Три года... и вся остальная жизнь

«Отут вона пишла, - показывала со слезами на глазах тетка Ганна на угол возле печки, - тры шага и впала. А нэ плакала, бо вона така була, крэпка дивка, нэ плакса. И забрав Господь...»

И, не закончив рассказа, рыдала, вытирая слезы косынкой.

«Олька, гарна моя дивчынка, куды ж ты пишла, чом тоби плохо було у мамы!» Этя даже на кладбище не смогла пойти. Она пыталась уговорить тетку Ганну, что ее, платком до бровей закутанную, никто не узнает, но та сразу отрезала: «И нэ думай! Прызнае тебэ хтось - донесуть!»

За каждого еврея платили в комендатуре оккупационными марками, а в ту голодную зиму люди уже дошли до края.

Гроб дид Андрий выкрасил белым - дитя. Этя срезала с пододеяльника кружева и покрыла коротенькие олькины косички. Она пряталась за печкой, когда Павло с Митей Бойко выносили крышку. Беззвучно рыдала в подушку, когда старики подняли Ольку на полотенца-вышиванки и вынесли из хаты.

«Вышиванкы-то як для сватов!» - заметила одна из баб.

«А нащо воны Ганне тепэр, вышиванкы? - отозвалась вторая. - Одна дивка була, и ту замуж не виддали. Померла.»

Это «померла» отозвалось в груди у Эти куском льда. Померла...

Люди двинулись вниз по улице к кладбищу, а Этя смотрела им вслед через щелочку в занавесках.

«Аня, - позвал с кровати Сашко, - дай борща!» 

«А няня где? - спросил он.- С мамкой?»

У Эти сжалось сердце: няней Сашко называл Олю.

«А как бы я поступила, - думала Этя, скармливая маленькой ложкой Сашку борщ с размятой картошкой, - если бы пришлось выбирать между жизнью моих детей и жизнью чужого человека?»

Она представила, что у нее есть дети, мальчик и девочка, как они болеют, как она, Этя, их уксусом обтирает.

«Дура набитая, - мысленно обругала она себя, - после войны, когда Мотя вернется, у людей все будет: лекарства, еда, больницы!»

Получалось все-таки из ее размышлений, что не смогла бы она за счет чьей-то жизни свою спасти, или, скажем, ребенка. Нет, не смогла бы. Как потом всю жизнь с этим жить?

Война скоро кончиться, вон фронт все ближе, по ночам слышно - вовсю стреляют. Кончится война, и все опять станет как прежде. Дети в школу пойдут, а она, Этя, снова разведет целый сад в классе на подоконниках.

Этя подняла Сашка, завернула рубашку, наклонилась над ведром: «Ну, Сашенька, давай, делай пись-пись» Сашко послушно зажурчал в ведро, а Этя поразилась, какой он стал худой - все ребрышки наружу. Два года назад она поднимала его с трудом, а теперь - легкий, руки-ноги будто из полых камышинок сделаны.

Сашко после того страшного дня пошел на поправку. Либо немецкое лекарство помогло, либо тетка Ганна отмолила. Болезнь отступала. Днем Сашко сидел на кровати, а Этя играла с ним, потихоньку учила буквам. Снимая его по утрам с печки, где теперь они спали втроем с теткой Ганной, Этя повторяла с ним детские стишки, которые она когда-то читала детям в школе.

«Не слышали ночью за дверью колес, не знали, что папа лошадку привез...»

«Яка гарна казка! Цэ Пушкин?» - спрашивала тетка Ганна.

«Нет, это Лейб Квитко. Его стихи Маршак перевел с идыш. «Письмо Ворошилову», что вчера рассказывала, - тоже его.» - разъясняла Этя.

«А нашого Лэйбу спалылы в хати. И жинку з ным и диток. - вспоминала тетка Ганна. - Лэйба той кожухи шив, польта. Костюм Ивану такый гарный колысь пошив.»

Она принималась плакать: «Хто ж тоби, сыну пошие, як нэма Лэйбы? Хто чоботы пошие? Старого Аврумку розстрилялы, а сын його незнамо дэ...»

В конце февраля солдаты стояли в Слободе две недели подряд. Вся семья ночевала в бане, благо, было еще чем топить. Ночью Этя и тетка Ганна не спали, прислушиваясь к недалекому уже фронту. В темноте шепотом разговаривали.

«Ты, Этя, чыста душа, - приговаривала тетка Ганна, - просы свого бога за Матвия, а я Исуса попрошу. И за Ивана свого бога просы, як я прошу. Може тоди мужикы наши прыйдуть.»

«Борух Ата Адонай Элогейну Мэлэх га-Олам..., - с трудом вспоминала Этя слова из далекого детства, когда бабушка ставила ее, маленькую, перед собой, зажигая субботние свечи. -  Борух Хашем! Пожалуйста, сохрани Мотю и дядьку Ивана!»

«Отче наш, - шептала тетка Ганна, - иже еси на небеси, да свэтыться имя твое...Матерь Божа, заступныця, пожалий Матвия, воны ж и нэ жилы ищэ! Вэрны мэни Ивана, можэ щэ дивчынку рожу.»

«Тетя Ганна, - спросила Этя, - а сколько вам лет?»

«Трыдцять шисть було на Тетьяну! А шо, стара? - подняла брови тетка Ганна. - Я за Ивана пишла, мэни пятнадцять було. Павла родыла у симнадцять. Ищэ двое було - помэрлы. Потим Олька, дивчынка моя бидна...» - она вытирала слезы косынкой.

«Хочь поранэный, тилькы б прыйшов. Я б його як свит любыла!»

За стенами баньки кружила метель, в хате гуляли: один немец пел, другие солдаты нестройно подхватывали. Хлопала дверь, слышно было как солдаты мочились с крыльца в сугроб перед хатой.

«Вот же скоты!» - прошептала Этя.

«Не паскудь скотыну! Скотына нэ ссыть там дэ воду пье!» - строго сказала тетка Ганна.

Настал март, но мороз держался, снег не таял. Павло в последний раз собирался в город. Менять было уже почти нечего. Все запасы съели, картошку растягивали, пытаясь дотянуть до зеленых щей. Этя дала Павлу свои часики. Часы не золотые, но ходили исправно. На задней крышке была надпись «Этели в честь окончания училища от мамы и папы» Покажи часы эти в селе - всякий сразу смекнет откуда.

У Эти была нарядная комбинация в которой она приехала к Гаркушам. Мотя для нее эту комбинацию, присланую из Америки, у соседки купил. Тетка Ганна тогда ее белье выстирала и комбинацию аккуратно сложила. Этя больше ее не носила и уже несколько раз пыталась отдать Павлу для обмена, но тетка Ганна всякий раз откладывала ее в сторону.

«Тетя Ганна, ему ж идти не с чем! Дайте сюда, смотрите, мешка не набирается.» - возмущалась Этя.

«Иды, Павло!» - сурово выпроводила сына тетка Ганна, а проводив, напустилась на Этю: «Ты ж подумай, дурна дытына: прийде твий Матвий, а ты ув ватнику. Чи нужна ты йому, га? А ты в колбинации, в шовковых штанах, в тому шовковому натитешныку, що я в сундук заховала, - оцэ дивка! Зразу будэш з дытыною!»

Павло не возвращался три дня, они с ума сходили от волнения. Тетка Ганна несколько раз бегала смотреть «на шлях», пока Этя чуть не силой уложила ее в баньке спать. У дома остановился грузовик, стали выпрыгивать солдаты, и Этя от греха подальше спряталась в кладовку. Немцы искали хозяйку и, конечно, стали дубасить прикладом в двери баньки. Тетка Ганна вскочила открывать. Ее позвали в дом готовить, а Сашко, глядевший из окошка как ее вели в дом, стал плакать: «Мамо, мамо!» Так он скулил долго, потом, видно устав плакать, уснул. Стемнело. Было тихо и Этя решилась выйти.

Сашко, оказывается, заснул на лавке у самой кладовки. Он сразу открыл глаза и уцепился за этин ватник. «Аня, визьми меня до сэбэ спаты, - шептал он, - я их боюся.» Этя взяла еще одно одеяло, повернула крюк на стене. Они устроились с Сашком на соломе тесно прижавшись друг к другу, накрылись двумя одеялами. Этя шептала Сашку на ухо до тех пор пока он не уснул: «Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят! Мы их не обидим: поглядим и выйдем!»

Эте чудился запах свежего хлеба. Совсем-совсем такой, как шел по утрам из угловой булочной, когда разгружали машину с хлебом. Она спала в обнимку с Сашком и снились ей булки. Белые булки с изюмом, которые Мотя приносил к завтраку. А свекровь следила, чтобы Этя все съела, ей не нравилось, что она такая худенькая, никак не поправится. Этя во сне хотела сказать свекрови, чтобы не волновалась, что она все съест, но свекровь уже ушла, а Этя ела булку медленно, не спеша, отщипывая по кусочку и выковыривая изюм на закуску...

В хате спали немцы. А тетка Ганна всю ночь пекла хлеб. Солдаты привезли мешок муки, яиц, сахару, даже дрожжей и потребовали, чтобы к утру все было готово. На рассвете пробрался в баньку Павло. Устало повалился на лавку и заснул. Начали просыпаться солдаты, умывались возле дома, грузились, забрали из хаты перину. Когда грузовик уже завелся, один из немцев поднял автомат и пустил очередь по окнам. Зазвенели стекла, проснулся Сашко. Этя потихонечку открыла кладовку и, пропустив вперед Сашка, тоже прилипла к окошку. Грузовик уже буксовал в конце улицы, а к ним по тропинке спешила тетка Ганна.

«Павло?»

«Здесь он, спит, под утро пришел.»- успокоила ее Этя.

«От бисови диты, трясця их матэри! - ругалась тетка Ганна - Як тепер викна стэклыты? Шоб им ни дна ни покрышкы!» И тут же без перехода: «А я ж вам, диточкы, сховала хлиба! И много! Воны дурни нэ знають скилькы хлиба выходыть, то я аж тры хлибыны заховала.»

Проснулся Павло, рассказывал, что немцы бегут из города, а полицаи хватают всех и каждого и расстреливают прямо на улицах. На базаре облава за облавой, а везде развешаны плакаты - ищут партизан. Часы сменял у румына на торбу кукурузы - так что как-то они протянут. Этя с ужасом слушала, что твориться в городе. Мостовая вся разбита танками, а трамвай не ходит. Электричества нет, говорят, что на электростанции диверсия. Старогородский мост закрыли, стоит часовой, и проход только по пропускам. На улицах лежат убитые, никто их уже не убирает.

Вернется ли нормальная жизнь? Вернется ли Мотя?

Девятнадцатого марта в Слободу, второй день никем не занятую, вошли советские войска. Тетка Ганна впервые за три года отпустила Сашка с Павлом на улицу. Вернулись оба сытые - солдаты кормили. Взахлеб, перебивая друг друга, рассказывали про Сталина, про новых маршалов, про кинофильмы. Сашко даже песню запомнил: «Первым делом, первым делом - самолеты. Ну а девушки? А девушки потом!». Видели они катюши, видели «здоровущых коняг», таскавших пушки. Командир дал им посмотреть «в биноклю». Еле-еле они Сашка уложили, сами устроились на печке. А Павло не выдержал и побежал еще гулять - в деревне никто кроме детей малых не спал. Где-то заиграла гармошка, запели девчата.

«Павло вже вырис - парубок, гуляе. - вздохнула тетка Ганна. - Скоро женытыся будэ. А Сашка ты до школы визьмэшь.»

На следующий день к вечеру прибежали в хату Павло с Митей Бойко: «Мамо, Аню, одягайтэсь, пишлы радио слухать!» У сельсовета стоял зеленый грузовик-будка, около него солдаты запускали движок. Полсела набилось в хату слушать сводку Совинформбюро. Бабы плакали, и Этя плакала вместе с ними.

«Советские войска форсировали Южный Буг северо-западнее города и, совершив обходный манёвр, овладели Слободой Стрижавской. Немцы, ожидавшие главного удара с севера, сосредоточили здесь свои основные силы и огневые средства. Вчера ночью части Н-ского соединения быстро и неожиданно для врага переправились через реку Южный Буг и ворвались в город с юга. Противник был застигнут врасплох. Сегодня войска 1-го Украинского фронта полностью овладели областным и крупным промышленным центром Украины городом...» - говорил Левитан.

Праздновали освобождение города всю ночь. Этя даже танцевала. Потом все стали просить ее петь. Она не пела, страшно сказать, почти четыре года. Но как откажешь в такой день? Только вот песен новых не знала.

«Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!» - запела Этя.

Бабы плакали, хлопали. Потом вместе пели про Галю, как «горила сосна», «друга я никогда не забуду...» и «Дан приказ ему на запад». Под утро только  разошлись.

Этя хотела на следующий же день ехать в город, но тетка Ганна ее не пустила. «Там ще стриляють! Сыды тут покы фронт нэ видийдэ!»

Через неделю Этя все-таки уговорила тетку Ганну ехать. Попросились в машину, что шла до вокзала, и доехали быстро. Этя стояла в кузове и смотрела на родной город, ставший таким чужим. На стенах еще красовались немецкие надписи. Прилавки Каличи пестрели немецкими плакатами. Столбы покосились, провода оборваны. Трамваев не видно, а мостовая вся повыбита. На улице Ленина машину трясло, как по грунтовке. Остановились у входа во двор. Этя вылезла из кузова, спрыгнула на землю, и, подняв голову, долго смотрела на «Савой».

«Пишлы, Этя!» - потянула ее за рукав тетка Ганна. Этя достала из кармана ватника ключ со сплющенным ушком. Она дважды теряла ключ и Мотя, чтобы успокоить свекровь, сплющил колечко нового ключа, чтобы ключ можно было носить в маленьком кармашке юбки. Замок щелкнул. Они вошли в коридор, где в солнечных бликах танцевали пылинки. Прошли в комнату. Здесь жили и, по всему видно, что съехали поспешно. Даже со стола не убрали, свиньи, - вонь развели. Этя взялась за посуду, стол, два раза выбегала с полным ведром на помойку. Тетка Ганна вымыла полки в гардеробе и, достав из-за пазухи, торжественно положила на полку нарядную комбинацию и белье.

Два дня Этя и тетка Ганна приводили квартиру в порядок. На третий день Этя собралась проведать могилу свекрови. Старогородский мост был поврежден, но пройти уже было можно. Этя с теткой Ганной вошли в ворота еврейского кладбища и подошли к людям, стоявшим у входа. Два старых еврея в талесах и твылн пели кадиш. Люди молча построились в очередь и, подходя по одному, называли имя.

«А почему, - спросила Этя у женщины в очереди, - почему никто не идет к могилам?»

Женщина обернулась к ней: «Ох, шэйнэ мэйдэлэ, они сравняли кладбище с землей. Никто не знает где могилы родных. Сегодня кадиш для всех.»

«Проклятые!» - слезы душили Этю.- Проклятый убийцы!»

Подошла ее очередь.

«Малка. - Сказала Этя, - Малка, дочь Бейлы.»

Выходя из ворот кладбища, тетка Ганна, оглядевшись по сторонам,  перекрестилась.

Они возвращались домой по улице Козицкого, и Этя вслух мечтала, что скоро кончится война, что приедет Мотя, что они вместе поедут к тетке Ганне и дядьке Ивану, что сядут в огороде под яблонями и будут петь песни. Дядько Иван хорошо поет, а Сашко будет подпевать, у него голос хороший. В сентябре откроется школа и она, Этя, выйдет на крыльцо и, как до войны, торжественно скажет: «Начинаем новый учебный год!» Родители будут хлопать, дети дарить ей разноцветные астры и синие «пивни», председатель скажет речь... Потом кто-то поднимет на плечи первоклассника (Сашка!) со старинным, наверное, к открытию школы купленным, медным колокольчиком в руках. Первоклашка затрясет звонком, и дети пойдут мимо нее в класс. А в субботу она поедет домой к Моте...

В городском отделе образования ей очень обрадовались. В городе не хватало учителей. Многие погибли, еще никто не вернулся из эвакуации. Да и вернуться ли, кто знает. Этю направили на работу в школу над Бугом, ту самую, откуда отправляли людей за город на расстрел. В этой школе Этель Моисеевна проработала всю жизнь. Идти до школы десять минут. Тысячу верст Этя прошагала от дома до школьных дверей. Но, как бы она не спешила, никогда, никогда, не проходила Этя через двор на Козицкого.

Она всегда выходила через ворота на Ленинскую и шла до угла, а оттуда уже мимо садика Козицкого, мимо башни, мимо того дворика на углу Первомайской к воротам школы. Не пойди она в то страшное утро сорок первого года прощаться с «Савоем», не задержись на пять минут у гостиницы, - не догнал бы ее Павло. И не встретилась бы Этя со своим Мотей.

Первое письмо от мужа получила она в начале мая.

«Этинька, любимая, - спрашивал он, - кто у нас родился? Как мама?»

Тяжело было Эте писать ответ...

Мотя вернулся в июне сорок пятого. Дважды ранен, два ордена, три медали, да еще потом в военкомате четвертую вручили. Он воевал под Ленинградом, строил дорогу в осажденный город, наводил переправу через Днепр, войну закончил в Будапеште.

Давид родился у них летом сорок шестого года. Этя решила назвать его по-старому, а не по-модному. Называла его Давидкой, Витей, Витюшей, но никогда Витенькой. Витенька был тот, другой. Этя многие годы верила, что убила ребенка своим страхом. Из-за нее Витенька умер, ее вина, - мучилась Этя.

Машенька, Маля, родилась у них в пятидесятом. В том же году у дядьки Ивана и тетки Ганны родилась поздняя долгожданная Нина. Этя с детьми часто гостили в Слободе, девочки дружили. Павло переехал в город, работал шофером, женился, детей привел к Эте в школу, просил, чтобы записали к ней в класс. А Сашко стал инженером. Мотался по разным ударным стройкам, потом обосновался в Киеве, к родным поближе.

Бывая в Слободе, Мотя и Этя, а потом и дети, всегда навещали могилку Витеньки. Памятник ему не ставили. Но в первое послевоенное лето дядька Иван с Павлом приволокли ствол сухого дерева и, обрубив ветки, поставили стоймя на могилке. Такие же памятники, только из камня, были в еврейской части кладбища в Слободе.

...

В начале семьдесят восьмого года тетка Ганна тяжело заболела. Она была еще не старой годами, но тяжелая работа, довоенный голод и годы оккупации подорвали ее здоровье - она угасала. На Зеленые праздники приехала она с Ниной к Эте, как делала каждый год, с калачами и пучками трав. В квартире запахло полем, свежим хлебом. Этя собрала на стол, они долго со вкусом пили чай («индийский, со слоном!»). Нина пошла в гастроном за мороженым, а тетка Ганна осталась с Этей.

«Этя, я тоби хочу щось сказаты. - начала тетка Ганна. - Я вже буду помыраты, до вэсны не протягну. То я хочу тоби про свий грих сказаты.» Она перевела дух, глотнула остывшего чаю.

«Твий хлопчик, Этя, вин народывся жывый. И жыв бы. А як вин бы жыв, то тебэ б знайшлы и забылы. Цэ моя вына, шо твий Витенька помэр. Я його не вбивала, боронь боже! Алэ я йому ничого нэ зробыла, шо новороджэным трэба зробыти, то вин сам и помэр.» Тетка Ганна исхудавшими руками схватила этину руку, прижала к груди: «Просты мэнэ, Этя, а як ты простышь - бог простыть»

Они долго плакали, сидя обнявшись на диване. Потом пришла Нина с мороженым, ругала их, мол, на Троицу не плачут.

«Бог простит, а я прощаю.» - обняла Этя тетку Ганну в дверях.

В выходные Мотя отвез Этю в Слободу. Они сидели возле маленькой могилки с остатками высохшего дерева.

«Мотя, а ведь это Витенька нас всех спас. Он умер, и меня не нашли. Я спаслась, и Давид и Маля родились. И внуки у нас, и правнуки когда нибудь будут.» - говорила Этя.

Они долго сидели у могилки.

Солнце пробивалось сквозь листву деревьев. Шумел листочками летний ветерок. На могилку Витеньки села птичка, покрутила тонкой шейкой, посмотрела на Этю.

А Этя без слов пела колыбельную своему сыночку, которого никогда не держала на руках: «Зог их цу дэр мамэ: "Хэр,

Золлст мир нор нышт штэрн,

Вэл их, мамэ, эйнс ун цвэй

Балд а фойгл вэрн.

Их вэл зицн ойфн бойм

Ун вэл им фарвигн

Иберн винтэр мит а трэйст,

Мит а шэйнэм ныгн.

Ицик Мангер

(Вот, что, мама, я решил, - только ты позволь мне:
Здесь на ветке буду жить птицею привольной,

Стану петь я деревцу весело и звонко,
Убаюкивать его нежно как ребенка.)