Хорошая жизнь

Замуж Рахиль выдали девчонкой, семнадцати не было. Жениха своего она увидала на помолвке: черный, худой, носатый, горбится, на правой руке два пальца покалечены. Одет как комиссар в гимнастерку полувоенную и галифе хорошего сукна. Привез подарки городские и богатые: сукна отцу на брюки, матери шаль, братикам рубашки. А вот ей самой — платье. Настоящее платье, белое и новое, никто еще не носил, первое новое платье в Рахилиной жизни и косынку к нему чуть не кружевную. Потом еще, смутившись, протянул матери пакет, перевязанный веревочкой: «Посмотрите потом». За столом сидели, пришел раввин, хотел почитать им, что полагается при помолвке, но жених сказал, что теперь так не делают, просто женятся и все. Раввин, «Ребэ», как Рахиль привыкла называть его, тогда и спросил, чего же ты мол не нашел себе в городе современной жены, а приехал сюда за той, которая тебе с пеленок сговорена. Получилось не очень хорошо, жених смутился, мама стала тарелки собирать, самовар ставить, отец, по лицу видно, расстроился. Жених поглядел на них и спросил: «А Вы, Рахиль, как считаете, нужен ли нам с Вами религиозный обряд?» Рахиль чуть со стула не упала, у нее еще никто никогда ее мнения не спрашивал, а потом набралась храбрости и прошептала: «Как папа скажет…» Ребэ посмотрел на нее с одобрением, мама заулыбалась, у отца даже лицо посветлело. «На том и порешим! — сказал жених, — Я не хотел, но Ваше желание уважаю. Но в синагогу не пойдем, устроим все дома. Я, видите ли, человек в городе известный, потом неприятностей не оберешься». Все стали говорить сразу, мол, понимаем, как не понять, при нынешней власти и вообще. Рахиль не очень поняла про неприятности, а вот про то, что он человек известный, все было очень даже ясно. Подарки-то, какие! Даже когда Асю, сестру старшую, выдавали замуж за богатого человека (и все шептались, какой, мол, богатый, да какая семья, да как Аське повезло), таких подарков им не перепало, а ей с братиками Аськин жених вообще конфет-подушечек привез, по шесть на каждого, они поделились. Ясное дело, что известным быть лучше, чем богатым, богатые все жадные. Вот Аська живет далеко, не приезжала даже ни разу, только письма шлет два раза в году, а муж ее обязательно приписывает, что детей им пока еще Б-г не дал, вроде маму с папой упрекает. Мама всегда плачет после этих писем. Этот жених, Мэйлах, вроде не жадный, вон, деньги достал, хочет в лавочку идти, за водкой, видно. А может еще за чем-то. Мама тут и скажи, пусть, мол, Рахилька сбегает, она на ногу быстрая. «Конечно пусть Рахилька, — согласился Мэйлах, — а я с ней пойду, помогу если что». Рахиль глаза на папу подняла — идти что ли, а он только улыбнулся, идите мол, дети. Ну и пошли они.

Дорогой Мэйлах перешел на русский и рассказывал о городе, что живет он на главной улице, что комната у него большая и кухня отдельная. Мебель есть, даже буфет, пустой, правда, но теперь он посуду купит, теперь ему Рахиль будет готовить. И про свою работу говорил, что он начальник по торговой части, что работает много, приходит поздно, и как Техникум Советской Торговли окончил, и как не хватает образованных людей. «А Вы, Рахиль, читать-писать по-русски умеете?» — спросил он. Рахиль даже прыснула со смеху! Мэйлах головой покачал, но обещал научить ее в два счета, потом и в техникум можно поступать, на медсестру или, скажем, счетного работника выучиться. Рахиль не поняла толком, если он по торговой части, то у него должна быть своя лавка, магазин по-городскому. Мэйлах смеялся, объяснял, что торговля теперь государственная, а он проверяет, хорошо ли работают люди, учит их правильно торговать и вообще. В целом, он Рахиле понравился. По-русски говорил он правильно, гораздо лучше ее. Обращался к ней на «Вы», словно это и не она, а, скажем, фельдшерица мадам Ринкин, или мадам Прентис, учительница в еврейском начальном училище. Шли обратно, уже стемнело, Мэйлах потянул ее за сарай во дворе, стал говорить, что она ему понравилась с первого взгляда, и какая она красивенькая, и какая послушная дочка. Спрашивал, будет ли она его так же слушаться как папу. А потом и вовсе стал обниматься, хотел поцеловать, носом холодным в шею ткнулся. Рахиль вырвалась и убежала в дом. Долго потом снился ей Мэйлах, как он ее целует, как по щеке гладит, как папа в субботу вечером. В пакете, который они с мамой открыли после его отъезда, были городские чулки, носки и сорочки. Мадам Прентис, которая пришла посмотреть на подарки, сказала, что сорочки эти называются «комбинэ». Еще в пакете были панталоны, и не какие-нибудь, а фабричные, из тонкой нитки вязаные, ловко так ноги облегали — чудные. И все это было, опять же, новое, и в доме пахло новым, как в лавке. Рахиль ждала свадьбы, по настоянию мамы молилась Б-гу, чтобы послал ей детей, чтобы Асино несчастье на нее не перешло, чтобы муж доволен был. Такого мужа Бог послал! Рахилина голова и так от подарков кружилась, а тут еще с оказией Мэйлах передал целую кошелку гостинцев, конфет городских, булки, муки в торбочке и отдельно завернутый в полотенце отрез полотна и бусы стеклянные. В записке писал, слава Б-гу по-еврейски, что скоро приедет жениться, прямо на День Международной Солидарности. Папа сказал, что это будет первое мая, через две, значит, недели, и что можно начинать покупать продукты к свадьбе.

Ах, как завидовали Рахиле подружки! И замужние, что в местечке жили, а еще больше незамужние, когда она в новом платье, в шали белой и в бусах стояла под хупой. В синагогу и правда не пошли, но все так хорошо устроили дома, благо двор большой и дождей не было, a снег сошел, подсохло. И Мэйлах казался довольным, а как на нее смотрел и вовсе улыбался, нравилась она ему в новом платье, это точно. Волосы ей отрезали. Она ждала, что Мэйлах скажет, что теперь можно волосы не резать, что он человек известный и неудобно, чтобы жена его была стриженая, но он только улыбался. Так и отрезали косы, голова стала легкая-легкая. А Мэйлах возьми да и скажи, мол, так еще и лучше. Может и лучше, но уж очень непривычно. Ну, снявши голову, по волосам не плачут, жизнь у нее теперь пойдет совсем другая, она в город едет, там все по-другому будет. За столом Мэйлах все к ней придвигался, по спине гладил, за плечи обнимал, наливки сладкой заставил выпить. Он все смеялся и гости смеялись вместе с ним, шутили, что у нее, невесты, утонул корабль с кислым молоком, оттого она такая грустная. Смешили-смешили и, наконец, Рахиль расхохоталась, а потом, глаза поднять боялась, вдруг папа недоволен. Когда уже встали из-за стола и стали собираться да прощаться, заплакала она в голос, стала обнимать братиков, подруг. Мама тоже плакала, все повторяла, как ей так повезло, что б только не сглазить, что по всему видно, что парень ее обижать не будет, что такой человек большой, что она и братикам поможет в городе устроиться. Папа тоже чуть не заплакал, обнял ее, благословил. И уехали… А шел 34-й год.

В город приехали совсем уж ночью, Рахиль с ног падала от усталости. Прогромыхала подвода по каменной мостовой и во двор въехала. Плохо помнила Рахиль, как Мэйлах вел ее по лестнице, как она на каждом шагу спотыкалась, как дверь открывал, вещи заносил. Она опустилась на пол, привалилась к узлу с постелью и заснула. Сквозь сон слышала, как он тянул ее за руку, вставал, мол. Но сил подняться не было. Так он и отнес ее на кровать, как куклу тряпичную. Утром открыла Рахиль глаза, а никого в комнате нет. Полдня мыла окна, двери, полы, прибирала на кухне. Почистила и наладила керосинку, воды нагрела, постирала Мейлаховы рубашки грязные. А вот как повесить белье? Выйти во двор побоялась, а ну как обратно не попадешь. Да и не знала, как вешают в городе белье во дворе. Может возле белья сидеть надо, чтоб не украли. Так и лежало мокрое белье в тазу, когда пришел Мейлах. Он потянулся к ней поцеловать, Рахиль смутилась, опустила голову, а он все-таки ухитрился поцеловать, да прямо в губы. Мейлах опять смеялся, был он в хорошем настроении, напевал даже. Рахиль набралась храбрости спросить, где, мол, у вас белье вешают. Мейлах забрался на стул, забил гвозди и натянул в кухне две веревки для белья. Рахиль быстро все развесила, а он все смотрел на нее и улыбался. Он принес много еды, вина в высокой бутылке. Рахиль накрыла на стол, ждала, когда он благословит пищу, так папа делал, сколько она себя помнит. Но Мейлах разлил вино, поднял свой стаканчик и сказал: «Выпьем за нас, Рахилька, за нашу счастливую жизнь». Вино оказалось сладким и крепким, Рахиль такое никогда не пробовала, но постаралась выпить до дна. Голова у нее пошла кругом, ведь с утра не ела ничего. «Закусывай, закусывай!» — смеялся Мейлах, обнимал ее за плечи, гладил по голове, называл «Рахилькой» опять целовал, а Рахиль смеялась, она совсем перестала его бояться. Потом Мейлах обнял ее так крепко, что она чуть не потеряла сознание…

Назавтра пришли к ним гости, Мейлаховы сослуживцы с женами, ели-пили, желали счастья. Говорили все только по-русски, шутили, смеялись. С женами Рахиль быстро нашла общий язык, они ей рассказали, где что покупать, куда ходить на базар, как найти молочницу, чтоб молоко на дом привозила. И про новый мануфактурный магазин, и про обувной, и про посудный. Предлагали Рахиле приходить на кружок политграмоты, но Мейлах объяснил, что она еще не умеет читать и что он сам этим займется, а то неудобно ему, чтобы его жена ходила в Ликбез. Всему, мол, сам ее обучит. Рахиль слушала его и не верила. Ее мадам Прентис в училище едва смогла выучить читать, да не по-русски, на идиш, каждое слово понятно было. «Попробуй-попробуй, — думала Рахиль, — Уж если мадам Прентис два года со мной промучилась…» Вот арифметика давалась Рахиле легко, считала она быстро. Дядя Семен держал лавку у них в местечке, так Рахиль по вечерам бегала к нему в лавку помочь деньги считать, складывала купюры, столбиками выкладывала мелочь, никогда не ошибалась. Дядя Семен за помощь давал ей пряники, целых три, ей и братикам.

Уже через неделю Рахиль вполне освоилась в городе. Перестали удивлять ее бегущая из крана вода, мостовая, выложенная камнями, гремящие трамваи. Она сама, без Мейлаха (ждать его три года — день и ночь на работе), первый раз залезла в трамвай. Подошла на остановке и попросила кондукторшу научить ее ездить в трамвае. Та засмеялась и все ей рассказала, потом показывала Рахиле из окна трамвая все главные дома: театр, библиотеку, обком партии, клуб железнодорожников. Про клуб Рахиль знала, его у них из окна видно. Вечером в субботу в нем играл духовой оркестр, были танцы. Рахиль, в ожидании Мейлаха, под музыку кружилась по комнате и мечтала, что он ее поведет в это чудесное место танцевать. Наконец, попросила его, он и повел, они даже танцевали. Он вообще ей ни в чем не отказывал, приносил подарки, конфеты, ситро в бутылках. А как восхищался, что она все лучше и лучше говорила по-русски, называл ее умницей. Боже, как нравилась Рахиле ее новая жизнь! Она гуляла по городу, заходила в магазины, бродила по парку, сидела в скверике и глазела на проходящих мимо людей. А какие платья у нее были, а чулки, а туфли настоящие лодочки, сумочка клеенчатая блестящая! Муж хороший, в доме достаток, маме с папой посылают продукты, чего же еще желать. И подружек она завела, они Раей ее зовут, вместе праздники революционные отмечают. Какая разница, какие праздники — гулянка все равно гулянка и есть. И ребеночек у нее уже шевелится, ножкой бьет. Не сразу она забеременела, даже волновалась, а ну, как и вовсе детей у них не будет. Но Мейлах только смеялся, мол, слушайся мужа и все получится. Получилось! И как быстро позабыла она голодную зиму перед самым замужеством, когда обменяли на еду и мамины с папой венчальные кольца, и оставшиеся от бабушки жемчужные бусы, и серебряные ложки. Папа расстраивался, а мама говорила, что, мол, слава Б-гу, что есть что продавать, а то бы все погибли. Тогда и приданое Рахилино на еду обменяли, и пальто зимние, даже субботние подсвечники, их уже в самом конце, все надеялись, что до этого не дойдет. Дошло и до подсвечников…

«Но теперь-то, — думала Рахиль, — жизнь совсем уже хорошая, теперь все счастливы и это уже навсегда».

Первая размолвка с Мейлахом случилась перед самыми родами. Рахиль хотела ехать домой к маме, как же без нее рожать, а Мейлах настаивал, чтобы она шла в больницу и рожала «в гигиене». Порешили на том, что в больницу она все-таки не пойдет, а мама приедет в город и вместе с акушеркой все сделает как надо. На акушерке настоял Мейлах, очень он боялся инфекции, у его начальника жена погибла от родовой горячки. Накануне родов он поехал за мамой, а Рахиль решила навести чистоту: мыла, чистила, стирала. Вечером, когда все развесила и расставила по местам, сидела у окна и слушала через открытую форточку музыку, что в клубе играли. Мечтала Рахиль, как повезет ребеночка в санках по снегу, да какое красивое одеяльце она видела в магазине, да как она попросит Мейлаха сходить за этим одеяльцем. Музыка кончилась, Рахиль встала закрыть форточку, и вдруг что-то горячее потекло по ногам.

Роды приняла у нее соседка, тетя Клава, приняла видать не очень умело, и пришлось Рахиле немного поболеть. Но и то хорошо, что хоть кто-то рядом был. А вот девочка родилась чудесная, крепенькая, здоровенькая. Мама с Мейлахом подоспели, когда она уже орала вовсю. Назвали малышку Хайкой, в память Рахилиной бабушки. Мама потихоньку отнесла ее в синагогу, но Рахиль с ней не ходила, болела все еще. Мейлах записал дочку Кларой Михайловной (его все давно уже Михаилом называли) и говорил всем, что в честь Клары Цеткин. Рахиль все собиралась спросить, кто же такая Клара Цеткин, но все как-то не получалось. Тете Клаве они подарили отрез на платье, та расчувствовалась, вызвалась быть при малышке няней. А месяца через два, когда Рахиль уже гуляла с Кларочкой по скрипучему новогоднему снегу, услышала она, как тетя Клава рассказывала соседкам во дворе, что назвали малышку в ее честь, за то, что она, мол, хорошо роды приняла. «Клара, — говорила она, — это ж Клава, только теперь так по-модному говорят. А я ее все одно Клавкой ее кличу!»

Кларочка росла быстро, болела мало, кушала хорошо. Мейлах в них души не чаял, он вообще был очень добрым. Помогал всем ее родным, своих не было, поумирали все. Грамоте русской он Рахиль так и не выучил: то ему некогда, то она его тащила погулять в парке, или в клуб пойти потанцевать. Он, и правда, работал очень много, после 1937 года пошел он в гору, стал заместителем начальника торгового отдела района, через три года — области. Какая все-таки жизнь была хорошая! Все газетные новости проносились мимо Рахили, она не вникала и не хотела вникать в жизнь за пределами своей собственной, словно чувствовала, что хорошая жизнь не бывает надолго, и тем более не бывает навсегда.

В то воскресное утро зашли к ней двоюродная сестра Хана и Абрам, жених ее. Зашли с новостью, что только что записались в ЗАГСе и ждут их с Мейлахом вечером к себе праздновать. Рахиль плеснула им вина, нарезала пряник медовый, выпили они за счастье, и Абрам включил радио, все хотели музыки. А оттуда: «Передаем важное правительственное сообщение…»

Вместо свадьбы провожали Абрама. Он ушел в военкомат вечером, сказал, что придет с войны и тогда уж женится по-настоящему. Хана осталась «не девка не баба», как сказали соседки. На второй день войны приехал в город старенький дядя Семен, рассказал, что братьев уже забрали в армию, а что родители ей передали, чтоб немедленно с малышкой уезжали. Младшая дочка дяди Семена, Рива (Римма по-новому), дохаживала последние дни, вот-вот должна была родить. Мужа ее уже тоже забрали, а она боялась ехать, хотела родить возле мамы. Уезжали через три дня все вместе: Рахиль с Кларочкой, дядя Ефим с тетей Гитой и Хана. Мейлаху удалось забежать домой попрощаться. Мобилизации он не подлежал — пальцы на правой руке покалечены, Рахиль надеялась, что поедут они вместе. Но Мейлах сказал, что как только закончит отправку ценных грузов, то пойдет добровольцем. «Не пойдешь — под статью попадешь», — невесело пошутил он. Мейлах принес мешок продуктов, отдал Рахиле все наличные деньги и добытый им пропуск для всех в литерный вагон. На узловой станции увидала Рахиль через окно, как по ночному перрону несется прямо к их поезду телега, на козлах привстал, натягивая вожжи, дядя Семен. Римму занесли в поезд на самодельных носилках из одеяла. Она родила вечером, роды были тяжелые, ребенок крупный, фельдшер наложил швы, связал ноги и велел неделю не вставать, а то, мол, всю жизнь не вылечишься. Дядя Семен бросил в тамбур узел с вещами и вытащил из телеги завернутого в одеяльце новорожденного внука. «Рахилька, Б-г даст, увидимся, молиться за вас будем, помоги моим, не дай пропасть!», — голос его сорвался, он отдал ребенка Рахиле и заплакал. Поезд тронулся, Рахиль подняла штору и долго смотрела из окна тамбура в темноту, словно хотела увидеть конец своей хорошей жизни.

A жить надо...

 Ах, если бы знала Рахиль, что ждет ее впереди, если бы только знала... Она бы пила свое счастье по каплям, наслаждаясь каждой минутой, прислушиваясь, как счастье растекается по всему телу, как душа ее купается в этом счастье... Кларочке уже сравнялось пять, когда переезжали Волгу. Зима почти, четыре месяца в дороге. Поезда больше стояли, чем ехали, на узловых станциях на перрон ступить нельзя было, народу немеряно, казалось весь мир едет на восток. Сколько раз их бомбили – не сосчитать! Выпрыгивали из вагонов и бежали в лес, если лес, конечно, был поблизости. Рахиль хватала новорожденного Игоря, тетя Гита Клару, Хана помогала Римме. В один из таких налетов тетю Гиту и убило. Когда объявили отбой, Кларочка сидела на земле под деревом и держала ее за руку, глаза круглые, перепуганные. Тетя Гита лежала лицом вниз, а в затылке маленькая дырочка, крови почти не было. Похоронили ее быстро, в братской могиле с остальными женщинами, старичком-аптекарем и двумя мальчиками, которых никто не признал. Видно мать этих мальчиков лежала убитая, и оплакать их было некому. Дядя Ефим после гибели тети Гиты повредился в уме, все время с ней, с Гитой, разговаривал, будто она рядом с ним сидела. Римма поправлялась медленно, да и то правда, как поправишься, если ешь всухомятку и даже помыться негде. Швы у Риммы гноились, температура то и дело поднималась, а больше всего она переживала, что пропадет молоко и Игорек тогда погибнет. Под новый год доехали они наконец-то до места (и кто выбирал эти места?). Городок на Урале небольшой, дома деревянные, еще не перенаселенные эвакуированными. Им на всех выделили целый дом, пустой, правда, без мебели, но и без хозяев, хоть навсегда в нем оставайся. Дров целая поленница, колодец во дворе. Воды нагрели, помылись, дядя Ефим подстриг всех покороче, чтоб вши не донимали. А как жить дальше? И все смотрели на Рахиль, она старшая, а кто же еще. Первым делом пошла она на почту и послала запросы, как там мужья, братики, живы ли. По дороге на почту увидала заколоченную дверь парикмахерской. В горсовете сказали, что закрыто, потому что парикмахер на фронте, а нового нету. У Рахили на душе полегчало, может дядя Ефим на работе в себя придет. Договорилась, что завтра приведет его прямо к парикмахерской, а инспектор снимет печати и анкету поможет заполнить. Ей самой предложили идти в госпиталь санитаркой, или в школу уборщицей. А что же еще она может делать, если читать не умеет. Еще можно шить ватники для фронта, надомницей, но швейная машинка нужна, артель не обеспечивает машинками. Рахиль решила в госпиталь сходить сама, может там еще какая должность найдется, на кухне или сестрой-хозяйкой, а то им на карточки не прокормиться. Сбегала на базар, узнала почем хлеб, мука, поспрашивала, не продает ли кто машинку швейную. Ей показали дом на главной улице, живет там большой начальник, он жене недавно новый «Зингер» привез, может она старый и уступит недорого. Рахиль решила, что для одного дня хватит, и побежала домой. Принесла поесть, хлеба получила по карточкам, немного лярда выдали. Римме вызвала доктора, ей в магазине сказали, что кормящим дают усиленный паек, пусть доктор пропишет, заодно может и присоветует что, никак Римма не оправится после родов.

Назавтра у парикмахерской стояла очередь, город маленький, новости мгновенно расходятся. Дядя Ефим оживился, достал свои собственные старенькие ножницы, еще дореволюционные, немецкие. Первый стригся инспектор горотдела, который заполнял анкету для неграмотного дяди Ефима. Рахиль сама сказала инспектору все данные, шепнув тихонько, что дядя маленько не в себе, память плохая, но он, конечно, поправиться. Дядя Ефим не поправился. Он помнил все, что было до войны: исправно стриг и брил, но и только, даже адреса своего не знал, забывал где живет. Никак не мог понять, кто такой Игорь, думал, что это его старший сын, который умер от дифтерии, называл его сыночком.

Пристроив дядю Ефима, Рахиль пошла добывать швейную машинку. Робко постучала в калитку, никто не отозвался, она зашла в палисадник и постучала в дверь. Дом большой, бревенчатый, наличники резные, дверь крашеная. По всему видать люди зажиточные. Женщина открыла дверь и приветливо улыбнулась, проходите, мол. Хозяин, муж, значит, тоже был дома, обедали. Рахиль пригласили выпить чаю, она присела к столу и стала выкладывать по-порядку, что три женщины и старик, что ребенок новорожденный и кроме как надомницей Римме не работать, а Хана специальности не имеет, ну и так далее. Хозяева расспрашивали ее откуда они, где до войны жили, что делали. Рахиль и рассказала, что муж ее был начальником по торговой части. Мужчина сразу оживился, придвинулся к ней, стал приглядываться, а потом и спросил: «А Вы, Рахиль, честная женщина? Если я Вам поверю, то Вы не обманите, не подведете?» Рахиль, ни секундочки не думая, ответила: «А если я скажу, что я честная, то Вы и поверите? Вы меня испытайте, тогда и поймете, честная я или нет!» Мужчина рассмеялся, а потом стал рассказывать, что ему нужен человек, который может продавать на базаре излишки хлеба, а деньги будут они делить. Местных он не хочет в это дело впутывать, а Рахиль здесь чужая и самый подходящий для этого человек, тем более, что он с ее мужем, можно сказать коллеги, он тоже, мол, начальник по торговой части. Все, в общем, устроилось. Машинку, старый «Зингер», Рахиль обменяла на тоненькое золотое колечко с камушком, что Мейлах ей подарил когда Кларочка родилась. Женщина ей и саночки одолжила, машинку отвезти. А Николай Семенович, так звали хозяина, обещал устроить на работу в госпиталь, на хорошую должность.

Через два месяца, когда они уже обосновались и обустроились, пришел ответ из Бугуруслана. Римминого мужа убили под Харьковом, брата Ханы, Наума, под Киевом, еще в первые дни войны, а Мейлаха под Витебском. Овдовели,  осиротели, отплакали, а жить надо.

В сорок пятом победном году исполнилось Рахили целых двадцать девять лет. Она уже знала, что мама и папа погибли, что никого, кто не эвакуировался, остался, в живых уже нет. Зато, счастье-то какое, братики, Исаак и Лева-маленький, хоть и раненые несчетно раз, живы. Ася, сестра старшая, сама разыскала ее. Она всю войну работала поваром в штабе армии, муж ее там же поваром был, годен он был с тяжелым диабетом только к нестроевой службе. Так всю войну и прослужили вместе. Теперь обосновались в Запорожье, отдельную квартиру им дали как семье двух фронтовиков. А детей так у них своих и не было. Римма с маленьким Игорем уезжала в Запорожье к Асе, та обещала помочь, на работу устроить. И Леву Ася к себе звала. Исаака демобилизовали и он уехал а родные места, невесту разыскивать, до войны обещались друг другу, может и встретятся. Хана, уже тридцатилетняя, молила Б-га, чтобы Абрам к ней вернулся, молодых-то сколько, каждая мужа хочет, где ей, Хане, с ними соперничать, волосы уже седеть начали. Абрам, однако, вернулся с войны сам седой совсем, и на Хану наглядеться не мог. Дядя Ефим, как вернулись они домой, вспомнил, где жили, соседей вспомнил, парикмахерскую свою и с выбитыми стеклами узнал. На следующий день после приезда тихонечко встал и пошел на работу, как будто и не было войны, как будто и не жили они столько лет в эвакуации.

Рахиль квартиру свою обратно не получила, хотя и пыталась. Но столько домов разбомбило, а их с Кларой теперь всего двое, дали комнату и на том спасибо. Поселились, правда, опять на главной улице, почти у самого базара и школа напротив. Столько всего грустного было в жизни у Рахили, а все равно душа просила танцев, музыки, хотелось веселиться, какие в конце концов наши годы. Надевала она довоенное платье с оборками, ходила в гости к своим подружкам, тоже вдовам, вспоминали они свою хорошую жизнь. Рахиль не долго примеривалась где работать, ясно, что надо быть поближе к еде, это сейчас главное, надо кормить Клару, на зарплату ноги протянешь. Подружка Шура замолвила словечко и приняли Рахиль буфетчицей во вновь открытый медицинский институт. И врачей знакомых много будет, и к еде близко. И стали они жить. Не то, чтобы хорошо жили, но жить можно, а главное, Рахиль себя убедила, что все хорошее в ее жизни уже было, теперь лишь бы не хуже.

Жить надо...