3.   Соломон и Вася

Я сижу на пеньке неподалеку от эшелона и наблюдаю за муравейником, похожим на крошечный насыпной курган.

- Здравствуй, Соломон! - дружелюбно говорит мне незнакомый парень, присаживаясь на соседний пенек.

-  Здравствуй,  Вася!

-  Муравейчиками интересуешься?

-  Муравьями...

-  Интересный народ эти муравейчики...

-  Даже более того...

-  А я вот вижу: муравейчик смотрит на муравейчиков.

- А ты, небось, мнишь себя букашкой покрупнее? Что отличает тебя? Ум? Сила? Трудолюбие? Талант? По какому праву ты, букашка, презираешь муравейчиков? По праву рождения? Если бы ты родился дерьмом, то ты, как дерьмо, гордился бы собой и своим запахом. А он неприятен окружающим. Вот ты подошел ко мне, муравейчику, и разговариваешь. А я, может быть, твой запах напрочь не переношу.

-  Прекрасный ход, маэстро!  Не сердись, Соломон... Я, как сын двух великих народов, русского и башкирского, приглашаю тебя на мой день рождения. Тебе не очень будет противно? - спросил он, вынимая из бокового кармана пальто бутылку водки.

-  Выпить не с кем?

-  Обижаешь... Насчет желающих – только свистни. У меня правило - выпивать только с приятными мне людьми, а в день рождения тем более... 

-  Поздравляю, Вася... Схожу за закуской.

-  Спасибо, Соломон!  Но ты не суетись. Все при  мне.

Он достает из карманов два граненых стакана и завернутые в газету сало, колбасу, хлеб и даже соленые огурчики. Кладет все это на пенек.

-  Вася, - с удивлением говорю я, - у тебя фаршированное пальто.  Ты, я вижу, “кудесник, любимец богов”.

- Намеки на отсутствие еврейских национальных блюд считаю безнравственными.

-  Какие намеки? Я почти уверен, что из заднего кармана брюк ты сейчас вытащишь фаршированную рыбу.

- Я, конечно, волшебник, но с этим блюдом  мне не справиться. Фаршированная рыба – дело серьезное.

-  Он мне рассказывает! - восклицаю я, с опаской наблюдая, как заполняется  мой стакан. – Но мы собрались за этим праздничным пеньком не для того, чтобы говорить о фаршированной рыбе.

Я смотрю на свой стакан и прикидываю расстояние до шестого вагона – метров семьдесят. Не меньше. Дойду ли? Вася перехватывает мой взгляд.

-  Не дрейфь, Соломон! - подбадривает он меня.

- За любовь и дружбу двух великих народов – русского и башкирского. За тебя, Вася!

Вася несколькими крупными глотками осушает стакан. Нюхает хлеб и хрустит огурцом. Я пью, заталкивая в себя глоток за глотком. Выступившие слезы мешают видеть, и я ощупью нахожу соленый огурец. О, чудо из чудес – соленый огурец! Он омывает своим соком мою раненую гортань, и я оживаю. Тоже нюхаю хлеб и гашу пожар в желудке салом с колбасой. Становится жарко, и я расстегиваю пальто.

-  Как? - спрашивает Вася.

-  Хорошо, - отвечаю.

Что-то непонятное происходит с моим лицом – его чувствую отдельно от себя. Губы становятся непослушными. Ноги, как чужие, и я не уверен, что могу ходить. Знаю, что единственное лекарство сейчас – это закуска, и я лечусь. Мне становится легче – и теперь все нравится: Вася, муравейник, пенек, кустарник, отделяющий нас от эшелона. Ложусь на спину. Вася ложится рядом со мной. Тишина. Блеклое небо. Облака. Высоко над нами летят птицы в безукоризненном строю. Куда? Зачем?

-  Вася, -  говорю я, -  это хорошо, что ты родился.

-  Еще бы, -  соглашается Вася. -  Без меня тебе сегодня было бы скучно.

Он смеется. Я вторю ему.

-  Соломон, из-за нехватки времени я искал достойного человека ускоренным методом – пришлось рассердить тебя. Рассерженный человек скорей  раскрывается, потому что ему некогда размышлять – он должен мгновенно ответить, и он невольно перестает быть воспитанным, сдержанным и так далее. И тогда он становится откровенней. Твое  “если бы ты родился дерьмом”  выглядело весьма убедительно, и я решил больше тебя не сердить.

- Правильно сделал. Небось, еще какую-то пакость хотел   сказать?

- Обычная красная тряпка – Христа убили муравейчики. Ну, думаю, если такое скажу, - быть мордобою.

-  Я не умею драться, Вася. И жалею. Сколько непобитых морд! Целая галерея.

Вася предлагает тост за дружбу уже трех братских народов: русского, башкирского и еврейского. Мы садимся и допиваем.

-  Между прочим, - говорю я, - бабушка научила меня готовить фаршированную рыбу, а она в этом знала толк. Короче, Вася, - после службы, если ты на Петровской улице найдешь двадцатый номер, дом во дворе, и постучишь в дверь пятой квартиры... Вася, тебя накормят такой фаршированной рыбой, что после первого куска ты сразу же почувствуешь себя евреем и захочешь им остаться...

Загудел паровоз, возвещая о скорой отправке. Мы вскочили и побежали к вагонам.

-  Как тебя зовут, Соломон? - на ходу спросил Вася.

-  Ты почти угадал – Давид.

-  Ты тоже почти угадал – Ваня.

-  Будь здоров, Давид.

-  Будь здоров, Ваня.

Наши пути разошлись: Ваня бежит по прямой к своему вагону, я –  к своему. Бегу и горжусь собой – после бутылки на двоих я в хорошей форме. Увидев меня, Саша очень удивился. Он отступил от меня на несколько шагов, притворно сморщился, отгоняя рукой воздух от себя в мою сторону.

-  Гляжу – выскакивают из-за кустика два соколика. Бегут  изо всех сил. А ты  петляешь, как заяц. “С чего бы это?” - думаю. Теперь всё понятно.

С трудом взбираюсь на полку. Эшелон идет медленно. Вагон, покачиваясь, убаюкивает меня.

В последнее время пространство не дает преодолевать себя и неохотно впускает нас. Эшелон с трудом вползает в него и часто останавливается, чтобы отдохнуть. Вот и сейчас он остановился посреди огромного поля. Из теплушек вываливается народ, радуясь случаю размяться. Прогуливаясь вдоль железнодорожной насыпи, я подумал, что неплохо бы встретиться с Васей – его первое имя как-то привычней – и пожалел, что не знаю номера его вагона.

-  Привет, Соломон! - слышу сзади его голос.

- Здравствуй, Вася! Ты действительно волшебник: только подумал о тебе, а ты уже здесь. Я в шестом вагоне. А ты?

-  В девятом... Ты не представляешь, Соломон, как я истосковался по общению – не с кем поговорить. Начал разговаривать сам с собой. И однажды в разговоре я пришел к интересному выводу...

-  Скромные люди говорят: пришел к интересному, на мой взгляд, выводу.

-  Так вот... Ты заметил, когда мы проходили медкомиссию, никто не интересовался нашими умственными способностями. Я придумал классификатор. В царской армии были такие чины: генерал от  инфантерии, генерал от артиллерии... Мой классификатор по военному образцу: рядовой от мысли, сержант от мысли, лейтенант от мысли и так далее до маршала от мысли.

-  Ну, а кто я по твоему классификатору?

-  Мы с тобой, на мой взгляд, лейтенанты от мысли.

-  Тогда неплохая система... Я – лейтенант от мысли, рядовой от доброты, сержант от честности, капитан от гурманства и ничтожество от спорта. Исчерпывающие сведения в кратчайшей форме. Вася, это гениально!

-  Конечно, - легко соглашается Вася. - Соломон, на чём мы остановились в прошлый раз?

-  Кажется, на фаршированной рыбе...

-  Помнишь – я говорил, что Христа убили муравейчики? Ваш ход, маэстро!

-  Ты говоришь, что евреи убили Христа... Это не совсем так, но допустим. К смерти Христа были причастны первосвященник и его приближенные, а это ничтожно малая часть еврейского народа. И все-таки ты считаешь, что мои предки виноваты в его смерти. А, может быть, наоборот – именно они, мои предки, были его сторонниками.

Еврей Иисус родился в еврейской семье, и не в диаспоре, а в еврейском государстве. Учился в еврейской школе. Молился в синагоге. Он жил так, как жили все евреи того времени. И если бы среди евреев у него не нашлось деятельных последователей и учеников, он не был бы услышан ни евреями, ни другими народами, и не было бы христианства вообще. 

Есть такой бездумный принцип - “все вы такие”. Но давай  поразмышляем. Представь себе, что Степан Разин стал богом угнетенных людей. Русского Степана казнили русские по велению русского царя. А негр из Южной Африки, веруя в него, считает, что все русские виноваты в этом. В глазах негров, например, и ты, и я несем одинаковую ответственность за смерть Христа, потому что в их понятии мир разделен на белых и черных и Христос – негр. Совсем недавно на демонстрации негры-христиане несли транспарант с    надписью: “Белые распяли Иисуса Христа”. Грех распятия Христа, по их мнению, лежит на всей белой расе, потому что “все вы такие”. Если Иисус Христос является Господом не только на Земле, но и во всей Вселенной, то в глазах марсиан – будем считать, что таковые есть – в его смерти виноваты все земляне: иудеи, христиане, мусульмане и  представители других религий. Марсиане могли бы нести транспарант с надписью: “Земляне распяли Иисуса Христа”. По принципу “все вы такие” виноваты в этом и ты, и негр из Южной Африки, и я. Это не абсурд?

-  Браво, маэстро! Ты “тянешь” на капитана от мысли, а это в твоем возрасте не так уж мало.

Паровоз зачастил тревожными короткими гудками. Мы побежали к своим вагонам. Как только я влез в теплушку, эшелон вздрогнул и медленно пополз. Потом, вспомнив былую резвость, набрал скорость и громко затараторил на стыках рельс.

                            4.    Медкомиссия

Птицы, попавшие в клетку, лишенные возможности летать, -  о чём они думают? Их жизнь полна воспоминаний...

Медкомиссию проходили в клубе. Кресла были вынесены из зрительного зала. Шкафами, планками и натянутыми простынями разделили помещение на своеобразные кабинеты.

Мне рассказывали страшные вещи. Вроде бы на медкомиссии раздеваются догола, как в восемнадцатом веке, если судить по кинофильму “Петр Первый”. Я этому не верил, потому что с тех пор прошло более 200 лет, и в этом отсутствует здравый смысл. И потом –  врачами в то время были только мужчины.

Я получил бланк. На нём была написана  моя фамилия. И тут же услышал команду “Раздевайтесь!”, затем вторую – “Трусы снять!”  Мне стало жарко – я видел, что в зал прошли женщины – врачи и молоденькие медсестры в белых халатах.

Кто-то попытался проскользнуть в зал в трусах, но был со скандалом возвращен. Итак, я ступил на тропу медицинского освидетельствования...  

Голый, находясь среди одетых, плохо соображает. В нем подавлена воля. Он становится робким.

В меня же вселился бес. Лицо пылало. По натуре замкнутый и не очень разговорчивый, я начал страдать излишней болтливостью, как бывает с выпившими людьми.

Началось освидетельствование с того, что мне и еще нескольким ребятам дали термометр, и мы сунули их под мышки. Мы сидели на холодных деревянных креслах с откидными сидениями и старательно согревали термометры, а женщина в белом халате сидела за столом и посматривала на часы. Наконец, она сказала, чтобы мы подходили к ней по очереди.

- Тридцать семь и два, - сказала она. - Ты хорошо себя чувствуешь?

Я подумал, что если бы мы поменялись местами, у нее тоже была бы повышенная температура.

-  Я вообще очень горячий человек.

Улыбка сделала ее лицо привлекательным. Ушло выражение казенного безразличия. Что-то материнское появилось во взгляде.

-  В чём это выражается?

- У меня очень горячие ноги. Поэтому термометр нужно как-то прикладывать к ногам. Там еще больше градусов. Я, когда сплю, ноги всегда высовываю из-под одеяла. И в комнате становится теплее. Верите?

- Верю, что твоя будущая жена это оценит. Иди уж, горячий человек.

И я пошел. Измерение веса.

-  Какой живой вес? - полюбопытствовал я, стоя на весах.

-  Семьдесят, - ответила красивая молодая женщина.

-  Это неправильно. Мой вес – шестьдесят девять с половиной.

-  Вы так думаете? - с иронией вопрос.

-  Я так знаю! - с иронией ответ.

-  Товарищ призывник, это ме-ди-цин-ские весы!

-  Попривыкали обвешивать народ, - гудит кто-то сзади. - Парня на полкило обвесили.

-  Что за балаган?! - сердито спросил грузный мужчина лет пятидесяти. Тщательно наутюженный белый халат топорщился на нём и делал его неуклюжим.

-  Товарищ капитан, призывник не согласен со своим весом. У него вес семьдесят килограмм, а он считает, что шестьдесят девять с половиной...

- Становись! - приказал он мне и собственноручно взвесил. -  Семьдесят. В чём дело?

-  А стакан чая? А колбаса? А хлеб? Я ведь завтракал...

- Мария Степановна, вам хотят нравиться даже мальчики, -  сердито говорит капитан. И мне в ухо свистящим шепотом - Она ж красавица. А ты в зеркало давно не смотрелся. Ей мужик нужен. Гренадёр! А – ты цыпленок еще. Цып-цып-цып!

Он унизил меня и ушел.

У голого человека, как я понял, зрение не улучшается. Я видел по-прежнему только первую строчку, состоящую из двух букв. Женщина-врач водрузила мне на нос оправу со сменными стеклами.

-  Какие у вас глаза? - спросила она.

-  Карие...

-  Вы сделаете карьеру...

Я несколько оторопел и, чувствуя подвох, все-таки спросил:

-  Почему?

-  В большой цене у нас посредственные шутки... Между прочим, к вашим карим глазам очень подойдут стёкла минус два. Следующий!

Это было поражение. “В самом деле – верх остроумия: какие у вас глаза? Карие... Тьфу на тебя!” - сказал я себе.

Когда я вышел, кто-то громко и радостно говорил мне вслед:

-  А-а!.. Эн!.. Ша!.. Пэ!.. О-о!.. О, счастливчик! У него хорошее зрение...

В следующем кабинете маленькая, худенькая женщина с большими серыми глазами приветливо посмотрела на меня, словно долго ждала моего  прихода. И вот я пришел.

-  Маша! - вдруг закричала она. - Ты можешь сделать так, чтобы они не так громко блистали своими знаниями?

За перегородкой вняли ее словам и продолжали значительно тише:

-  Эм... Бэ... Ка...Эс...

- Совершенно невозможно работать, - доверительно, как бы жалуясь коллеге, сказала она мне.

 И без всякого перехода:

-   На уши жалобы есть?

-  Лично у меня жалоб на них нет, -  заявил я. - Бывает, что мерзнут зимой. Больше за ними ничего порочащего  не замечал.

-  Умный мальчик, - комментирует она. - В угол ставили? Было? Тогда стань в тот угол и отвечай на вопросы.

И спросила шепотом:

-  Как тебя зовут?

Я  шепотом:

-  Давид.

-  Громче!

-  Давид!

Она мне едва слышно:

-  Хорошее имя. Что оно означает?

-  Любящий. Влюбленный. Любимый. Что-то такое...

-  Слух нормальный. Раскрой на меня рот. Замечательно!..

Когда я вошел в следующий кабинет, меня приветствовал знакомый капитан: 

-  А-а, цыпленок! Ну-ка, ну-ка, старый знакомый! Покажи-ка свои цыплячьи принадлежности. Ну, ничего. Нормально. Что-то ты притих, мой птенчик! Теперь повернись спиной. Нагнись. Так-так-так...- приговаривал он, натягивая резиновую перчатку.

Потом, не спрашивая разрешения, влез в меня пальцем и в глубине сделал несколько быстрых движений. 

-  Так-так-так! - повторил он, заглядывая в место, которое не дано видеть человеку, даже при помощи зеркала.

“Это  ж  надо – столько “романтики”! - подумалось мне. -  Я бы не хотел быть капитаном и заглядывать в  чьи-то ж...“?  Представив себя за этим занятием, я содрогнулся.

Он кивнул мне, давая понять, что могу уходить.

-  Спасибо. Мне было очень приятно, - сказал я.

-  Подожди! - он остановил  меня у самого выхода.

Я увидел его глаза – они были карими, как у меня. Брови густые, сросшиеся, как у меня. И нос большой и широкий, как у меня. Доброжелательно улыбаясь, он сказал:

-  Ты хороший парень. Совет – в армии не умничай: это вредно для здоровья.

И мне померещилось, что он – мой родственник, и по-родственному хочет мне помочь.

-  Я буду стараться, - пообещал я.

Невропатолог молча показал на стул. Я сел. Холодными руками он дотронулся до правой ноги и показал, что нужно положить ногу на ногу. Я так и сделал. Молоточком он ударил ниже коленки. Правая нога радостно подскочила. Жестом он приказал изменить положение ног так, чтобы левая оказалась сверху, и ударил по ней. Она еще радостнее подскочила.

-  Рефлекс, - оправдываю поведение своих ног.

Он поднял указательный палец, словно предлагая замолчать. Я внимательно следил за ним, а он придвигал его почти вплотную к моему носу и отодвигал, придвигал и отодвигал.

Мне он показался не совсем нормальным. И опять-таки жестом он показал, что я могу уходить. Я с радостью это сделал.

Я устал быть голым... Теперь, когда медицинский марафон был завершен, я почувствовал себя униженным. Только животных, прежде чем купить, так бесцеремонно рассматривают. Но я ошибся, полагая, что всё уже позади. Оказалось – нужно было еще предстать перед комиссией.

Меня пригласили на сцену. На ней за длинным столом, покрытым красной тканью, сидело, как в президиуме, человек восемь. За ними на постаменте возвышался огромный бюст Ленина. Я стоял перед ними, опять-таки голый, в полном недоумении. А они рассматривали меня и, как будто бы, совещались. Впечатление такое, что чем-то я им не подхожу. Терпеливо жду, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, сидевший в центре стола полковник, надел очки, взял на столе лист бумаги и сообщил мне, что я признан годным к строевой службе.

-  У вас есть какие-нибудь вопросы или пожелания? - спросил он.

И тут я вспомнил учительницу истории Александру Григорьевну. Она часто выступала на школьных комсомольских собраниях. В ее речах была какая-то угрожающая недосказанность, оставляющая привкус виноватости у присутствующих. И я сказал так, как сказала бы она на моём месте:

- Мне очень неудобно стоять голым перед вождем нашим, Владимиром Ильичём Лениным.

Я увидел недоумение в глазах этих людей. Один из них догадался оглянуться. И все оглянулись. Несколько человек засмеялось. Мне показалось, что в глазах некоторых из них был испуг...

Когда я, торопливо надев трусы, приобрел вновь человеческое  достоинство, за кулисы быстрым шагом вошел старший лейтенант, работник военкомата.

-  Николай Иванович! Полковник приказал: на собеседование –  только одетыми.

Я шел по умытым дождем тротуарам, усеянным желтыми звездами кленовых листьев, и улыбался. Это была моя маленькая победа. Победа слова...

Дождь усилился. Люди, укрывшиеся от него в магазинах, подъездах, под  деревьями, терпеливо ждали. Капли дождя оседали на стеклах очков и мешали смотреть. Время от времени я протирал их. Предчувствие тяжелых испытаний не покидало меня. И плохое зрение будет усугублять их. Мне казалось, что времена дикости еще не минули. Страшно, имея какой-нибудь физический недостаток, жить среди людей. Всегда найдется неумный, сильный и злой ублюдок, готовый обидеть.

-  Эй, очкарик! - обижаю сам себя. - Ты признаёшься годным к строевой службе.

Кончился дождь. С шуршащим шорохом шин мимо проезжали полупустые троллейбусы, дразня сухим уютом. Лужи, большие и малые, отражали небо. Я обходил их, чтобы небо не вздрагивало от моих шагов.

                            (Продолжение следует)