малец?
- Да уже пять лет. На следующий год хотим в школу отдать. Он эти дни у крёстного ночует. Тут, напрямки, недалеко. Да ты его увидишь, по вечерам я с ним английским занимаюсь.
Людмила меня натёрла скипидаром, закутала в тулуп, заставила надеть Толины кальсоны.
Начало смеркаться. Оставаться на ночь в ледяной избе - равносильно садомазохизму. Людмила сказала, что они ночуют в баньке. Я предупредил, что кальсоны и тулуп я не сниму ни при каких условиях, и париться не собираюсь.
- Хозяин барин, - согласился Анатолий. - Будешь париться в тулупе и в кальсонах.
Мы перебазировались в баньку.
Дверной проём оказался настолько низким, что если не присесть на корточки, в баньку не войти.
Анатолий зажег керосиновую лампу. Я огляделся. В русской бане, да еще по-черному, я был впервые в жизни. В печи - черная от копоти решетка. Под ней охапка дров, а поверх решетки навалена гора камней.
Анатолий поджег поленья. Дрова схватились пламенем. Дым черными клубами повалил из-под камней и в одно мгновение заполнил баньку.
От дыма резало глаза, першило в горле. Я закашлялся. Людмила успокоила меня, сказав, что дым этот полезный, так как в нем содержится формальдегид, самый лучший антисептик, а сажа - прекрасный абсорбент, забирающий из воздуха неприятный запах.
- Опять ты про свой формальдегид! - Рассердился Анатолий. - Пусть лучше он расскажет, как им там, в Москве живется.
- Да что рассказывать? Хорошо в Москве...
Анатолий неожиданно спросил:
- Ждешь, наверное, что я стихи тебе прочту?
Мне, естественно, было сейчас не до стихов. Но чтобы не обидеть друга, согласился
- Только не Плещеева...
- Я тебе свои прочту.
Анатолий по обыкновению прокашлялся, приготовился читать. Но тут пришел Андрюшка. Розовощёкая сосулька в шубке из цигейки, в ушанке, надвинутой на брови.
Я спросил у Анатолия: шапка - не из того ли зайца-русака, которого он принес из леса? Анатолий признался, что ушанка из искусственного меха.
- Вот встанем на ноги, справим настоящую, - мечтательно добавил он и потянул меня подальше от огня.
Мы расположились на скамейке, а Людмила и Андрюшка, чтобы не мешать нам, спрятались за печью. Слышу, из-за печи доносится:
Here is my village, here is my native house ...
- Повтори.
- Here is my village, here is my native house...
- Еще раз.
- Here is my village, here is my native house ...
- А теперь переведи.
- Вот моя деревня, вот мой дом родной...
Дым, керосиновая лампа, хлопья сажи, леденец окна в стене и детский голос, как из преисподней: «Here my village, here my native house»...
Через час Людмила отвела Андрейку к крёстному. Вернулась запорошенная снегом. На порожке обстучала валенки, стряхнула с телогрейки снежную крупу. Принялась обустраивать ночлег.
Вповалку, притёртые друг к другу, мы лежали на полу на тюфяках, набитых сеном. Я - возле стены, в центре - Анатолий и рядом с ним - Людмила.
Коптилка догорела, прибавив вони.
Я вспомнил хлопок, наш родильный дом, ночевки на соломе, пропитанной вином...
Утром, задолго до рассвета, осторожно переступив через спящую супружескую пару, по-английски не прощаясь, я бежал из Александровки...
В электричке вспоминал весь ужас пережитых суток. Единственное, о чем жалел, что в дыму и копоти так толком и не разглядел Андрюшку.
Here my villag, нere my native house... - стучали под вагонами колеса.
С тех пор в Александровке я не появлялся. Анатолий, напротив, зачастил в Москву. Всех его визитов я уже не помню. Но два из них в памяти засели.
|
EN
Старый сайт
