Три года... и вся остальная жизнь

Первые подводы с людьми грохотали по мостовой, когда Этя вышла со двора на улицу Ленина. Можно было бы пройти через двор на Козицкого, так даже ближе. Подводы отправлялись от школы над Бугом, явиться нужно было к полудню. Когда Этя закрывала квартиру, кухонные ходики пробили одиннадцать. Ходу до школы десять минут, это если отдыхать каждые сто шагов. Этя и собиралась отдыхать - живот тянул присесть, спина побаливала. Она вдруг вспомнила, что ей послезавтра по срокам родить. Срок ей поставил старый доктор Лерман, а он если и ошибался, то не больше чем на сутки. Этя поправила лямки рюкзака и медленно пошла по улице. Ей хотелось еще раз посмотреть на «Савой».

Муж Эти был инженером, строил дороги и увлекался архитектурой.
Гостиница «Савой» была его любимым зданием. Здесь у гостиницы, прямо на улице, он просил ее выйти за него замуж. Здесь же она встречала Мотю с работы в тот памятный день, нарядная, в новых ботиночках на меху, в белой шубке и шапочке, чтобы сказать ему, что у них будет ребенок. Они шли домой, и не могли наговориться о будущем ребенке, какой он будет, какое имя ему дать. От гостиницы  до входа во двор всего три дома, а они умудрились тогда целый час прогулять по морозу. Мысли у Эти путались. Шубка ее белая висит в гардеробе, простыней обернута. Так ее свекровь учила, «чтобы моль не поела!».

Этя жила в селе, приезжала домой только по субботам. Они с Мотей всегда старались убежать из дому и побыть вдвоем. А сейчас Эте так не хватает свекрови! Она бы знала что брать, что оставить, как сложить вещи...

Эте страшно.

Говорили, что их переселяют в село. Хорошо бы в Слободу. Там ее знают, она пять лет учительницей была. Родители ее уважают, дети любят. Этя до мая доработала, до конца учебного года. Свекровь настаивала, чтобы она работу оставила, а Этя не хотела, ей работа нравилась, дети. Кто из Слободы на базар приезжал - все у нее спать оставались. Картошку ей привозили, сметану, яйца. Иногда, даже денег брать не хотели. Свекровь всегда настаивала, чтобы деньги взяли, говорила, что у селян лишнего нету, а деньги - вообще редкость. Всегда чай с ними пила, новости слушала.

Этя подняла голову и посмотрела на «Савой». Попрощалась, повернула налево и пошла по улице Козицкого к речке. Дошла до башни и остановилась. Задохнулась. Перевела дыхание и медленно обошла вокруг башни. Мотя мог часами о разных зданиях говорить. Про башню он ей на первом свидании все уши прожужжал. Так бы все время и ходил вокруг нее по скверу!

Этя опять поправила рюкзак и перешла через улицу.  Дома одноэтажные, палисадники, деревья зеленые пылью покрылись. А подводы полные людей скрипят по мостовой. Дети плачут, маленькие. Вот на одной подводе запели «Запрягайте хлопци конэй...», на другой подхватили песню. Этя увидела старого водопроводчика Грузмана. Он сидел, свесив вниз ноги в сандалиях без носков, и обмахивался платком. Жарко. Сентябрь, а жарит как в июле.

Этя дошла до угла Первомайской улицы. За спиной часы на башне пробили половину двенадцатого.

 «Этя Мусиевна! Этя Мусиевна!» - закричал кто-то за спиной. «Мусиевной» ее называли в школе. Отчество ее, Моисеевна, никак не вязалось с певучей местной мовой и дети, как смеялся Мотя, «привели ее к общему знаменателю». Моисей, а по-украински Мусий, - вот и стала она Этей Мусиевной.

«Этя Мусиевна! - наконец догнал ее Павло Гаркуша. - А я до вас стукав, а сусидка сказалы, шо вы вже пишлы. Этя Мусиевна, идить за мною! - Павло потянул ее за рукав. - Тута на двори я вам шось скажу.»

Этя прошла за Павлом во дворик на углу. Калитка была открыта, на скамейке  валялись разноцветные книжки-картинки.

«Этя Мусиевна,  - Павло все тянул ее вглубь двора, - нэ надо вам до школы идты. Менэ забралы ще вчора людей возыты. Я зранку прывиз фуру з людьмы до лису. А воны, воны...» - Павло заплакал, размазывая по лицу пыль.

«Что они? Что?» - испугалась Этя.

«Воны всих! - прошептал мальчик. - И дитэй, - он всхлипнул, - и всих забылы...» Павло высморкался в кусты.

«А мэне знову послалы возыты, а мамо вчора каже: «Зайды до Эти и скажи, шоб тикала до нас!»

Этя села на край песочницы и машинально сняла с плеч лямки рюкзака. Ребенок больно толкнулся ножками и затих.

«А ты не ошибся, Павлик? Мне же в двенадцать в школе надо быть. А мама откуда знает?» - Этя сама не понимала что говорит.

«А мне родить послезавтра...» - вдруг вспомнила она.

«Маму и всих баб погналы у Зарванци одяг складаты. А вона наказалы, шоб я вас прывиз. Вы йдить додому и чекайте, я вас ще до вечора забэру.»

Этя кивала, а в голове испорченой патефонной пластинкой крутилось «забылы! и дитей и всих... убили...»

Павло побежал «до фуры», а она все сидела в пыльном дворике на краю песочницы. Часы на башне пробили полдень. Телеги все скрипели мимо. Этя не помнила, как дошла обратно домой. Ребеночек снова толкнулся, в животе заурчало - он требовал еды. Этя поела холодной картошки, согрела чаю. Она вдруг подумала, что теперь может забрать с собой все продукты, и опустошила кухоный шкафчик, сложив все съедобное в старый фибровый чемодан. Потом поняла, что чемодан на телеге выглядит не к месту и переложила все в корзинку и в торбу. Еще собрала теплые вещи, подумав, что, наверное, останется у Гаркушей, пока немцы не уйдут. Шубку брать не стала, сложила мотин ватник и стеганые штаны, толстую шерстяную кофту и серый платок покойной свекрови (Мотю проводила и вечером умерла! Он и не знает что мамы больше нет.) Потом Этя прилегла на диван, прислушиваясь к каждому звуку за на улице. Около шести вечера Павло поскребся в стекло: «Этя Мусиевна, вы тута?»

Он завел подводу во двор и грузил, принимая вещи через окно.

«Мамо казалы, шоб вы одеяла бралы и подушку, бо у нас нема. И як е у вас отрезы мануфактурни, то берить, бо их зменяты можно.» - говорил он.

Этя бегала по комнатам, связывала в узел постель, вытаскивала из гардероба отрез на пальто (свекровь собиралась шить на зиму!) и мотин шевиот. Еще схватила валенки и резиновые сапоги. Павло увязал вещи, притрусил соломой.

«Мамо ще казалы, шоб вы хустку надилы и юпку сильску. То вы одягайтесь, Этя Мусиевна, и идить до базара Каличи, а я вас напивдороги пидберу.»

Этя послушно переоделась. Черная юбка свекрови пришлась впору, в гардеробе нашла белую косынку с васильками по краю, повязалась. Схватила корзинку, что на базар ходить, втиснула туда жакетку, сунула ноги в тапочки. Ключ громко щелкнул, сердце застучало, а ребенок опять больно толкнулся в спину. «Хоть бы в дороге не началось!» - пронеслось у Эти в голове, но ноги уже несли ее к выходу. Она, как могла быстро, зашагала по направлению к базару. Через два квартала ее догнал Павло.

«Сидайте бабонька, я вас пидвезу!» - окликнул он. Этя вскарабкалась на подводу.

«Вы лягтэ, вас и выдно нэ будэ!» - посоветовал Павло.

Этя  прилегла, долго возилась, устраиваясь с животом, потом все-таки устроилась, и под скрип фуры умудрилась задремать. Помнила  -  мимо кладбища ехали, потом Калича позади осталась. Сквозь сон слышала, что Павло останавливался, с кем-то говорил, потом опять ехали. Потом стало трясти, фура подпрыгивала, и Этя, которая ездила по этой дороге пять лет, поняла, что они уже за городом.

Дорога была совсем разбита, Павло ругался, несколько раз спрыгивал с телеги и вел лошадей по меже. Живот у Эти начал от тряски болеть. Сначала болел тихонько, тягуче так, потом заболело сильней, потом вроде отпустило, а потом стало болеть еще пуще. Этя совсем замучилась, а жаловаться Павлу не хотелось, да и по ее расчетам, они уже были на подъезде к селу. Вот свернули с дороги на грунтовку на Слободу. Павло завел лошадей в лес у самой околицы.

«Я вас дали не повезу, боюся. Мы пидэм городамы, а фурой я взавтра прыиду.» - сказал он.

Этя слезла с телеги, Павло взял ее за руку и в темноте повел мимо огородов к хате. Тропинка казалась бесконечной. Павло держал ее за руку, но Этя все равно спотыкалась, поддерживая живот свободной рукой. Ребенок больше не шевелился, живот стал твердый как камень.

«Ось наш огород! - наконец сказал Павло. - Перелазьте!»

Этя занесла ногу перелезть через ограду...

«Ох, Павлик! - выдохнула она. - Я, кажется, рожаю!»

«То идить зразу до лазни (баня), а я мамци скажу!»

Мальчик побежал в хату, а Этя поплелась к баньке. По дороге присела у подсолнухов - всю дорогу в туалет хотела. Там у подсолнухов воды и отошли. Этя кое-как доковыляла до баньки в конце огорода. Тетка Ганна уже бежала из хаты, сама босая, в руках юбка. На бегу юбку натянула через голову.

«Этя, - зашептала она, - ты мовчы. Ось бэры утирку кусай, алэ мовчы. Ихний официр спыть у хати, два содата з ным. Мовчы! Як можеш мовчы!»

Тетка Ганны сняла с Эти мокрое белье, кинула в шайку, залила водой. Она переодела ее в рубаху, положила на лавку, подложив какое-то тряпье.

«Этя, доця, вже головку выдно, мовчы, зараз родыш!» - приговаривала она.

«Павло! - позвала она шепотом в дверь. - Иды сюды! Закрый ей рота, щоб вона нэ крычала!»

Павлик, к Этиному ужасу, вошел в баню, сел сзади, положил ее голову к себе на колени и зажал рот так, что Этя могла только мычать.

«Дуйся! - приговаривала тетка Ганна, - дуйся, зараз родыш. Ище раз! Ще трошечкы!». Этя услышала писк ребеночка, потом еще слышала, как тетка Ганна говорила: «Трэба подывытыся, чи все выйшло.» А потом она стала падать в темноту.

«Меня же не убили?» - подумала она с удивлением...

Проснулась Этя только на следующий день к вечеру. Олька, дочка тетки Ганны, сидела у окошка бани и вязала красную варежку. Этя долго смотрела на эту варежку, не понимая где она. Она же была дома, ей рожать послезавтра... Память пришла внезапно, страшная, резанула по животу болью. Этя застонала, схватилась за живот.

«Тетю, вы нэ спытэ? - вскочила с лавки Олька. - Мамо казалы их зваты, як тилькы глаза одкрыетэ!»

Она выскочила из баньки. Через приоткрытую дверь видно было как Олька вприпрыжку бежала по тропинке. Этя приподняла голову и огляделась. Она лежала на лавке, подушка под головой ее собственная - значит Павло вещи принес. Рубашка белая на ней - видно тетки Ганны. Ребенка не видно - забрали в дом, маленькому не место в бане. Кто родился не помнила. Вроде тетка Ганна говорила «гарный» - значит мальчик. Витенька! Они с Мотей решили назвать Витенькой в память его отца, Давида. Имя хотели дать русское. Старый Вейцман, сосед, бывший староста синагоги, им сказал: «Главное - дэ буквэ!». По первой букве имени, значит, назвать можно. Свекровь была недовольна - ей хотелось «по-старому, а не по-модному», но потом и она согласилась. Значит Витенька, сыночек!

Тетка Ганна зашла в баньку, дверь прикрыла, миску на подоконник поставила. «Этя, доця, я борща прынесла. Болыть тэбэ щось?»

«Тетя Ганна, - перебила Этя, - а ребеночек мой, он спит? Мальчик, да?»

«Хлопчик. - кивнула тетка Ганна, и грустно так на Этю посмотрела. - Тилькы померла дытынка твоя, Этя. Як народылося - так зразу и помэрло.»

Сердце Этино остановилось и заболело тоненько-тоненько. Она за сердце схватилась, а грудь, оказывается, стянута, забинтована.

«Я тэбэ завязала, бо молока нам зараз нэ трэба. Бог поможе, завтра вжэ вставати будэш.»

Этя смотрела через оконце на огород. Ничего не изменилось: солнце садилось, золотило макушки берез, подсолнухи качались, помидорные кусты клонились к земле, у самого забора краснели мальвы, воробьи чирикали. А Витеньки нет... И ничего нет!

«Павло поховав дытынку. Вин тоби покаже. Этя, ты поплачь соби, тилькы тыхо. Этя!» - тормошила ее тетка Ганна.

«А три месяца назад все еще было. - думала Этя. - Мотя, свекровь, Витенька. Теперь одна она. Господи, хоть бы Мотя вернулся!»

«Господи! - это она, оказывается, вслух сказала. - Господи, хоть бы Мотя вернулся!»

«Поплачь, Этя, поплачь соби. А Матвий вэрнэтся, вин такый, вин вэрнэтся. И вы молоди, вы соби ще народытэ, вы ж...» - тетка Ганна заплакала, и вместе с ней плакала Этя. Плакала по Витеньке, по жизни своей счастливой, по всем людям, что убили в ту ночь, по всем мальчикам и девочкам, что не придут к ней в школу, не сядут за парты, не откроют Букварь. Никогда.

И Витенька никогда.

Потом тетка Ганна толковала, что назовут они Этю Аней, племянницей дядьки Ивана.

«Анька Гаркуша з Васылькова, з-пид Фастова. Як сталы бомбы кыдаты, ты до нас у сэло поихала, бо ты сырота, а Иван твий дядько. Хусткою накрыйся - нихто нэ пизнае. Ты в Васылькови кассиршей у кино була, сусиды цэ знають.»

Этя еще два дня пролежала в бане, прислушиваясь каждую ночь к выстрелам в темноте. Стреляли, казалось, у самого забора. На третий день она стала потихоньку помогать тетке Ганне в огороде. Вечерами они сидели с Олькой в баньке и лущили кукурузу или нанизывали на веревки грибы сушиться. Молоко, как сказала тетка Ганна, у нее «прысохло». Грудь ей развязали, волосы, выпадавшие целыми прядями, овечьими ножницами обстригли. Тетка Ганна нагрела воды и купала их с Олькой в баньке в корыте. Потом пришел мыться  Павло, а они сидели на скамейке у бани, и тетка Ганна рассказывала, что яму с расстрелянными забросали землей, а «з-пид зэмли стонуть поранэни».

Этя с теткой Ганной перенесли ее постель в хату, устроили ее на полатях рядом с Олькой и малым Сашком. Тетка Ганна летом спала на лавке у печки, а старая баба Маня с печки почти не слезала.

Тетка Ганна и Павло ходили на работы. Женщины и старики вручную убирали урожай - ни один трактор не работал, никто не умел с ними управляться. Павло работал на крупорушке, а иногда возил на фуре в город продукты и сдавал «у гарнизон». Он и рассказал Эте, что через три дня после ее бегства из города, 22 сентября, в лесу за городом расстреляли тысячи евреев. Этя молча слушала. Мозг ее отказывался понимать. Ведь немцы - нация Гете, Гейне, Маркса. Старый Вейцман, сосед, помнил оккупацию 18 года. Говорил, что немцы были сама корректность. У них, Вейцманов, квартировали два офицера, так они за постой заплатили, продуктов приносили для всей семьи. Он, Вейцман, и эвакуироваться не хотел, говорил шепотом, что хуже НКВД быть не может. Может, оказывается.

В селе было много военных - немцев и румын. Они заходили в дома, искали молодых девушек. Тетка Ганна научила Этю тыкать в горло индюшачьим пером и вызывать кашель взахлеб. Пока Этя кашляла, маленькая Олька говорила, тыкая в немцев пальцем, что у нее «тэбэ-цэ». Еще они стали ставить в сенях перед дверью в горницу поганое ведро. В темных сенях немудрено было натолкнуться и его опрокинуть. Пока тетка Ганна и Павло были на работах, Этя из хаты выходила только в огород.  Огород тянулся от амбара, пристроенного к хате, до тропинки над оврагом, по которому бежал ручеек. От соседей справа огорода видно не было, а слева дом стоял заброшеный, окна досками забиты. Олька и Этя перекапывали и обхаживали огород, запасались на зиму.

Помидоры, уродившие в тот год в огромном количестве, Этя томила на костерке в конце огорода вместе со сладким перцем и морковью, готовый соус заливала в крынки. Благо, крынок было у Гаркушей не меряно - полный сарай. Дядько Иван был гончаром и в свободное время делал крынки и кувшины на продажу. Петро продавал этот соус немцам и румынам за марки. Румыны особенно любили помидоры и всегда просили принести еще. Петро набрался храбрости и спросил в уплату соли. Платили и солью и сахаром не торгуясь. Солдатам надоела их пресная еда, и они были рады домашнему. Однажды, немецкий ефрейтор, забирая у Павла крынку и протягивая ему треугольный фунтик с солью, сказал пришедшему с ним солдату: «Только евреи могут так вкусно готовить. У нас в Ахене соседка была - точно такой соус готовила.» Павло улыбался, ни понимая ни слова, а Этю, все разобравшую, прошиб холодный пот. Она вечером повинилась тетке Ганне. Решили, подальше от греха, Эте ночевать пару дней в баньке. А Павло в следующий раз вынес на крыльцо этому ефрейтору большую крынку томатов и, улыбаясь, стал рассказывать, что его «муттер» жила у евреев в прислугах и там готовить научилась. Ефрейтор, на удивление, все понял и самодовольно хлопнул своего дружка по плечу: «А я что говорил: только евреи могут так помидоры варить!». Они загоготали и, громко хлопнув калиткой, затопали сапогами вверх по улице в штаб.

Скоро урожай убрали, картошку выкопали. Тетка Ганна с Этей засолили помидоры и белые грузди, посекли капусту в бочки - соли на все хватило. Кур теперь держали в погребе, на двор не пускали. Коровы у Гаркушей не было, колхозникам не разрешали держать коров. Козы еще доились, и молока хватало и Сашку и Ольке, даже взрослым было чем борщ забелить. Этя полюбила пить чай из шиповника, который Олька запасла на всю зиму.

Каждый день приносил новости одна страшнее другой. Митя Бойко вернулся из Терновки, где он помогал деду с бабкой с огородом. Страшный рассказ о  расстреле евреев в селе Терновка Павло пересказывал, повторяя: «Митька говорыть, шо в сели пусто, людей нэма, всих повбывалы. Их там жилы тысячы, яврэив тых!»

Зиму пережили. Этя старалась работать без отдыха, только чтоб не думать ни о чем. Ни о Моте, ни о свекрови умершей и не узнавшей ужасов этих, ни о маленьком Витеньке, который лежал в холодной земле. Как-то ночью Этя проснулась и подумала, что Витеньке, наверное, холодно, зима же. Впервые спросила она Павла за завтраком о ребенке. «Ни, Аня, (тетка Ганна велела детям называть Этю Аней даже когда чужих не было), - сказал Павло, - я замотав его в стару попону, тепло ему, не думай.» Этя заплакала, слезы текли и текли. Тетка Ганна встала с лавки, подошла к ней и лицо ее к своему животу прижала крепко, а рукой ее по голове гладила.

«Косы ростуть - трэба зризаты, бо мыла нэма. Як прыйде твий Матвий, ты знову косы заведэш. Ты ж молода, тилькы двадцять два рокы. И диты у вас будуть и всэ будэ.»

Весною умерла баба Маня. Гроб делал кладбищенский староста, дед Андрий. Он привез гроб на подводе и занес в дом, а, выходя из дому, столкнулся с Этей у калитки на задний двор.

«Цэ вы, Этя Мусиевна?» - удивился дед Андрий.

«Аня я, дядька Ивана племяшка.» - промямлила Этя, глядя в землю.

«От я старый став! - усмехнулся дед Андрий. - Не прызнав тэбэ, Анька. Ты ж у Васылькови жила!»

«А в кино бомба попала, роботы нэма, то я и прыихала до родычей.» - объяснила Этя.

Назавтра, пришедшая проводить бабу Маню жена деда Андрея баба Таня, шептала тетке Ганне: «Мий старый каже, що у вас Этя Мусиевна жывэ. А я йому кажу: «Мусиевну продашь - сама тэбэ забью як собаку!». Як дитэй вчыты - така хороша дивка, а як зараз - то яврэйка!»

Этя сажала огород, а на сердце было тревожно. Посоветовались с теткой Ганной и порешили, что Эте работать на огороде лучше ночью, а днем будет она прятаться в баньке. Тетка Ганна показала ей кладовку-секрет. Баньку строили в начале века, и кладовку эту сделали специально, чтобы прятать беспошлинный  товар от акцизных чиновников. Прадед дядьки Ивана держал в селе лавку, он и заказал эту кладовку. В дальнем углу предбанника, где висели на вбитых в стенку железных крючках, шайки и веники, была двойная стенка, которая открывалась поворотом самого верхнего крючка. За стенкой была маленькая каморка. Они с теткой Ганной вынули из пазов полки, сложили их в угол, принесли из дому старое бабы-манино одеяло. На пол постелили сухой соломы. Тетка Ганна повесила в баньке павлов старый ватник, старый пыльник дядьки Ивана, еще какое-то тряпье. Этя теперь и зимой не замерзла бы, случись в баньке ночевать. Павлу решили ничего про кладовку не говорить. Мальчик все-таки, пятнадцать лет, а ну как случайно обмолвится.

В этой кладовке Этя ночевала много раз, особенно в последнюю зиму, когда немцы продвигались на запад.

«Повна хата солдат. - шептала Олька, выкладывая на стол горячие картошки. - Мамо казалы - спаты тут.»

Сколько раз, занимая под ночлег хату, немцы выгоняли хозяев в сарай! Павло держал в баньке дрова и топил понемногу, а семья спала на лавках вокруг печки, укрывшись чем могли.

Пока были в хозяйстве козы, тетка Ганна чесала с них шерсть, а Этя вязала редкой вязкой шали, которые потом распушивала деревянным гребешком. Немцы и румыны охотно покупали шали из козьего пуха и отсылали в свою «Нимечину и Румунию».

Третья зима была особенно тяжелой. Урожай почти весь пропал, с огорода мало что удалось сохранить - немцы забирали все подчистую. Коз пристрелили и съели румыны, приезжавшие в город играть в казино и застрявшие в Слободе на три дня из-за метели. Тетка Ганна собрала объеденные козьи кости и сварила их снова - какой-никакой, а мясной дух. Павло ходил в город на базар, менял на муку этины платья, жакетки. Один раз тетка Ганна ходила сама менять ее  золотые сережки. За сережки дали хорошо, и она даже принесла немного сахара и соли. В конце января заболел Сашко, за ним на второй день и Олька - скарлатина. Тетка Ганна и Этя как могли старались облегчить страдания детей, но никаких медикаментов не было, и все что они могли -  это понизить температуру,  обтирая их тряпкой, смоченой уксусом,. Утром третьего дня, глядя на горевших в жару детей, Этя отдала Павлу свое обручальное кольцо и послала его в город купить лекарства. Павел вернулся к вечеру, но было уже поздно: Олька бредила и к полуночи задохнулась. Глядя на окаменевшую тетку Ганну, Этя чувствовала себя совсем маленькой и беспомощной. Как же так? Олька ведь такая веселая девчонка, и молодая, и крепкая - весь день вместе с Этей по огороду ползала, никогда не жаловалась.

Собственные страдания ее теперь казались Эте незначительными. Она потеряла Витеньку, но ведь даже в руках его не подержала, вспомнить нечего. Помнит только, как в животе толкался, как жить хотел, бедненький. А тетка Ганна Ольку десять лет растила, кормила, мыла, платья ей шила, от болезней выхаживала. Десять лет воспоминаний, как спала, как ела, как говорила. Варежки красные, первые варежки, что Олька сама связала, на лавке возле дверей лежат...

(Окончание следует)