ИСХОД

(ПОПЫТКА  ВТОРАЯ -   ОПЫТ ВОЗВРАЩЕНИЯ К ИСТОКАМ)

1

Они столкнулись в переходе нос к носу.

-   Ну, вот и ты. Дождалась, - ничего не сказала Наташа.

Смотрела мимо.
-   Наконец-то. Здравствуй, - промолчал Кончик. Разглядывал.

Её не разрушили годы и боль перенесённого.
Пятьдесят два, - не сморщило, не согнуло прожитым, не вспугнуло, не измучило подступающим. Зелень в глазах чуть поблекла, кошачья раскосость чуть поникла, мешочки вокруг наметились. Элегантная седина - от пробора косо влево одной прядью.
А так... Как было двадцать два тогда... Когда?
-   Отойдем, мешаем, - приобнявшись, отошли, оглянулись.

Толпа мимо шествовала торжественная, молчаливая, всё

больше старики, старухи и почему-то военные, рядовой состав, пехота, МВД. Лётчики экипажем полным прошли, штурман приотстал, на  Наташу глаз положив.

-   Как там? - показала она на выход.
-   Пойдём со мной. Будет трудно, но тепло и весело, а там, - он обернулся назад, - там светло, благополучно, но холодно.
И такая тоска...

-   Не могу, - вздохнула она грустно. - Мне назад путь закрыт. Иди, и возвращайся, я подожду тебя там, - подхватила под руку разбитного штурмана, - слышишь, у нас всё потом будет! Я жду тебя! - и исчезла за спинами.
Вспыхнуло над ними неярко, осветило на секунду искристо-голубым и погасло. Морозным сквозняком протянуло.
-   Постой, - пытался крикнуть он, но не смог.
        Упустил...

2

Короче, Кончику досталось. Разлепил кое-как веки, холодный взор сфокусировал, - где был туда и попал. Пусто вокруг, свет слабый откуда-то плывёт, подёргивается, потолок белёсый  давит, и границ ему нет. Ледяные зрачки туда-сюда, - ничего предметного, бело-сизо вокруг, не на чем взор тормознуть. И зябко, сил нет, как зябко. А над головой, или где-то за, будто на проржавевшей водокачке вокзальной, - бульк мерный, капель по бестолковке бьёт и комариный писк в ушах копошится. Поднапрягся, было, ситуацию размыслить, - не получается, не вытекает мысль - в холодце мозгов муть беспросветная.
-  Ну, нет мысли, Кончик, подключи эмоции, давай, давай, работай ощущениями, слушай себя. Попробовал. Эмоции  постояли рядом, потолкались, пробиваться стали, прорвались, чёрный ход нашли. Нашли в степной казацкой песне - «Голова обвязана, кровь на рукаве...» Факт.

Чего - чего, а бинтов пятнистых хватает. Голова, шея, грудь, рука левая, нога правая - всё  спелёнато и чем-то к чему-то прихвачено. Шель-шевель, - даром. Приторочен намертво, распят как Сын Б-жий, только что гвоздями не приколочен. Датчиками оклеен, трубками прозрачными опутан, проводами, - кукла куклой. Живой, понял, живой, но не сильно. С Этого Света, на Тот пожаловал? Снова светопреставление? Где-то тут Петрович должен быть. Обещал.

Обвёл шарами по кругу, и поймал, наконец, картинку, - точно так, прикован к койко-месту. Притом, койко-место, опять же, не совковое. Не тянет на палату родную рассейскую, тесную, восьмикоечную, фанерными тумбочками отбитую, перловкой стылой и мочой благоухающую, судном бледно-жёлтым, эмалированным борт о борт постукивающую, душно храпящую, тараканьём осыпанную, смертью смердящую.
Чего-чего, а уж этого, в своё время, Кончик нахлебался, Нанюхался, - во! Под завязку.
Где я? - прикинул и, видимо, молвил, потому что нависли тут же над ним, болотного цвета халатом обтянутые, тяжёлые человеческие титьки, а выше, раскормленный подбородок в два яруса и пара глаз женских внедряются с голубизной северной.
-   Гляди-ка, девки, очухался мотек. Стоп, не отвечать, не   напрягаться, - погрозила пальцем, жирным золотом окольцованным.
- Доктор, глядите-ка, больной-то, - и что-то отдалённо знакомое прошелестела на языке иудейских предков.

-  Ага, очухался, - не поверил Кончик, - может, уже списали? Не морг ли? - ещё раз пространство вокруг потревожил.
-  Нет, на взлётное место не похоже, - и сузил взор, притомился, - получается, с Этого Света спрыгнул, и на Тот не твёрдо стал. Петровича что-то не видать, - кто теперь кормить будет?

И доктор в глаз лезет, веки размежает, - на завхоза Жобиля похож мало. Кудряв за ушами, бородёнка вперёд рыжим  клинышком, халат цвета защитного, шапочка, горшком  плоским, форменная, - нет, не похож. Живой я, живой, - обнадёжился, - только где, как не в России? Эскулап вон на иврите распинается, картавит отчаянно, - возбуждён больно пехами временными. Господи, неужто опять на историческую родину занесло? Какими силами?

Свел зрачки на кончик иглы, а укольчика и не почувствовал - в сон воздушный провалился. Сон, не сон - звуки расплывчатые, картинки пеленой подёрнутые... 

3

И слышатся Кончику с той стороны - гудочки, свисточки, паровое попыхивание; отдалённые, всё на «ё», команды диспетчеров, а на «ху» посылы сортировщиков; грудничковый голодный вой, пьяный храпёж из тесноты скамеек; стук-постук профессиональных инвалидов с гармошками под мышками. Глухие деловито снуют с открытками подкрашенными - «Люби меня, как я тебя» и без текста, но завлекательней. Смачный мат ненадолго освободившихся, аккуратная работа заботливыхкатал. Буфет скудный казённой посудой брякает, лязг издали сцепок, ремонтники молоточками металлическую фальшь изыскивают.

Собаки мокрые - очи бездомные...

Вокзал, по всем признакам, - вокзал. А он, как бы, снаружи всё это выслушивает, выглядывает. Из окна вагона, похоже. Ну да, картинка дымком лёгким затянулась, дёрнулась и, нехотя так, в бок поплыла. Небо на землю падшее, голыми деревьями рваное, замельтешило и погасло, три буквы «...ЖАН» в конце названия станционного в память забросив. Отъехали толчками...  По-ое-хали...

-   Чей мальчик? - над головой услышал. Сурово упало и сипло.
-   Наш мальчик, наш, - две тётки худющие, словно птицы остроклювые, лицами молочные, глазами блёклые, морщины водопадом вниз, с висков вокруг затылков седовласые, платками суконными крест на крест через грудя и талии обёрнуты. Сидят прямо, испуганно, как у товарища по партии Лаврентия Павловича на неожиданном вызове. Пальцы костистые к Кончику тянут: - Присядь, Яшенька, поешь. Картошечки хочешь, или ягодки?

-   Ты вот что, хозяйка, - мужик белобрысый в майке и галифе на босу ногу с верхней полки свесился, - иди вон по делам своим, мальца не пугай. Ладно?

-   Так следите. Чё он в проходе болтается, крошками мусорит, - проводница важная, но зачуханная, чаю не предлагает, догадывается, что к чему. И не уважает. А чё их уважать,  отсидевших политических, поделом им. И мало. А уж этих  нехристей! Они, не иначе, всю нашу революцию предали, писателя пролетарского ядами уморили. Эх, была бы влась моя! - Везёте ребёнка, следите, сказано! - Удавила б змей! И змеёныша их пархатого.

Чюхает паровоз с поездом в стылых забайкальских кручах,изгибается промеж сопок двадцатью вагонами с одним почтовым запечатанным, мягкий белый пар на ёлки-палки наматывая. - «Любимая, свободная, широкая, зелёная, - земля родная, Родина, привольное житьё...» - радуется большой хор всесоюзного радио. А за окнами, телеграфными проводами рассечёнными, - туманы, дожди переменчивые, пейзажи неброские, красками октября оживлённые, рябинами да калинами. Да полыхнёт, походя, в лощине клён, да свечёй сгорит на косогоре берёза. Умчится вдаль стерня пожухлая, потухнет во мгле беспросветной, - только тук-тук, да тук-тук, да тук-тук на стыках и в памяти. Только полусон тревожный под свистящее перешёптывание тёток.

-   Говорила, на перекладных добираться надо было.
-   Перестань, Миля, хватит уже дрожать перед каждым, забудь.
-  Ш-ш-ш... Твоими бы молитвами. Ничего не кончится пока усатый не кончится...

-  Перестань. Слюдянку проехали, считай, на месте, прибыли...

Слюдянку так проехали: Байкал, мужики! Байка-а-ал!
Рванул кто-то стоп-кран, полаялись с проводницей сиплой,  потолкались в тамбуре, повисели на поручнях кто в чём, а кто и не в чём. Спрыгнули дружно на крутую, светящуюся мокрой галькой насыпь, и понеслись во тьму навстречу гремящему прибою. И ворвались с воплями, - О-о-ё-ё-ё! Мужики! Береги яйца-а-а! - в первозданную стыль байкальскую.

А нёс на руках и окунал в обжигающий прибой тот здоровенный белобрысый, белоусый с верхней полки в майке и галифе,
- Не волнуйтесь, гражданочки! Настоящему мужику в Байкал мокнуться - святое дело! Раз в жизни даётся!  Растирайте мальца, растирайте! Не жалейте водочку. И до серого утра не жалели водочку. Откуда что взялось, - Славное мо-оре, священный Байка-ал!

Песня хриплая, тени вялые, лица красные, слёзы пьяные...

  4

Как в воду смотрел белобрысый, - очнулся Кончик, - ни разу в студёные волны чудо-озера не ступал боле. Жизнь пронесла мимо.

-  А к чему это мне, - Байкал ночной, холод чёрный? Поезд  тяжело пыхтящий, медлительный, теснинами гор зажатый.   Тётки бледные, тоскливые, всё шёпотом, шёпотом, - чего боялись? Проводница, курва сиплая, - чем грозила и за что? Белобрысый в галифе и майке, - кто таков? Старик худой, простуженный, на боковом месте, сухим кулаком подопрётся, в окно смотрит, смотрит, чему-то своему подвывает, с чем-то прощается. Картошка горячая под укропом в бумажных коробочках на узловых многолюдных, гарью пропахших, долго не отпускающих станциях. Простокваша из крынок, - В свою прсудку, гражданочки, в свою посудку! Голубика вязкая, подмороженная, - кульками из учебников потрёпанных с ятью. Смолка таёжная жевательная, пахучая, тягучая. Кипяток у  водокачки в очередь. Откуда ехали? Куда? Когда?

  -   Ма кара, мотек? Ма царих? - улыбнулась сверху ангелочком чёрненьким сестрица - эфиопочка. Ох, ты, губища-то, губища! А зубы! Корзина жемчуга!

-   Ани лё медобер тов иврит, - выдавил Кончик, еле языком ворочая, - эйфо ани?

-   Ата бэ «Ихилов».  - Господи, какая славненькая...

-   Ма зэ «Ихилов»?

-   Зэ бейт-холим.

-   Эйфо? - предпоследним усилием разлепляя рот.

-   Тель-Авив, - и, прижав ладошкой развес печёных губ, - шекет, шекет, асур леха ледабер.

-   Так, приехали, - с трудом соображал Кончик, - ехали, ехали и приехали. Значит, Израиль, Тель-Авив, больница «Ихилов», реанимация? Ну да, реанимация... - на то сил только и хватило, - на соображение несложное. Снова, эфиопочка, - чик, укольчик безболезненный и полубредовые видения...

  5   

Самоходка электрическая, кругом стеклянная, трамвай называется, по рельсам от вокзала народ, чемоданами придавленный, котомками увешенный, развозит. Звенит, скрипит, веселит, покачивает. Мчит промеж домов тучных, долгих, на погоду насупленных, осенью промозглой набрякших.
-  Проходите, граждане, не толпитеся на площадочках.
Билетики приобретаем, билетики. Следующая - Дом Офицеров, дальше - Центральный рынок.

А за рынком - и дома пониже, и асфальт пожиже, - частный сектор потянулся однообразно, безрадостно, жирными лужами да мокрыми заборами мелькая. 
-  Кто Каменку спрашивал? Вы, гражданочки? Каменка следующая. Выход - в переднюю дверь.

Вышли, выволокли поклажу, и вот она, - Каменка. Домишки, вплотную притиснутые, столбы пьяные, деревья голые,   скворечники на шестах, заборы прогнулись, скособочились, на дно оврага, к речке-вонючке нырнули. Кирпичными трубами крыши ощетинились, печным горьким дымом по гнилым  дощатым кровлям накрылись. Дорог вдоль Каменки нет, только тропины частоколом зажатые, скользкой грязью размазанные, ступени, рваным камнем укреплённые, - туда же, с кручи - вниз. Пошёл - держись, гляди, чтоб не на пятой точке.
-   Тридцать лет советской власти, а что изменилось? - обнаружила тётка Милица, - вот это мы обещали пролетариату?

-   Да-да, и крестьянству! Миля, Миля, - горько ехидничае тётка Вера, - всё ты за социализм, за равноправие. Не надоело? Лагерями, пересылками, лесоповалом не нахлебалась? Вот оно, перед тобой, - равноправие. Хватит уже, хватит. Войны нет и, слава Б-гу. Нам ребёнка поднимать надо. Мы его на произвол судьбы бросить не можем.
-   Это меня, - понял Кончик...

Если поднять меня повыше, река за бугром серебром сверкнёт, засветится широкая, мощная, - Обь называется. Городом серым, плоским, низким обложенная, - Новосибирск называется. Здесь жить теперь, в этом утлом бараке над Каменкой, куда поселила тёток строгая, но справедливая Советская власть, за которую они так долго и беззаветно боролись. Сначала с царскими палачами и сатрапами, потом с Колчаком, белочехами, сибирскими таёжными атаманами, потом с товарищами по партии, предавшими идеалы, потом с суками, вертухаями и вшами лагерными.
Во досталось-то с окончательной победой! Комната в бараке о два окна, но со своей, глиной обмазанной, горько дымящей печью, двумя кроватями с бронзовыми набалдашниками на спинках и китайской соломенной ширмой, отделившей Кончику его мужской угол с топчаном по невысоким нарам, из ящиков сколоченных. Всё, чего достигли эти скорбные тётки - профессиональные революционерки Вера и Милица Конценбоген, делегатки 17 съезда ВКПб, в неустанной этой борьбе. Шаг влево, шаг вправо... Собаки...
Дни потянулись холодные, однообразные, одеждой тяжёлой, шерстяной, колкой спелёнатые, пресные, невкусные.

-  Необщительный ребёнок, неконтактный, замкнутый, -ябедничает тёткам Марь Афанасьевна, воспитательница детсадовская. - К девочкам, - задавленно шепчет кривыми губами, - дурные наклонности проявляет, - и грозно, горланисто орёт на публику, - задирается, всем грубит, ест отвратительно.
А что там есть? Тыквенную кашу? Запеканку из лапши  молочной, с утра недоеденной? Чай с полупряником?

А девочки-то, девочки, - сморчки худоногие! Смотреть не на что. Не харбинские кружевные лапочки на еврейских сладких, звонких праздниках. Где было? Когда? С кем? Куда девались эти девочки с огромными чёрными влажными глазами, смоляными сросшимися бровками, сахарными зубками и тонкими пальчиками на коротких печальных флейтах? И что это,- три буквы в конце названия станционного, - «...ЖАН»?

Одно лишь прочное, неистлевающее ощущение счастья оттуда, - долгие зимние вечера у тёплой подвывающей печи и глухо вторящие ей голоса морщинистых тёток, - «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...». И каждый раз затаённая надежда, не вскрикнет «внезапно ужаленный князь».  Как долго он живёт, как долго ещё жить...

6

-  Я ещё жив? - попытался улыбнуться Кончик.
-  А куда б ты делся? Всё херово на Святой земле кроме медицины катастроф, в которой тоже всё херово.
-  Ты, Дима?

-  А кто ещё? - расцвёл Донат, в толщину увеличивая голову, - кому ты ещё полуживой нужен? - от него, как всегда, разило поздним вчерашним.

-  Тель-Авив, правда? «Ихилов»?

- Тель-Авив, Тель-Авив. «Ихилов». Не болтай много,  милосердные не велели, слаб ты пока.

-  Как я здесь?
-  Во избежание международного конфликта вернули. По настоянию, представь себе, правительства и возмущённой русскоязычной общественности.
Как единственного представителя демократического зарубежья, занесённого в ту кровавую кашу. И как безнадёжного.
-  Какую кашу?

- О-о! И память из тебя вышибли? Расслабься, отдыхай, - он нырнул куда-то, исчез из поля зрения, - сейчас проясним, - и вынырнул с газетой. Потряс перед бескровным кончиковым лицом. -  Я тоже в процессе поучаствовал, без ложной, так сказать...
-  Читай, - Кончик закрыл глаза, потолок давил, - мне так легче.

-  Может не сегодня? Переусердствую, - Циклер мне потом по всей строгости вставит...

-  Циклер? Кто это? - мелко вспыхнуло в памяти.

-  Циклер Миша, светило, хирург-трепанатор из наших бывших. Пилил тебя на части и сшивал поновой. И получилось, похож. Может, перенесём подробности? Не свеж ты, пока.

-  Читай медленно, осилю...

«...Вопль, животный вопль и стон разорвал вечернюю столицу. Площадь дрогнула, вздыбилась, упала, перевернулась, вскочила, понеслась мимо, спасаясь паническим бегом. Изошла визгом женщин, свистом и матом молокососов, брызнула битым стеклом, харкнула кровью. Чёрная взбесившаяся толпа растекалась приступом тупой ярости, топча  и сметая всё на пути своём. Дети, подростки, юнцы бритоголовые, палки, трубы, прутья, биты, крики, сопли красные, вой сирен, дикий ужас в глазах, оскал зубов перекошенный...» - перечитывал Дима свой репортаж по следам недавних событий в Москве у станции метро  «Царицыно».

-  Наташа, - вспомнил Кончик. Потолок оторвался и опустился на лицо. -  Наташу...

-  Что, Кончик?
-  Найди Наташу...
-  Это кто? Кончик, Наташа, это кто? Кончик! Сестра!

-  Доктора! Доктора...

7

...Он догнал Наташу у выхода, у обледенелых стеклянных створок. Резвый штурман исчез. - ...Уходит, уходит! - снова возникло за спиной. То ли миштара, то ли врачи? - замучили. 

-  Пойдём, Наташка, не бойся, там не страшно. Я уже был там.

-  Я не боюсь, очень холодно, - она первая шагнула за Предел, и исчезла в плотном морозном тумане.

-  Наташа! Наташа!!! - потеряно звал Кончик, но только холод звенел над ним, облако лопалось и осыпалось мелкой ледяной крошкой.
-  Неймётся тебе, малахольный, - сурово встретил Кончика яйцеголовый, ниоткуда появившийся, - надоел. Туда - сюда, туда - сюда. Давай, определяйся. Петрович, займись клиентом.

-  А куда его? - высунулся из тумана умный функционер. -

Здорово, Яков. Неужто соскучился?

-  Что у нас в кочегарке? - сверкнул зубом Жобиль, напомнил прошлый опыт.

-  Так забито всё. Чечня да Палестина, в Иране вон трясонуло, в Китае, в Индонезии наводнение, «Сибирь» хохлы сбили. Может на склад до суда? Затоварились, запурхались без помощников.

-  А Соломон, герой войны и труда, куда делся? Сам же за него просил.

-  Да что Соломон? Какой с него толк? Одни теории  экономические да басни еврейские. С ним не управишься.

-  Пожалуй, - согласился завхоз, - ладно, забирай. А ты не мельтеши, Яша. На Том Свете грешишь, мечешься, на Этом под ногами путаешься. Не толки воду в ступе, определяйся. Ну, куда, куда без очереди?! - и кинулся ко входу, - Осади, осади, привыкли Там!

-  Пошли, не отставай, потеряешься, - обдал Петрович паром заиндевелым, - ступай вслед. 
Ну, и пошли тем же путём. Тем же, да вроде и не тем, всё куда то в гору, в гору. Тель-Авив не Тель-Авив, может, Бней-Брак? - Не похоже. Картины вокруг безрадостные, пустыня каменистая, стылая, кусты стеклянные, свет унылый, теней нет. И молчком всё, молчком, без комментариев.
-  Петрович, ты же на Тот Свет метил. Или провинился чем? Недоглядел кого? - не стерпел Кончик, уел.
-   Кого тут глядеть? Сказано, - жмуры бесперспективные.
-   Так в чём дело? Отработал своё здесь, - гуляй там.
-  Как Жобиль решил, так тому и быть. Потому, там я бренд раскрученный, прямой доход в кассу, а здесь на складе маюсь да коматозников, вроде тебя, к делу пристраиваю.

-  На каком складе, что ты мелешь? В слизь, в гниль же всё  уходит, в прах, в тлен, в корм червю, в травку на бугорке, в гомон птичий над кладбищем.

-  То, телеса да кости. А души, а думы? Чем новь человеческую заправлять? Нового-то от Адама, грешника, да Христа Спасителя не разведено, не замешано.

-  Вторсырьё, получается, используете? Душезаправка на отходах мук человеческих?
-  Получается, что так. Научная организация труда и экономия средств, называется. Я ж тебе в прошлый раз втолковывал, - Божий промысел, он в чём? Принять, распределить, отпустить, - всё. Всё, пришли.

Правда, - склад. Нехитрое сооружение из металла гофрированного, по краям ржей поеденного. Ворота откатные по направляющим, тали, тачки, полки, стремянки. Мешки  бумажные на полках. Невеликие, на глаз, объёмы-то. Мелки, видать, души и думы. Не Пантеон.

-  Работа, - Петрович руками водит, просвещает, - не хитрая и не особо суетная. Принял душу, в мешок затарил, табличку навесил, складировал по секциям, в гроссбух занёс, - отдыхай. Заявку от Жобиля получил, отпустил по накладной, отметку сделал, - снова выходной. Тут тебе не кочегарка, и голову долго ломать не надо, - подтаскивай, да оттаскивай.
-  Точно, канитель складская, как в жизни. И какова норма выработки? В человеко-часах или в кубометрах?
-  Интеллектуальный труд, не нормированный, - уклончиво пояснил Петрович.

-  Если это интеллектуальный, что же было в кочегарке? А харч, спецодежда? Бытовые, так сказать, условия?

-  Это мы с тобой, Яша, проходили. Ничего не меняется в Царствии. Здесь жить будешь, пока в коме. Кормёжка, сортир, душ по временной схеме. Топчан предусмотрен, литература та же. Дале поглядим. Надейся, - завхоз суров да переменчив. Вот и помощник тебе, - поискал он вокруг, - Соломон, ты где?

Покажись! Спит где-то теоретик.

-   Нет, я вас спрашиваю, вы видели где-нибудь, что-нибудь подобное? Яша! Надо же, встретиться в этой дыре! - вот и Соломон Брик нарисовался собственной персоной в рваном халате и в шлёпанцах. Ну, как живой.

-  Здравствуйте, Яша, что там слышно? Не надо, не отвечайте, я знаю. Что может быть нового на Том Свете, я себе ясно представляю. Я уже не говорю за ту Святую землю с её избранным народом. Чтоб вы не надеялись, здесь тоже не курорт на Мёртвом море. Кругом террор, и не хватает усилий. Сраный мир. Объясните мне, кто это всё соорудил на наше недолгое счастье? Этот жалкий Жобиль? Этот мрачный еврей? Так пусть ответит! Мало изменился компаньон, и голос не завял, и облик не поблек, - могуч лбом и носом.
-  Уймись, Соломон, не гневи Б-га, - помрачнел Петрович, - некогда, борт новосибирский прибыл. Работы невпроворот.

-  Новосибирский? - оживился Кончик, родной нотой тронуло, колыхнуло счастьем прошлым.

-  Не повезло сибирякам, - ничего не объяснил хохмач, пожал плечами, отмахнулся, испарился.

-  Ну, здравствуй, Соломон, - осознал, наконец, Кончик. - Я, понятно, - а ты какими судьбами здесь?

-  Вы наивный человек, Яша, честное слово. Вы всю жизнь пачкали по холсту краской и ни черта не поняли, что же там изображено, - уклонился бывший сосед.

-  А причём здесь живопись? Я про другое... Ну, и что же там изображено? - зацепило Кончика.
-  Вы удивитесь, Яша, - продукты питания.

-  Ты не прав, Соломон, у меня, в основном, пейзажи ностальгические.

-  Пейзажи, Яша, это места произрастания продуктов питания и, чтоб вы мне больше не задавали идиотских вопросов,  интерьеры и дворики - это там, где их готовят и едят. Натюрморты - это, конкретно то, что стоит на столе и производит аппетитные запахи. Портреты - это, либо он богатый и сытый, либо временные трудности и голод. Автопортреты - это вечно пустой холодильник, кончилась выпивка, ушла жена, переметнулась любовница и мучает язва. Вот так... Или у вас есть, что возразить?
-  А батальный жанр, маринисты? - позволил себе Кончик.
-  Я вас умоляю, Яша, - эти пошлые войны и кровавые битвы за пути доставки и рынки сбыта!
-  А библейские сюжеты, Христос, Моисей, Иуда?

-  А Суккот? А пять хлебов, или семь, или сколько их там? А, всё та же, Тайная вечерия? Ели, пили святые угодники.
-  Тогда, - модерн, абстрактное искусство? Я понятно излагаю?

-  Ответьте мне честно, Яша, - человек, у которого с неспешного утра, - бутерброд с беконом, икорка зернистая, яйцо в мешочек, французская булочка с изюмом и кофе сo сгущённым молоком, такой человек нарисует потом чёрный квадрат? Перестаньте мечтать. Такой человек нарисует-таки чёрный квадрат, но на нём изобразит всё это изобилие, плюс кузнецовский фарфор и столовое серебро. Эти ребята думают, что они новаторы и реформаторы. Так пусть не думают. У них плохое питание, желудочные колики и газы.
-   А великие, богатые, сытые? Дали, например?

-  Переедание, запоры, каловые камни, обильные газы. И, как следствие этих мучений, сдвиг по фазе. Напомните мне быстро, чем кончил ваш Дали? Я уверен, ничем хорошим он не кончил. 

-   Ты просто философ, Соломон! 

-  Только не надо таких сравнений, Яша, я вас умоляю. Философы! Именно эти суки позорные напускают тень на плетень. Дайте им духовное заместо полезного и вкусного. Чтоб вы знали, Яша, высокий дух, это когда человек правильно поел, прогулялся в саду, легко справил нужду, спит и ровно дышит. Пищеварение у него само по себе, дух - соответственно. И сны у него тихие про Одессу летом. Вы меня извините, Яша, какой может быть дух у человека, живущего в бочке? Я как-то подсчитал, не поленился, - этот сраный Диоген, через пару месяцев захлебнулся бы в своей бочке собственной мочой и дерьмом. Вы, конечно, можете возразить, что естественные отправления он осуществлял снаружи. Тогда, грош ему цена, и никакой он не стоик. А вы говорите, духовное! Или вспомните басню живодёра Эзопа про бедную лисицу и виноград. Тоже, между прочим, философ.

-  Я понял, Соломон, духовное, - в книге о вкусной и здоровой пище.

-  Вы напрасно иронизируете, Яша. Правильное питание, это то, на что я истратил всю свою сознательную жизнь. И если бы не дикие советские законы... Да если бы, - грустно подытожил он, - мне не пришлось бы воровать со складов, сидеть в лагерях и бежать в этот, Б-гом забытый, Израиль. В эту несчастную, кровью затопленную страну, где я потерял детей и все, прошлым здоровьем заработанные, деньги.
-  Не все, Соломон, не все, - не сразу признался Кончик.

-  Вы хотите сказать, Яша, что воспользовались этими жалкими остатками? Я вас умоляю, вы поступили правильно. Зачем старому, мёртвому Соломону эти позорные американские деньги. И что? И где? - не удержался он.

-  В России, Соломон. Я здесь, а доллары в России. Долго рассказывать. Короче, я на твои деньги любимую женщину нашёл и снова потерял. Она, кстати, где-то здесь. Растерялись у входа.

-  Вы наивный человек, Яша, клянусь. Тот Свет, райские кущи, древо познания, преисподняя. Верите во всю эту библейскую чушь? А здесь холод собачий, скукота, склад ржавый и работа тупая, Страшный суд называется, или что-то в этом роде. Я не буду рассказывать, сейчас сами увидите.

-  А где мы, Соломон? Где мы конкретно? Всё та же холодная богадельня на Бибихе? - вспомнил Кончик.

-  Какая Бибиха? Что такое, - Бибиха? Кого вы слушаете, я удивляюсь. Холмик лысый против сада Гефсиманского. Жобиль напустил здесь туману, думает, что все дураки, а сюда ночами с Того Света заблудшие овцы забредают. Не сплю, гоняю. Вы не поверите, Яша, мы снова в этой дивной стране. Приросли.

-  Иерусалим? - изумился Кончик.
-  Ерусалим, Яша, Ерусалим, - развёл тощими руками Соломон, - не Одесса, не Привоз. - и, склонившись к уху Кончика,  зашептал быстро-быстро: - Если хотите знать, Яша, мнение много повидавшего еврея, никакой он не Единый, никакая это не Прямая связь и уж точно, не Страшный Суд. Суматоха, кругом пустая суматоха. А... вот и Петрович, очередную партию доставил. Пойдемте в склад, с работой ознакомлю. Убедитесь, сами, если не верите.
Взволновав искристый туман, к воротам приближался мрачный функционер с густым пучками разноцветных воздушных шариков. Молчалив был и отрешённо сосредоточен.

Пересчитывал на ходу, водя носом по кругу. Не шарики нес, - ответственность.

-  Что я вам говорил, а вы мне не верили? Вот эти вздутые гандоны, Яша, всё, что остаётся от нас на сороковой день.

-  На тридцатый, - строго поправил Петрович, - хватит болтать, Соломон, принимай, затаривай, я пошёл, - отдал шарики и растворился в голубом безмолвии.

-  Ну да, ну да, на тридцатый день, никак не могу привыкнуть.

Следите, Яша, и запоминайте. Красные - вон их сколько, - это идейные фанатики, типа, идущие вместе. В мешки их и на нижнюю полку, к Засулич, Каплан, к Че Геваре поближе. Всегда под рукой должны быть. Эти - самые оборотистые, неиссякаемый поток. Мир норовят перевернуть, вы заметили? А он давно уже на голове стоит без их мелкого вмешательства. Идём дальше. Голубые - активные и мошенники, розовые - пассивные и бесхарактерные, ну и, по половому принципу. Я хотел сказать, - по принципу половых предпочтений. Вам понятно? Большой спрос в последнее время. Зелёные - легкомысленные, пустые, недалёкие, чокнутые, придурки и кругом идиоты. Тоже хорошо ходят. А что вы хотите, Яша, с такой жуткой экологией и стрессами? Обратите внимание, очень мало жёлтых, - открытых,  жизнерадостных, дружелюбных, отзывчивых? Зато сколько оранжевых прибавилось, - суетливых, пробивных, наглых, нахрапистых. Синие, - это самая мразь, отмороженные живодёры, насильники, убийцы, - Чикотило вон в углу, а рядом, Джек - потрошитель. Плодятся как крысы.  

-  Фиолетовых почти нет, - заметил Кончик.

-  Так это же штучный товар, - вожди, завоеватели, предводители, полководцы. Тела в мавзолеях, а души здесь. Вон они, - на верхней полке. -  Сталин и Мао слушают нас?

-  Вы хороший ученик, Яша, - расцвёл Соломон, - с вами легко.

-  Есть пара серых.

-  Не догадываетесь? Посредники. Церковно-приходская школа, духовная семинария, приход, синод, епархия, кардиналы, святые отцы наций. Сотрудники органов тут же, прокуроры, судьи, шпионы, вертухаи.

-   Это же профессии.

-  Ошибаетесь, Яша, это призвание. Движение души, стезя по умыслу, так сказать.

-  А промашек не бывает? В суете не тот мешок или табличку? Не в ту колонку занесли? Кто потом расхлёбывает?

-  Между нами, всё тут бывает, - доверительно склонился

Соломон,- Давайте смотреть на вещи трезво. Вы спрашивали, как меня сюда угораздило, - я не ответил. Вы будите смеяться, Яша, - за заслуги. Этот безмозглый завхоз решил, что я святой. Якобы, старый одесский еврей Соломон Брик свернул голову фашизму и страдал в ледяных лагерях Колымы за чужие грехи. Если честно, я сам не понял, где свои грехи, где чужие. Всё это вместе строительством социализма называлось. Теперь на этом складе маюсь, как специалист по пересортице и припискам.  Ну, усвоили, не устали?

-  Нет пока, Соломон. А этот куда изволите, последний? Белый, пушистый и светится изнутри.

-  О! Это святая душа, Яша, страдающая, страждущая и терпеливая, редкость необыкновенная. Бриллиант! Кому-то повезло.

-  Наташа?! - осенило Кончика, - Наташа! Он потянул к себе шнурок, шарик приблизился и вспыхнул ярким, ослепляющим светом...

  8

-  Вы нас пугаете, богьной, - тряся рыжей бородкой-клиныш-ком, картавит Циклер, - вам гешитегьно негьзя вогноваться.

-  Ты Ленин? - нашёл сходство Кончик.

-  А кто еще? Конечно, Генин. Сгава богу, кгизис миноваг.

Сестга, никого к нему не пускать. Дима, пошог к ибениматеги!

-  Миша, у меня подвал в завтрашнем номере. О твоих чудесах, кстати. Меня редактор за яйца повесит.

-  И пгавигьно сдегает. Мы дгя тебя поггода с ним возимся? Пошог, пошог. Сестга, не пускать его ни под каким видом.

Задвинули шторы, процокали копытца эфиопочки. Укольчик. Отшумело в голове и палате. Тускло стало внутри и вокруг. Пусто.

-  Устал, третий раз не вернусь, - решил Кончик. - Стоп. А не четвёртый ли?

-  Четвёртый, - высунулся из памяти яйцеголовый, - четвёртый, Яша. Забыл?

9

...Не забыл. Ничего он не забыл.

Даже тексты разоблачительные, нацарапанные подрастающим поколением на стенках лифта, возносящего их с Наташей на шестнадцатый этаж, выше которого только жирный блин луны и небо в хрустальных слезах.

Ещё трясло и било раздолбанную кабину, ещё выли и скрипели канаты и противовесы, а они летали уже за пределами и целовали звёзды, соединившие их. Ещё стояли растерянно на пороге крохотной её квартирки в блёклом свете прихожей, а стены уже раздвинулись, бесшумно провалились в ночь, исчез свет, остались только тени, полутени, рефлексы и блики, изгибы, струистые линии, плавные подъёмы и спуски холмов и впадин их обнажённых тел. Неразделимых теперь, единых...
-   И ладонь Бога подхватила их. И сказано им было, -
Полюбите и любимы будете... И сказали они... И сказали... Что же они сказали?

-  Кончай, Кончик, достал.
-  Вас, мадам, достать не сложно. Стоит это ровно два стакана «Солнцедара».

-  Вить, скажи ему. Чё он оскорбляет. Пригласили, а сами...

-  Девочки, де-воч-ки, перенесите внимание и не берите в  голову. Яша - восторженная, тонкая, художественная, легко ранимая натура...

-  О, слыхала? Не дерзи живописцу, несносная.

- Хоссди! Жи-во-пи-сец! Придуривается тут. Лёльк, ты куда меня привела? Ты чё мне обещала. Этот, штоль,  интеллигенция?

-  А вы, мадам, что вы, в сущности, имеете за или против? Что вы конкретно хотите? Чтобы что?

-  Чтобы ты не выёбывался. Выпил, - закусывай. Живописец cраный. Пригласили дам, а сами... Вить, ну, скажи ему, правда.

-  Мадам, я всё понял, я осознал, я удаляюсь. Приму ванну и вернусь во всём белом, тщательно заштопанном. Вы знаете, любезная, какие женщины оказывали честь этой мастерской? Вы знаете, какие ягодицы касались кресла, где сидите вы?

-  Да пошёл ты!

-  Пошёл, пошел. Витёк, не погоняй, трави по-малому. Сколько было нежных слов, сколько было грации, когда вместе мы тарам-пам-пам, у канализации...

Пот по лысине, меж бровей, с кончика носа, с подбородка, - бульк... бульк... бульк... «Ты послушай как из крана в ванну капает вода. Равномерно, неустанно - кап-раз, кап-два...» Пар вонючий ржавьё зеркала покрыл, глаза ест и почти не видно уже на поверхности медленно растекающегося бордового пятна. И уже не больно... Бульк, бульк, кап, кап... Это совсем не 

10

-   Не богьно?

-   Не больно, доктор.

-   А здесь?

-   И здесь не больно.

-   А так?

-   Да нет же, сколько можно?

-   Что так мгачно? Гадоваться надо. Выпогзаем потихоньку.

Тгуп ведь, по сути, пгивезги. Что-нибудь оттуда помнишь?

-   Глаза.

-   Ггаза? Чьи ггаза?

-   Женщины.

-   Богьше ничего? Звуки, кгики?

-   Дождь шёл...

-   Ну?

-   Шёл дождь...

...Шёл дождь, Кончик поник в луже и уже не закрывался от ударов, самым краем жизни ощущая хруст разваливающегося черепа. Бритые мальчики сосредоточенно добивали его обрубками металлической трубы. Последнее, что выхватило сознание, - женщина, безжизненно осевшая на красный асфальт у открытой дверцы сияющей в брызгах «Вольво».

Кровь заливала перевёрнутый мир...

11

-   Какой год, доктор?

-   Втогой.

-   Что-о-о?!

-  От Гождества Хгистова, если отбгосить две тыщи впустую чеговечеством истгаченные. Или ты в Тоге? Тогда пять тысяч семьсот... Нет, не похоже, таких в Тоге не дегжат.

-  Я нигде, доктор. Ни там, ни там. С Б-гом у меня отношения взаимные. Я в него не верю, он в меня.

-  Убедитегьно. Б-га нет, зато пгоггес нагицо. Сестга, свидания газгешаю. Погчаса, не богьше. Сидеть, ходить понемногу. Пога жить, богьной, хватит дгемать, - предрешил Циклер, гордо повёл рыжим клинышком и ушёл совершать чудеса в медицине катастроф.

Отбросались шторы, распахнулись окна, поднялись трисы, ворвалось солнце, сверкнуло белозубой улыбкой сестрички-эфиопочки, выявило под прозрачным её истинные формы, резануло по глазам, вышибло пару тёплых слёз, согрело. За окном возродились деревья, гонимые весенним шумным ветром, и крикливый поток еврейской жизнедеятельности.
Протиснулся в дверь и положил густую тень огромный Донат.

-  Что я тебе говорил, Кончик? Всё херово на Святой земле, кроме медицины катастроф...

-   Я проверил, Дима. Это так.
-   Жаль, пить тебе запрещено. Щас бы... - пустил слюну Дима.
-   Да уж. Это пресловутое правило говённых демократов.
-  Именно. Ладно, всё впереди. Мишка Циклер обещает через неделю - две на волю. Какие планы?

-  В пампасы. Какие у меня могут быть планы? Ни жилья, ни денег, ни работы. Одна надежда, - сын в Москве, отыскался, Наташа. Семья как-бы. Я тебя просил... Как там?

-  Значит так, Кончик, - озабоченно сошлись морщины на мощном лбу Доната, - докладываю: запрос по всем каналам сделан, московские коллеги работают, Игорёк со своим, «Жди меня». Стахановцы пера подключились. Но пока без результата. Пока ничего утешительного. Среди Герасимовых таких не нашлось, Солянка большая, в каждую дверь не сунешься. На передачу никто не обращался. Пелевина аккуратно достали, - говорит, не жил там никогда, открещивается, лается, как тот Чапаев. Валя Пономарёва что-то слышала, и Люсю Герасимову знала, чуть ни родственница ей, но такой истории не помнит. Тоже не жалует.
-   Но адрес-то она должна знать.
-   Да в том-то и дело, что не было такой квартиры на Солянке! Не-бы-ло! У трёх вокзалов жили. Имя твоё тоже ничего ей не напоминает.
-   Я что, всё это придумал?
-   Я тебе этого не говорил, Кончик. Ищут. Но логических ходов всё меньше. Циклер психиатра советует после выписки.
-   Да пошёл он. Быть этого не может.

-   Говорит, может. Комплексная травма, несовместимая с жизнью. Голова - сплошь жестянка. Ты ещё в зеркале себя не видел. И не смотри подольше, не советую.

-  Не оставляй, Дима, прошу тебя. Это последнее, что меня держит. Это не высокие слова, ты меня знаешь. Ищи, - задавил слёзы Кончик.

-   Успокойся, Яша, найдём. Ей богу найдём, - уверял себя толстяк, - лишь бы были... Ты, вот что...- он мялся, брюхо, охлопывая, - Ты, вот что... Тебе это... Тебе что принести? Мишка говорит, всё можно кроме острого, жирного...

-   Давай, давай, супчику мне черепашьего, омаров, саранчу жареную. Грузите апельсины бочками! Чего стоишь? Бегом!

Говори, что надо, я же вижу. Интервью у постели умирающего? Дневник железноголового? Подвал в «Вестях»? Разворот в «Израильтянине»? - Кончик поймал волну и покатился.

- Точите перья, господа собственные корреспонденты, готовьте шекели, господа издатели. Вам повезло. Признайся, Дима, что за бульон на моих тощих костях варится? И в глаза мне гляди, в глаза! Выкладывай бубей.

-   Перестань, Кончик...- поплыл Дима, - тут такое дело...

-  Ну, не мни жопу, эссеист, будь проще, и к тебе потянется очередь нуждающихся.

-  Пока она потянулась к тебе. Там за дверью целая команда. Жаждет припасть.

-   Чем обязан?

-   Выслушай, Кончик, не перебивай. Я знаю твоё отношение ко всякого рода политическим играм...

-   Знаешь, а привёл.

-   Не надо, не виноватая я, они сами пришли. Не перебивай. Валяешься тут по полгода, а за окнами разгул демократии и муниципальные выборы. Народы многонационального государства Израиль жаждут новых вождей.

-   Уж не меня ли туда наметили?
-   Пока не тебя. Пока!
-   А зря, я бы им крови попортил.
-   Не сомневаюсь... Теперь, серьёзно. Есть некая команда в муниципалитет Холона во главе с русскоязычной претенденткой на пост чуть ли ни вице-мэра. Рахель Штурм называется. Ничего не говорит?
-   Штурм Зимнего праматерью еврейской?
-  Ты, как всегда, близок к истине, Кончик, только наоборот. Штурм властей израильских предводительницей русских.
Русских условно, она-таки из-под Полтавы. Погоди, не язви. Хочет тебя в команду в качестве распнутого невинно. Большую прессу получил благодаря некоторым, без ложной, так сказать...

-   Ты меня давно не видел, Дима, и с кем-то спутал.

-  Ни хера не спутал. Мишка Циклер через неделю закруглит формальности, выпишет тебя по-полной, и куда ты пойдёшь? Сам только что пел, - ни жилья, ни денег, ни работы.  И страховки у тебя нет, и латали тебя в долг. И поиски твои в Москве на этой даме висят, она нити в руках держит, и платит, кстати. Э-э-э... Утверждает, что но платит.

-   Скажи эскулапу, пусть распаковывает, - Кончик устал, вдруг, смертельно, - я под это не подписывался.

-  Да никто ничего выдающегося от тебя не требует. Наоборот. Ты прими, выслушай, сам решишь.

- Гад ты, Димка, принуждаешь недобитого, недолеченного женщине в святых порывах отказывать. Откажу ведь, не пожалую. И умру в муках непробудившейся совести.

-  Шутишь, значит, живёшь пока. Прими, выслушай, вникни. Эта баба с большо-о-ой перспективой. Она на муниципалитете не остановится, верь слову. А моё дело - шестнадцатое. Познакомил - отвалил. Ну?

-   Ты немало преуспел, Дима, пока меня Россия воспитывала. Понимаю, связи есть не просят, но дорого стоят. Не прогадай на выходе. Чёрт с тобой, проси. Погоди, прилягу, притомил ты меня... 

12

Она стояла вдалеке от совершенства, эта первая претендентка во власть. Одутловатая, совиная, сонная физиономия загадок не таила, - дремала. Нечёсаные, мутно-коричневые патлы, - вялым узлом висели на крепком затылке. Губы пускали красного петуха с золотым люрексом. Толстое, рыхлое тело, немалыми трудами втиснутое в фиолетовую майку со словом LOVE по впечатляющим грудям, мешками ниспадало на мощные бёдра, выдающийся зад и короткие тяжёлоатлетические ноги, задраенные в чёрные, светящиеся на коленях и лопающиеся от здоровья, лосины.
(Коротконога всюду демократия, - связал Кончик). Всё это великолепие природы опиралось на густо разукрашенное розовым лаком плоскостопье, обутое в испытанные временем вьетнамки. Имя Рахель логически завершало образ мужественного борца за права обездоленных репатриантов. Где-то за её борцовской спиной скрывались обнищавшие еврейские массы и пара их ярких представителей в золотых цепях, магендавидах и печатках на конкретных, тренированных кулаках. Эти - да, отстоят интересы, за интересы можно быть спокойным. И за демократические ценности в твёрдой валюте, - заключил Кончик.
-  Смотрите, - просипела тётка, - что творят антисемиты всех мастей. Давайте знакомиться. Рахель Штурм, - и позволила себе ручку сплюснутой ладонью шириной и толщиной в полное академическое издание Пушкина 1936 года в одном томе, - кандидат в депутаты городского Совета Холона от русскоязычной фракции «Наш город родной».
-  Наслышан, Рахель, очень приятно, Яков, - осторожничал Кончик, прикидываясь слабым и незащищённым. Что от меня-то надо?
Разведка предполагалась долгая и глубокая.
Претендентка плотно оседлала жалобно пискнувший стул, оруженосцы, размашисто жуя бегемотными челюстями, стали по бокам и остекленели, сложив кулаки на ширинках.
-   Смотрите, Яков... - и потёк сиплый, монотонный текст про сложности разворачивающейся борьбы за судьбы избранного народа. Слова были правильные и хорошо выученные, но, как в, светлой памяти, очередях за дефицитом, слипались, наползали, толкались локтями и норовили проскочить вперёд. Смысл скапливался в начальном «Смотрите, Яков...» и в  неоднократно повторяемом «реальные шансы». Кончик не пытался вникнуть, его клонило ко сну,  он взбадривался выпучиванием глаз и восклицаниями «Не может быть!», «Кто бы мог подумать!».

Предвыборная агитация, впрочем, не затянулась, уложилась в отведённые Циклером полчаса. Тихо приплыла эфиопочка и выразительно стала у изголовья больного, нетерпеливо постукивая градусником.
-  Смотрите, Яков, - не изменила себе Рахель, - выходите из больницы - сразу к нам. В наших рядах Комитет участников и жертв Холокоста; общество любителей идиша; ветеран ЧК, заметный писатель Бени Бен Мудель; команда КВН родного Холона и вы, Яков, как живое олицетворение нашей борьбы.

-   Буду обязательно, - пообещал вдруг кто-то другой, не Кончик. Тот очень хотел стать живым олицетворением. Живым, в конце концов.

-  Смотрите, Яков. Это наша программа, это моя визитка. Это домашний телефон - только для вас. В любое время дня я к  вашим услугам.

-   Вряд ли потревожу твой труд и отдых, Рахель. У меня ни телефона, ни телефонной карты, да и с жильём как-то... не определенно.

-   Смотрите, Яков, всё учтено и оплачено, - она сняла с бычьей шеи оруженосца сотовый на пояске с цепочкой и выложила на кровать аккуратную стопку жизненно важных бумажек, - проезд, гостиница, питание, - на весь период реабилитации.

-    И выборной компании, - понял Кончик, но вопрос не  поставил.

Формальности оформились мгновенно. Три подписи под   текстом на иврите, миспар хешбон, тёплые рукопожатия с  полуобъятиями и влажным пошлёпыванием по плечам.

-  Выздоравливайте, Яков, мы вас ждём. Нам нужны яркие, мужественные, инициативные, - Рахель улыбнулась, наконец. И что-то человеческое скользнуло в её казённом взгляде. Эскорт развернулся и скрылся в лабиринте больничных коридоров, запечатлев цифру 21 на фиолетовой спине прародительницы.

Кончик лежал, раздавленный своим плебейским согласием. Он был пуст. Лишь запредельное сознание тупо гадало, как можно одновременно быть участником и жертвой Холокоста. Однако, усталый сон отогнал и эту мысль...

13

-   Тс-с, - приложила коричневый пальчик к его размокревшим губам эфиопочка, - шекет, шекет, - чем пресекла атаку шаловливых рук.

-   А в чём дело? - Кончик не понимал, всё шло так гладко, на взаимной, можно сказать, основе.

-   Профессор, - показала сестричка, тряхнув кудряшками в направлении предбанника, - я пошла. Одёрнула взволнованные одежды и пошла, пошла, заиграла ягодицами.

-   Общий привет, бездельники, - профессор боком-боком преодолел предбанник, под потолок забитый мольбертами, подрамниками, рамами и прочей художественной рухлядью, благополучно, с его-то нестандартной фигурой, обогнул тело Давида, стукнулся локтем о колено умирающего раба, послал его в привычном направлении, грузно протопал сквозь развалившийся строй пюпитров, швырнул на стол журнал посещений, обернулся и послал в привычном направлении всё это и всех присутствующих. В смысле, отсутствующих. Пустой, гулкий кабинет рисунка поболтал меж гипсовых гигантов и вернул профессору его грозное непечатное послание.

-   Это все присутствующие? - ехидно поинтересовался он, - Что у нас сегодня, день Астронома? Парад планет? Все ушли в планетарий?

-  День Донора, все ушли в абортарий, - отважился Кончик, и понял, - пропал.

-   Что-о-о?!!! - взревел профессор.

-   Во второй гинекологической кровь принимают, - высунулась чёрненькая, подставилась. - Весь поток там, - и кровь обновят, и кормёжка бесплатная.

-   А ты, почему здесь?  

-   У меня не берут.

-   Почему это? - всё ещё гневался профессор.

-   Боятся цвет нации попортить, - сверкнула хрустальными   зубками эфиопочка.

-  Ты смотри, какая смелая, - восхитился себе Кончик, - с такими внешними данными и такое нестандартное слово. Надо бы присмотреться.

-   А вы, Конценбоген? - профессор пошёл по нисходящей, - вы,  почему  здесь? 

-   Я малокровный.

-   Идите, идите, - профессор устал. Господи, как он устал!

И нахлынуло разом, - от этих бездельников, от бездарей, от тупого руководства, от любимой жены, нелюбимой любовницы, от работы, праздников, от протухшего строя, загнавшего в этот вонючий город, от всего, от всего, - идите, ну! Пошли вон!

-   Я работать пришёл, - посмел возразить Кончик.

-   И я, - подхватила эфиопочка.

-   Берите ватман, - сдался профессор, - ставьте голову Гомера, и приступайте.

Вообще-то никакой он теперь не профессор, Александр Ильич Никольский. Кличка у него такая, - «профессор», среди этих, недоразвитых. Это, действительно, когда-то было, - профессор, академик Российской Академии Художеств, завкафедры рисунка Петербургской, затем Ленинградской академии.

Заслуженный деятель искусств, орденоносец, всероссийский авторитет, международные выставки, громкие публикации, Сорбонна. А в пятидесятом, когда, казалось, все грозы  миновали, - бац! Взяли под белы руки, и в каталажку. Процесс негромкий, чтоб в Сорбонне не услышали. Что ж, легко отделался космополит безродный, политический ссыльный, учитель рисования в Чулымской сельской школе. А ныне подрос, - младший преподаватель рисунка в Сибирском художественном училище, без права выезда в столицы, где его давно забыли. А за окнами зима, мороз, Новый год и год, между прочим, уже шестидесятый.

Он смотрит на этих двух из-под света настольной лампы и не гадает, уверен, - не талант парень, не гений, нет искры божьей, чего нет, того нет. Но упорный, хваткий, цепкий глаз и трудяга. Возьмёт своё, со временем, если успех ранний подножку не подставит, если в деньгах лёгких не увязнет или за этой чёрненькой не поволочётся, как я... Да-да, как я когда-то...

А чёрненькая хороша, хороша, - хорошая обнажёнка была бы. Когда-то одна такая же, только светленькая, сероглазая...  Тоненькая-тоненькая, грудки всё кулачками прикрывала и попку в драпировке прятала. Поначалу. Потом освоилась, телом налилась, открылась, весь Питер по кругу прошла. Это какой же год, дай Б-г памяти? Тридцатый? Тридцать второй? Не помню... Да, освоилась и пошла по кругу. А я бегал за ней, идиот, тряпка, слюнтяй. Возвращал - куда? Обещал - чего? Грозил - чем? Отстань, отстань, - только и слышал, - ты жалкий, толстый, липкий... В сорок втором, в блокаду, семью не уберёг, а стерву эту спас, вывез в Ташкент. Да... А в пятидесятом донос накатала Диктовали, конечно, но накатала она. Больше некому... И вот она, «десяточка» на исходе...

-   Можно сдавать? - отвлёк стипендиат.

-   Готово - сдавайте. А где подружка?

-   Какая подружка?

-   Ну, эта, чёрненькая, как её...

-   Извините, Александр Ильич, я тут один.

-   Как же... Только что... Рядом с вами... Хорошо, идите...

Кончик без урона прошмыгнул между пыльными гипсовыми изваяниями Микеланджело Буонарроти, нырнул в вязкую тьму предбанника, остановился, прислушался, услышал. Она была где-то рядом, дышала...

-   Это ты? - он протянул руку.

-   Кен, кен, зот ани, - сестричка согревала его холодную ладонь и медленно проступала сквозь разлипающиеся веки...

-   Ани яшанти? - ещё не верил он.

-   Кен, Йаша, ата яшанта, - она сияла.

Сияли все. Кругом стояли сёстры, хирурги, у изголовья - Миша Циклер речь картавил. И были цветы, пакеты, подарки. И был день. Последний день в больнице «Ихилов»... Или в какой?

14

Последний день в больнице...

В психушке на Владимирской...

Есть примета, - с вечера ничего не вкалывают, ночью не будят, на утро нательное стиранное-перестиранное, но чистое, пропаренное и глаженое подкладывают, чтобы, значит, вша владимировская в побег не ударилась.

Вошли ещё в сумерках, клац-клац вездеходом. Вот он, Жобиль, главврач с Петровичем, мало ли какие мысли какие действия подскажут. Всякое тут бывало. Будить, - а он и не спал вовсе, укола-то не ставили, а таблетки эти Кончик уж недели две как наловчился, - под язык сунет, рот не тщательно предъявит, ну и крысам в дыры - подыхайте, твари. Так что, не спал, заранее понял, что к чему, волновался.

Ладно, - забери бельё, пошли, - привели в кабинет к Жобилю, стул подставили, как нормальному, но обереглись всё же, Петрович на плечи лапы пудовые устроил.

-   Как чувствуем себя, больной, Конценбоген Яков Моисеевич? - главврач тесёмочки развязал, папочку раскрыл, улыбается, усы топорщит, зубом металлическим подсвечивает, вездеходом меж ладошками поигрывает.

-   А что случилось? - не отказал себе Кончик потешиться, - я спал. Разбудили, привели и вопросы нелепые.

-   Отвечай правильно, - надавил на плечи Петрович, - тут разговор короткий, на счёт три в рубашку завяжем, укольчик лёгкий впаяем и в мягкую палату закроем. Забыл?

-   Что ты, Петрович, такое не забывается, - достоевщина тут из каждого угла прёт, - поэтому чувствуем себя хорошо, сон глубокий, аппетит отличный, стул густой, но лёгкий, век свободы не видать.

-   Паясничает, значит в порядке, - заключил Жобиль. - Помыть, одеть и за калитку, - вон. Больно резов ты был, Кончик, я ведь на вечный постой тебя определить хотел. Гляди, - другой раз не упущу, - забудь дорогу на Владимировскую. Руки предъяви.

Закатал рукава, предъявил. Шрамчики-то, Господи, крохотные, тонюсенькие, что там останется от бритвочки? Одни полоски белёсые, - и всё увечье. Больше разговоров.

-  Иди, Яша, мойся, одевайся и не возвращайся, не советую. Проводи в баньку, Петрович, пусть бедолага память смоет, - налипло, поди.   

Обнажился Кончик у помывочной, бельишко, одёжку ветхую, бескарманную вшам оставил, сел на лавку цементную. Пустил воду, переждал сток ржавья, безжизненной струёй уносящего тяжкие думы, подсунул под медный кран таз цинковый, облился и намылился...

15

...Вышел за пределы и остолбенел. Как и не было ничего, - ни смерти Соломоновой, ни России кровавой, ни психушки на Владимировской, ни дома на Солянке, ни Наташи, ни сына...

А может, и не было? Поспал, проснулся, - вот оно. Пекло израильское, хамсин истаивающий, улица Алленби разминается. Транспорт утренний кичливый, нервный, кофеёк в тени зонтов цветастых, кошки бездомные гадят под пальмами. Два квартала вправо, - русский паб «Блин». Скрипачи и учёные бывшие пиво цедят, мировые проблемы разводят, анекдоты травят, время убивают. Два квартала влево, - рынок, арабы орут, зазывают, - своё возьмут. Эфиопы, детьми осыпанные, племенами топчутся, не работают, и не будут. Марокканцы у лавок кучкуются, темнят, надувают по-мелкому олим доверчивых. Крепкозадые коротышки филиппинки еврейских седеньких старушек, божьих одуванчиков, под руку выгуливают, либо в колясках выкатывают. Всё там же, всё те же, всё на местах своих и не разорван круг.

Течёт лениво струя немая в часах песочных...

Вот и стал вопрос с петлёй на шее, (с телефоном сотовым) - Ты откуда, Яша? Кто ты теперь? Что за одежда на тебе и чья она? Где жить дальше, и на шиши, какие? Не видать было что-то в рядах торжественно встречающих прародительницы Рахели со свитой уголовной. Не угадал опять со спонсором. 

Пробрался Кончик под фикус раскидистый, разместил на скамейке больничное приданое, сел, закрыл глаза, и зашевелились под железом в извилинах мятых думы чёрные, безнадёжные, безрадостные. А откуда им быть, радостным? Но и жить дальше как-то надо. Не на скамейке же этой, в самом деле. -  Шевели, шевели  Кончик  остатками вещества серого. Есть телефон, - звони.

Что номер Рахели закрыт, он почти не удивился. Что в большой гостинице «Шератон» ему люкс не заказан и о питании по талонам там не слыхивали, не удивился вовсе. По телефону штаба предвыборного ивритом ответила запись казённая - номер изъят, а по домашнему, - квартира частная послала Кончика в два голоса по таким адресам, о которых он, с его практикой, и не предполагал даже.

День, тем временем, набрал ход, морским горьким бризом продавил, продул улицы, слизнул с голубой чаши небосвода грязную пыльцу хамсина, загудел клаксонами, двинулся.

Пристроил Кончик в урну мусорную букет больничный и сувениры дешёвые. Шмякнул и раздавил об асфальт, как гадину, телефон сотовый. Вознёс несколько благодарных слов прародительнице и дружине её сплочённой. Да так, что колыхнулись от него детишки в песочнице. Втиснулся боком в поток граждан израильских и нелегалов индокитайских, и пошёл, крутя башкой, железом набитой, в поисках родного банка «Дисконт», в последней своей надежде.

А вот и банк, - из разъехавшихся створок дохнул прохладою.

Шомер на кончикову худобу и небритость глаз положил недоверчивый, обшмонал тщательно, а на писк истошный щупа электронного бейсболку пришлось сдёрнуть и голову, металлом набитую, предъявить в открытом виде. Пкида, - туда же, - губки серебряные скомкала, шары выкатила, нападение готовит,  ивритом скорострельным пространство вокруг себя расчищает. А Кончик, что знал в языке доисторическом, на той койке больничной оставил, в переговорах с эфиопочкой, - сунул под стекло кредитку с паспортом и молчит, - пень пнём. Открыла тётка лупоглазая брезгливо теудат-зеут, проиграла когтями лакированными над клавишами и узнал себе Яша настоящую цену, как поднялся вой почести вокруг его героической личности.

Не напрасно краснословили Дима Донат и компания в русскоязычных изданиях, узнала таки страна и эта лупоглазая святого мученика за веру, Кнессет и, в пределах зелёной черты, Отечество. Что тут было, не описать, и не будем пытаться. Сам главный банковский чиновник снизошёл к руке Кончика своей прикоснуться и взять автограф.

Итогом, поздравляют его и восхищаются типично еврейским  патриотическим поступком, - все сорок тысяч шекелей

(компенсацию жертве террора, вырванную из глотки Минфина прессой и предвыборными схватками депутатов) и некую текущую мелочь (каких-то жалких восемь тысяч), поступившие на его счёт за время реабилитации, он (идиот!), движимый... и прочая мудистика, добровольно (ну, полный идиот!) перечислил в фонд команды «Наш город родной», в кассу Рахели Штурм. Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! И-ДИ-ОТ!

И, на сегодняшний день, на бескорыстном счету его лишь двадцать два шекеля, сорок восемь агорот. Распишитесь и получите. Девочка, бывшая русская, светлая, добрая, наскоро переводит, всё понимает, и сама чуть не плачет.

-   Почему побледнел? - это Кончик побледнел.

-   Что смешного? - это Кончик захохотал.

-   Кого ругает? - это Кончик загнул на всю катушку.

-   Заявление, договор кто подписывал? Подпись твоя? - и  тычут в нос бумаги, прародительницей состряпанные.

-   Какие к нам претензии? Все претензии - к вашим русским благодетелям.

Кончик в крик, в истерику, в мат, хилую грудь вперёд, тощими кулаками чуть ли ни в драку.

-   Разбирайтесь, адон, с предвыборным фондом. Коль тув!

Помогите герою, - с издёвкой скомандовал холодный чиновник.

Приподняли Кончика с двух сторон под микитки, выволокли бережно под солнышко горячее и даже швырять не стали,

поберегли его скомканное достоинство. Поставили, по плечам дружески похлопали, бейсболку на голове железной поправили, иди, мол, дядя, живи, радуйся. И легонько так, шутейно, под зад коленкой, - буц! Наше - вам, с кисточкой!

-   Жульё вы все и сволочи, - смиренно поделился Кончик.

-   Иди, мужик, не нарывайся. Миштару вызову, - не злой

шомер попался, нет. Злой поддал бы как следует, скрутил и в самом деле миштару вызвал. А там иди, доказывай, что ты не шахид. Время такое - терроризм, нервы.

Вспомнил и просёк, наконец, Кончик живость в прощальной улыбке праматери Рахели, выплюнул, выхаркал всю ненависть свою на мрамора полированные, витражи банка зеркальные, и поплёлся, не оглядываясь, не проклиная и не оплакивая,

в улицы, в пространство, в пустоту...

16

Передвигает ноги куда-то, комки глотает, улыбается горько и в уме помутившимся, деньги делит, день-ги-де-лит, - Сорок

восемь тыщ на счету, это ж десять тыщ баксов. Это ж, сумма! На пару, нет, много, - экономить буду, на полторы, -

приборохлюсь, оденусь, обуюсь... На пятьсот - сувениры

иудейские, серебро Наташе, галстук Якову, невестке

камушек... - дорога сколько? - да, четыреста, чтоб не жаться, жаться не буду, бизнес-класс закажу... отвальную, нет, отвальную не в «Блине», в «Дизингоф центре» устрою, - шампанское, итальянская кухня, Димка Донат, эскулап картавый, эфиопочка, - ещё триста, гулять так с музыкой... И в Эйлат съездить, для восстановления потенциала потенции, шесть лет мечтал... С девицей по сопровождению, можно без, их там, говорят, как грязи... И в Москву, на милую Соляночку, к сыну, в семью, к Наташке. Ждут ведь, ищут...

Сорок восемь тыщ, - десять тыщ баксов... Сумма...Что-то ещё необходимое упустил... Долги? Долги! Коэну за сигареты

шекелей сто набежало, счета не оплачены, - хашмаль, вода,

телевизор, арнона, штрафы, проценты набежали... Ничего,

теперь по полной рассчитаюсь. Теперь, - по полной!

Но хватило сил, - вернулся к горькой истине, сбросил пелену, отвёл наваждение. Пришёл в себя Кончик, - стоит он у порога квартиры съёмной в доме постылом, на дымной Бар Кохба, в душном Бней-Браке, где промчались, пролетели года его серые, чужбинные, нескончаемые. С компаньоном мудрым, на деньгах свихнувшимся, с одесситом Соломоном Бриком.  Вот ведь, ноги сами привели, как в Москве на Соляночку. Потоптался чуток, помаялся у дверей, ища причину визита, и снова, - А, была - не была! - надавил на прошлое.

Пропела песню электроника, подмигнул дверной глазок оком внутренним, подумала, подышала дверь в скважину, открылась.

-   Чего тебе?

-   Здравствуйте... Я хотел бы... - замялся Кончик.

-  Чего тебе, спрашиваю? - мужчина предстал перед ним

солидный, домашней одеждой «Адидас» обтянутый. Лет

средних, если от иудейских ста двадцати считать, лицом, -

точно, еврей украинский. Нетерпёж в нём характерный,

свирепеющий.

-   Я, видите ли, жил здесь с полгода назад. Даже, больше...

-   Ну и что? - новый жилец много слов не расходовал, ждал

сурово.

-  Кто пришёл, Фима? - высунулась из-за глыбы озабоченная рябая физиономия пухлой дамочки, - чиво ему? 

-    Да вот, - сэкономил мужик и отошёл в сторону.

-   Тебе чиво? Ой, Фима! Фима! - вскинулась вдруг тётка, - это ж этот, ну в газетах-то, ну помнишь, журналист приходил

толстый такой, спрашивал. Жилец это бывший. Вы проходите, проходите, не в дверях же, - она пятилась, пропуская, - узнаёте квартирку? Нет, конечно, не узнать. Мы тут всё перестроили.

Откупили и всё, полностью. А грязи, грязи... Уж так запущена была, так запущена! Всё, как есть, повыбрасывали. Проходите в салон, мы вот тут стеночку убрали и коридор ликвидировали. Гляньте-ка, светло стало, просторно. Мебель у нас шведская. Присаживайтесь, не стесняйтеся. Фима, ну, - она выразительно кивнула в просвет арки, где угадывалась кухня и, судя по

запахам, прерванный обед. Дядька крякнул, смачно рыгнул и тяжело двинулся в заданном направлении.

-   Поить будут, - прикинул Кончик, - а мне нельзя. Жаль,

сейчас бы, в самый раз. Да, квартирку, точно, не узнать,

евроремонт пошлый, полы сопливые кафельные, стены

розовые, хрусталь, шторы с кистями, тюль с птицами, картины. О-о-о, два моих пейзажика златоглавых. А в рамах ничего, смотрятся. Как раз под эту мишуру.

-    Я, собственно, узнать, не остались ли вещи, какие, картины?

-   Рухлядь всю повыбрасывали, - разродился язвою хозяин. Не бутылку принёс с закуской, нет, - А вот счета твои сохранились и штрафы, - солидной стопкой фискальных бумаг о столик шлёпнул, - набежало тут у тебя на сумму с ноликом, - и весь расцвёл. Вот уел, так уел, уморщил.

-   А я, как раз, за этим, - не растерялся Кончик, не отпустил ему всей меры паскудной радости.

-  Тогда, ты уж не обижайся, свет, вода и телефон «Безек» за эти полгода тоже на счетах твоих, - решил добить, сволочь.

-   А никто не сомневался, - удержал себя Кончик, - это мелочи.

-   Да, да, там мелочи, мелочи, - побежала за ним тётка...

17

Хлопнула за спиной дверь, и как будто, захлопнулась жизнь. Двигалось тело, слезились, но смотрели глаза, слышали уши, переступали, перехватывали конечности, а вся жизнь улетела, упорхнула, истончилась, растаяла. Рухнуло прошлое, погасло настоящее, убежало будущее. Ступенька, за ступенькой вниз лестница. Вниз, вниз, вниз и бездонная пропасть на выходе. Ни соображений, ни воспоминаний, ни надежд, только шаркающие шаги согбенного старика с неподвижным, холодеющим взором.

Выпал в палисадник на ватных ногах, потоптался бестолково на крыльце...

-  Ну, и куда дальше, Кончик?

-  Некуда, конец, - стукнуло по темечку солнышком, обволокло пеклом, в тень потянуло бессознательно. В скупую, тень

иссыхающей пальмы на укрытый изношенным ковром, старый, безногий диван, косо притулившийся к смердящей помойке, освоенной облезлым кошачьим прайдом.

-  А коврик-то соломонов, - согнав семейство полосатое, узнал Кончик, - и мебель его. Его? - и тут же, повинуясь мимолётному, невразумительному инстинкту, сбросил с дивана провонявшую кошачьей мочой дерюгу, медленно, с тяжкой  натугой, поднял полусгнившее сидение. Просунул внутрь руку, провёл ладонью по трухлявому днищу, дотянулся, нащупал и достал... Достал отсыревший свёрток. Сдерживаясь, себе ещё не веря, медленно, по листу, разорвал слипшиеся газеты,

освободил  запотевший целлофановый мешок, перевернул, выловил оттуда серый бумажный бандерольный конверт, перетянутый резинкой для носков, сдёрнул её, заглянул вовнутрь и сказал: «А как же...». Высыпал на дрожащие колени три банковские упаковки американских сотенных купюр, собрал их в стопку, взвесил на ладони и оглянулся. 

Из открытого на втором этаже окна, свесив отпавшие челюсти, обморочно пялились на него тупорылые обладатели поспешно обновленной квартиры.

-   Счета я оплачу, - успокоил их Кончик, - сегодня же, - извлек из пачки сотенную, покрутил перед носом, рассовал в карманы,

утрамбовал клад, подхватил счета. - Сегодня же, - пообещал он себе и, не торопясь, развинченной походкой неожиданно

ожившего скелета направился в сторону центра.

-   Сегодня же, сейчас же, ещё есть время, - рвалась душа, - на Тахану Мерказит, на почту, в обменный пункт, рассчитаться, расплатиться, расквитаться с прошлым и в автобус, в ширутку, в такси - в Бен-Гурион, на любой ближайший рейс, в Москву, в Москву! А там уж...

Вышел к остановке на Жабатински, хвать-похвать, а денег-то израильских, шекелей - то нет. Оп-ля, есть! Есть проездной,

Рахелью оставленный, в сорок восемь тысяч Кончику

стоивший. - А, хер с вами, со всеми! Теперь подавитесь,

сволочи! И вот он, пятьдесят первый, - до Таханы напрямую. Народу-то, народу! Понятно, час пик, жара, все к морю, на

набережную, на пляж. Предъявил картис водителю, арабу мрачному, протиснулся в серёдку, карманы, на всякий случай,

придерживая. Место занял ближе к выходу, отдышался в

прохладе кондиционера, откинулся, успокоил себя, уговорил. - Всё Кончик, всё, кончается твоё затянувшееся путешествие за три моря. Кончается. Только не плюй в землю эту, не гневись, не хули попусту, не суди её прохиндеями.

Не говори дурного слова стране, шесть лет худо-бедно тебя кормившей, с того света вытащившей, вторую жизнь и новую надежду подарившей. Не твоя она, не в ней причина бед и

маяты твоей. Ищи в себе, - оплати счета. Оплати счета всей жизни своей непутёвой, что здесь, что там. И не шатайся

неприкаянным, как... Как солдатик этот, галчонок щипаный, недоросль, - испуганный, потный, тяжёлым казённым рюкзаком придавленный, толпой затиснутый.

Молодой толпой, разноцветной, разноязыкой, голосистой,

праздничной, к лёгким морским увеселениям устремлённой...

-    Стоп! Стоп! Галчонок в клумбе цветочной, нахохлившийся,

чёрный, чужой, - мелькнула страшная догадка.

-   Раньше надо было думать, - морозно дохнул кто-то сзади, -  говорил тебе, не мельтеши, Яша, туда - сюда, туда - сюда, не путайся под ногами, определяйся.

-   Кто это? - обмер Кончик, обернулся, никого за спиной не увидел, но голос, голос... Он уже где-то слышал эти интонации.

-   Да-да, это я, Жобиль, - не узнал? Два шанса у тебя было, Яша, а ты так и не поверил. Извини, но полный расчёт прямо здесь, как говорится, на скорую руку.

-   Погоди...

-   Сам решил, - плати по счетам. Осознал, - плати. Некогда мне.

-   Но я же тут не один... Пощади невинных...

-   О милосердии вспомнил? Поздновато. Всем вам по делам

вашим. Всем есть что предъявить. Не сорвёте наперёд плодов от всякого древа. Да и древа-то... На всех не хватит... 

-   Галчонок, - понял Кончик и обернулся в последней надежде. Как в замедленной съёмке увидел: арабчонок сбросил рюкзак, дурно посмотрел ему в глаза, выхватил сотовый из нагрудного кармана, нащупал кнопку, искривил рот, обнажил зубы, алый язык его метнулся к нёбу, горло заклокотало, - Ал-л-а-а-а...

  Текла лениво струя немая в часах песочных.   Вытекла      вся ...                                                                              

  2008            Хайфа

СНОСКИ

1.   эхад кос гдола                 -  один большой бокал

2.   мотек                               -  молодец

3.   ма кара?                           -  что случилось?

4.   ма царих?                         -  что нужно?

5.   ани ло медабер иврит    -  я плохо говорю на иврите

6.   эйфо ани?                        -  где я?

7.   ата бэ «Ихилов»              -  ты в «Ихилов»

8.   ма зэ?                                -  что это?

9.   зэ бейт-холим                   -  это больница

10. шекет                                -  тише

11. асур леха ледобер            -  тебе нельзя говорить

12. миспар хешбон                 -  номер счёта

13. кен, зот ани                      -  да, это я

14. ани яшанти?                    -  я спал?

15. кен, ата яшанта              -  да, ты спал

16. шомер                                -  охранник

17. теудат зеут                     -  паспорт

18. адон                                   -  господин

19. коль тув                             -  всего хорошего

20. шахид                                -  террорист-самоубийца

21. хашмаль                            -  электричество

22. арнона                               -  налог на землю

23. ширутка                            -  маршрутка

24. картис                               -  билет, карточка