EN
Старый сайт
Посчитал себя обязанным рассказать все что знаю по данной теме.
У всех крупных городов были свои пристанища для неугодных и "опасных" граждан.
Так возник этот обобщающий очерк, но о некоторых из них я написал индивидуально. Например, здесь на сайте есть очерки о политзаключенном Геннадии Темине и диссиденте Валерии Ронкине.
При объективном взгляде на историю нашего города можно отметить три главные черты, выделившие Лугу среди тысячи малых городов нашей страны.
Первая - город расположен на одной из основных дорог России Санкт-Петербург - Киев.
Вторая - природная красота, привлекающая дачников из северной столицы.
Третья, не особенно афишируемая, - расположение от той же северной столицы за 101 километром.
Все эти особенности можно проиллюстрировать появлением в лужских местах большинства известных людей: все они были обусловлены тремя вышеназванными факторами. Через Лугу проезжали Потемкин и Екатерина II, неоднократно Пушкин, Николай II и Керенский, здесь отдыхали Шишкин и Мусоргский, Куприн и Блок. Все это общеизвестно.
А вот что значил для нашего города 101 километр, остается малоизвестным, хотя именно с ним связано появление в наших местах многих известных людей. Это и академик-астрофизик Н.А. Козырев, известный филолог Доватур, первый русский олимпийский чемпион Панин-Коломенкин.
Так что это за цифра 101 км?
Для начала небольшая историческая справка. Впервые цифра 101 была зафиксирована в указах римского императора Октавиана Августа, датируемых 2-м и 4-м годами н.э. В случае освобождения определенная категория рабов не могла стать гражданами Рима: те, кто хотя бы раз был уличен в совершении неблаговидных поступков; они считались „порочными" людьми. После освобождения эти люди должны были находиться на положении „иностранных подданных" (реrigrini dediticii) и потому не могли жить ближе, чем за 100 миль от Рима.
Подобная система ограничений мест проживания существовала и в царской России. Это была черта оседлости, применяемая к гражданам по национальному признаку, в основном к евреям или цыганам. И хотя цифра 101 ни в одном из царских указов и советских законов так и не прозвучала, но в сознании народа прочно закрепилась поверье: за сотым километром тебя не тронут или даже не найдут. В воспоминаниях советских граждан можно найти этому подтверждение:
- „Первые беды пришли в самом начале 30-х годов. Однажды отца вызвали в милицию, в паспортный стол. Там ему, как бывшему белому офицеру, отказались обменять паспорт, предложив выехать на 101-й километр".
- „Если жену „врага народа" не арестовывали, дети оставались с матерями. За этим следовало выселение из квартиры (как вариант - „уплотнение", когда оставляли одну комнату), а в столицах и больших режимных городах высылка „на 101-й километр": ближе жены репрессированных жить не имели права. У моей мамы была в паспорте такая отметка. Мы пострадали от этого в 1941 году, жили в деревне в 45 км от Куйбышева (Самары), и когда столица перебралась в Куйбышев, маме приказали выехать в 24 часа".
- „В 37 году, 25 декабря, ночью к нам постучали. Но маму потом вызвали на Комиссаровскую и сказали срочно выехать за 101 километр. Если не выедете, то ты будешь там, где твой муж, а ребенок в детдоме".
Первыми беглецами от репрессий еще в 1880-х годах стали евреи. За два года в Лугу После погромов произошедших в Санкт-Петербурге перехали 27 еврейских семей, а до этого здесь проживали всего три.
Следующий наплыв беглецов дали первые сталинские чистки в конца 20-х годов. Это было связано с разгромом НЭПа и началом коллективизации. Многие учреждения „освобождались" от лиц дворянского, духовного или купеческого происхождения. Увольняли или арестовывали всех подозревавшихся в связях с белым движением и даже просто имевших необычные или иностранные фамилии. Не исключено, что Панин-Коломенкин сам попросился на работу в Лугу после того, как его квартиру в Детском Селе начали уплотнять.
Даже после войны тенденция скрываться в провинции сохранилась. Например, так сделали академик Н.А. Козырев в 1950-1953 гг. и знаменитый разведчик А.М. Гуревич (Кент) в 1957-1960 гг. Обвиненный в измене Родине Гуревич после 12 лет лагерей работал в Луге писарем.
Жили у нас в городе и бывшие дворяне.
Геннадий Кокорев живет в Луге всю свою жизнь. А вот отец Геннадия, по его словам, был „барчонком" - сыном владельца большого имения в черте Санкт-Петербурга. В 1920-х годах отец приехал в Лугу именно для того, чтобы здесь затеряться. Брат отца уехал во Владивосток, сестры тоже разъехались по разным городам, и все они долгое время не переписывались. Так заметались „следы" непролетарского происхождения.
Про графиню, гулявшую с ажурным зонтиком от солнца по проспекту Кирова, я только слышал. А с княгиней Верхотуровой мне довелось пообщаться дважды.
Было это в середине 80-х, когда процветал макулатурный бум: за 20 кг вторсырья выдавались талоны на книги Сомерсета Моэма, Джека Лондона и Мориса Дрюона. А еще процветал книгообмен. Мы, книголюбы „средней руки", собирали свои библиотеки различными путями. Например, закупали по несколько книг „Лениздата" и потом обменивали их на книжных рынках не только в Ленинграде, но даже в Москве и Риге. Книгообмен в то время были полулегальным явлением, а торговля не по номиналу считалась спекуляцией, это грозило уголовной статьей.
Помню, как-то в Москве меня даже задержали, конфисковав весь мой книжный капитал.
Один из моих друзей-книголюбов увлекался живописью и собирал серию „Русские живописцы XIX века". Как-то ему сообщили, что распродается приличная библиотека, в основном книги по искусству. Мы направились по указанному адресу в заречную часть города. Нас встретила очень приятная женщина лет шестидесяти и пригласила в дом. Возможно, нас заочно представили как людей, умеющих держать язык за зубами.
Позже я узнал, что посредником был Валерий Нагорный, также находившийся в Луге на 101 км.
Мы приобрели все, что нас заинтересовало, и после взаиморасчетов нам предложили кофе. Но какой! В те времена растворимый кофе „Ленинград" пылевидного помола был пределом мечтаний. А нам был предложен гранулированный, да еще из Австралии. За чашкой кофе мы услышали такую историю, что у нас приоткрылись рты...
Хозяйка Ирина, отчество запамятовал, была дворянкой, дочерью белогвардейского офицера и, по ее словам, урожденной княгиней. Все Верхотуровы были родом из Прибайкалья. Сама же она родилась в Харбине в 1922 году. Но перед приходом туда частей Красной Армии семья переселилась в Шанхай. Получив хорошее по тем временам образование, уже во время войны она сотрудничала в русскоязычной газете „Новое время". Именно там начал печатать свои автобиографические заметки знаменитый шансонье Александр Вертинский.
Ирина не раз бывала у него в гостях, где успела понянчить его дочку Марианну. Происходило все это в 1943 году. Вскоре А. Вертинский с семьей вернулся в СССР, что впоследствии и повлияло на судьбу нашей новой знакомой.
Примерно в то же время она встретилась со своим будущим мужем, редактором этой газеты, очень скромным человеком с неброской фамилией Попов. Они оба приняли самое активное участие в создании просоветской газеты „Родина", войдя в ее редколлегию. Стопка этих пожелтевших газет нам была продемонстрирована, как и Дворянская грамота - большой пожелтевший документ с двуглавым орлом и перечнем жалованных земель. Удивительно, что газеты и этот документ у них сохранились.
Желание вернуться в Россию пересилило все опасения, хотя Ирину предупреждали, что амнистия, объявленная в СССР, касалась только рядовых белогвардейцев, а отнюдь не офицеров.
Основная волна репатриации пришлась на 1949 год. Из коммунистического Китая русские уезжали в Америку, Канаду, Австралию и в Советский Союз. Сестра Ирины не поверила в обещания от советской власти и предпочла уехать в Австралию. А сама она вместе с мужем все же решилась вернуться в Россию - газета должна была стать доказательством их преданности России. Пароход с тремя тысячами репатриантов отправился во Владивосток. Годом раньше или годом позже все бы, возможно, закончилось благополучно, ведь из Шанхая и Харбина вернулись в СССР более 100 тысяч наших соотечественников. Но это был год новой волны репрессий, связанных с „ленинградским делом" и „делом врачей".
Призыв вернуться в СССР (плакат)
Во Владивостоке их встретил конвой, и они попали в фильтрационный лагерь.
Судьба большинства переселенцев того рейса неизвестна, и однажды в Интернете я натолкнулся на просьбу откликнуться тех, кто хоть что-то знает о судьбе пассажиров того самого парохода. А вот что вспоминает об этом событии и своих чувствах один из очевидцев отправки этого судна:
„У детей должна быть Родина. Как и для большинства, этот аргумент - главный и для наших родителей в их размышлениях о том, что делать дальше. Они не спешат. Мои сестры еще маленькие, да и советские консульские, бывавшие в нашем доме, родителей отговаривают - не отговаривают, но советуют: не торопитесь, пусть дети подрастут. Дипломаты знают больше нашего, но ничего не говорят напрямую.
Мы провожаем пароход с репатриантами в СССР - счастливчиками, возвращавшимися на родину. Сердце щемит, ведь мы остаемся на берегу. Никто из тех, кто был на этом пароходе, не дает о себе знать, благополучно ли добрались они до места назначения... А те, кто остаются, так и не узнают о том, что многие репатрианты 1949 года, благополучно добравшись тогда до исторической Родины, с тех пор сидят в недрах ее, в лагерях".
Так и было на самом деле: по прибытию подобие суда, приговор 10 лет лагерей и 5 лет поселения.
Ирина с мужем отработали на лесоповале от звонка до звонка, а затем 15 лет жили на поселении в Пермском крае. Перебраться в Лугу им пришлось потому, что их дочь уехала в Ленинград, где вторично вышла замуж. Ее сын от первого брака Дима Свирский жил в Луге с бабушкой и дедушкой и учился в школе № 1, учителя старшего поколения его прекрасно помнят. Ирина часто сама приходила в школу, учила детей делать гербарии и оформлять стенгазеты.
Позже от бывшего политзаключенного Валерия Нагорного я узнал о ее дальнейшей судьбе. После смерти мужа в середине 90-х княгиня Верхотурова перебралась к сестре в Австралию, где в середине 2000-х умерла. Ее дочь также уехала с мужем за рубеж, и восстановить новые подробности из жизни этой семьи мне не удалось.
Я всегда с удовольствием собирал подробности из жизни стопервенников.Очень впечатлил меня рассказ Надежды Смирновой о ее первой встрече с Валерием Нагорным. Случилась она в приемной директора завода „Белкозин".
„Я тогда работала инженером-конструктором, но временно исполняла обязанности секретаря. И вдруг в приемную входит высокий стройный мужчина в длинном темном пальто, в шляпе-котелке и с тростью. Сюда надо добавить академическую бородку и манеру общения. Я таких мужчин только в кино видела, и то в зарубежном. Забыла спросить и имя, и должность, и цель визита. Заглянула к директору и начала лепетать: „Там к вам, к вам там..." Валерий Нагорный был принят на завод мастером электроцеха, хотя имел уровень образования главного энергетика".
Валерий действительно был импозантен. Потом он стал одеваться проще, но все равно выделялся. Было во всех „политических" что-то необычное и вызывающее. Козырев и Доватур брили головы. Темин и Ронкин, наоборот, имели взъерошенные шевелюры и бороды.
С Валерием Нагорным я познакомился на заводе, где мы вместе работали. Я знал, что он проходил по политической статье, но заводить разговоры об этом не решался. А когда все же поинтересовался, ответ был уклончивым, и тема на тот момент закрылась. Уже много позже когда мы сблизились до приятельских отношений, и я несколько раз был у него в гостях. На мое предложение написать воспоминания Валерий ответил отказом. Даже предложение помочь ему в этом было отвергнуто:
- О чем писать? Ничего выдающегося я не совершил.
В который раз я убедился в том, что люди, прошедшие тюрьмы и лагеря с ярлыком „политзэк", скромны, порядочны и стараются не афишировать свои жизненные коллизии.
Получив высшее образование, Валерий работал инженером в Ленинградском институте точной механики и оптики. В 1967 году был арестован и осужден по 70 и 72 статьям УК РСФСР за участие во Всероссийском социал-христианском союзе освобождения народа. Отсидел три года и после освобождения приехал в Волховстрой. С работой было сложно, потому устроился там учеником сапожника. В том же 1970 году переехал в Великий Устюг, где работал инженером. Через год Валерий Нагорный приехал в Лугу уже с молодой женой. Два года работал мастером электросетей а в 1973 году был принят в электроцех завода „Белкозин".
Перед тем как писать о Валерии, я говорил с его женой. К сожалению, она была против освещения некоторых известных мне моментов его личной жизни. Ну что ж, придется ограничиться небольшим кусочком воспоминаний его соратника, известного писателя Леонида Бородина.
Леонид Бородин
„Кажется, в июне шестьдесят восьмого моим соседом по стенке оказался Валерий Нагорный. Самый молодой из нашей организации, инженер-физик из первого выпуска по программе квантовой радиоэлектроники, сын полковника СА, когда-то командовавшего гарнизоном Будапешта и выводившего советские войска из восставшего города в пятьдесят шестом, Валерий Нагорный имел блестящие перспективы для карьеры... Впрочем, как и большинство членов организации, что было особой загадкой для следователей.
„Застенная" дружба наша с Валерием так и начиналась - с автобиографий. Морзянкой мы владели в совершенстве, скорость „общения" была воистину фантастической... Замечу, и по сей день иногда пробую - та же квалификация...
Однажды Валерий сообщил мне, что ему разрешено свидание с отцом, к тому времени, кажется, уже генералом. Иные были времена, отцы за детей ответственности не несли, тем более что, переведя большинство членов организации со статьи по измене Родине на статью 70-ю (агитация и пропаганда, чем мы как раз вовсе и не занимались), следствие как бы отделило жертв от злоумышленников - основателей организации. Последние во главе с Игорем Огурцовым были выделены в отдельное дело с той самой статьей - измена Родине, получили большие сроки, отсидели их и, что самое примечательное, в отличие от всех остальных, кто был причислен к „жертвам" и осужден на сроки значительно меньшие, они, четыре человека: Игорь Огурцов, Михаил Садо, Евгений Вагин и Анатолий Аверичкин - дважды, последний раз совсем недавно, получили отказ в реабилитации, то есть и по сей день являются преступниками...
Но возвращаюсь к истории свидания Валерия Нагорного с отцом. Мне ли пришло в голову, Валерий ли предложил - не помню, но отстучал я через стенку коротенькое письмо, которое Валерий намеревался тайно всучить отцу, советскому генералу, для переправки моим родителям.
Вот часть текста того прощального послания:
„Мама, папа!
Итак, я исчезаю на шесть лет. Исчезаю тогда, когда вы во мне больше всего нуждаетесь. Можно упрекать меня и не упрекать, но верьте, не было другого пути, кроме того, который привел к кризису. Мои долги перед вами неисчислимы, и я утешаюсь лишь тем, что когда-нибудь все же смогу хотя бы частично отплатить вам добром. Очень хотел бы убедить вас в том, что вам не нужно стыдиться меня. Я жил так, как подсказывала мне моя совесть...
Не удивляйтесь чужому почерку. Письмо диктую через стенку.
Прощайте. Целую всех. Леонид".
Отчетливо помню, что именно когда отстукивал текст, тогда-то и прощался с родителями. Шансов на то, что передача письма состоится, практически не было.
А как все произошло в действительности, знаю от Валерия. На встречу с отцом ему дали полчаса. Разумеется, в присутствии двух надзирателей. Полчаса они говорили. И когда настало мгновение прощания, Валерий сунул в руку отцу, изготовившемуся для прощального рукопожатия, плотно скомканную бумажку. О том, как побледнел советский генерал, о том, как долго сын тряс руку отцу, чтоб эта рука соответствующим образом отреагировала на „подарок", знаю с его же слов... Валерий что-то говорил, говорил, и тряс, тряс руку... Наконец, как он рассказывал, папина рука ответила должными судорогами... И это все на глазах у офицеров... Затем прощальное объятие, и руки разомкнулись. „Ксива" ушла!
В бумажке, что Валерий всучил отцу, он приписал адрес моих родителей и страстную просьбу отправить письмо по адресу. Как сам признавался, не был уверен, решится ли отец... Не нарушение - преступление!
Но вскоре мои родители получили чужой рукой переписанное письмо, разумеется, без обратного адреса. Сохранилось и письмо, и та бумажка... Она передо мной, и я с трудом разобрал карандашную запись... Тютчев прав много больше, чем сам предполагал: Не только "Умом Россию не понять", но и русского человека... Даже когда он советский генерал. Нет! В особенности, когда он советский...
Моя дружба с Валерием Нагорным в лагере продлилась недолго. По прошествии стольких лет с грустью думаю, что „мечты, связующие нас" я все же умудрялся превращать в оковы. Он отстранился. И правильно сделал. Потому что я мог еще раз поломать ему жизнь, поскольку относительно своей жизни у меня все уже было определено по максимальному раскладу. Мы встретились в Питере через тридцать лет, и не было для меня большей радости, чем убедиться, что он, прожив свою жизнь по-своему, прожил ее порядочно, как и было заложено в нем от роду".
Валерия Нагорного уже нет с нами, но все, кому приходилось с ним общаться, не забудут этого человека, твердо стоявшего на своих убеждениях и не способного предать.
С появлением в Луге „неблагонадежных граждан" естественно был увеличен и штат сотрудников КГБ.
Если верить данным сектора учета Лужского горкома КПСС, исправно платили членские взносы 26 сотрудников, членство в КПСС для кэгэбэшников было обязательным. В переулке Советском появилось новое здание управления и несколько спецмашин. Насколько известно из рассказов лужан и самих сотрудников, оперативной работой они занимались редко. Если не считать ареста Бородина и нескольких обысков, в основном занимались профилактикой: вправляли мозги заблудшим и стращали новоявленных борцов, например, из клуба „Перестройка". После ночных обысков и допросов по «делу» о листовке неизвестного происхождения подписанной от имени клуба, в нем произошел явный раскол. История темная, не исключено, что это была провокация. Еще была налажена работа с осведомителями. Их часто засылали на места возможных встреч и диспутов. На „Белкозине" это был шахматный клуб, где главную скрипку играл международный мастер Лев Квачевский.
Лев Квачевский
Доподлинно известно, что слишком вольные суждения сорвали нескольким шахматистам повышение в должности: кого-то не назначили мастерами участков и начальником цеха. Говорят, игре в шахматы в то время в КГБ обучали специально, и сотрудники со знанием дела включались в беседы шахматистов в скверах и парках.
Существует легенда, что количество осведомителей - величина расчетная и не меняется с царского времени. В частности, на высокотехнологичных предприятиях типа Абразивного завода и „Белкозина" - один внештатник на 500 работников.
Известно, что с тех далеких 60-х в арсенале нашего УБ остался уазик с рамкой пеленгатора на крыше. В годы первых пятилеток в СССР поощрялось радиолюбительство. По радио можно было связаться с радиолюбителями зарубежных стран. Но в период „холодной войны" западные радиостанции начали транслировать пропагандистские передачи, и эти опыты стали пресекать, тем более что наш народ умело использовал производственные радиоузлы для записи хитов, а заодно узнавал новости, которые советская власть от него скрывала. Например, что взорвался цех радиозавода в Минске и погибли 400 человек. Или кто из членов Политбюро пристроил своего зятя в министерское кресло. Ну и конечно, свежие анекдоты, порочащие героя гражданской войны Чапая. Но справедливости ради скажем, что и о Рабиновиче тоже. Так что отлавливали радиохулиганов, глушили вражеские голоса - вот для этого и ездили такие уазики по ночным улицам.
Кроме „политических", в Луге было много людей, отсидевших по уголовным статьям. Они тоже свое прошлое старались не афишировать, тем более что многие из них остались жить здесь после окончания сроков ссылки. Однако некоторые факты и даже фамилии мне удалось установить. Например, в СУ-2 работали два еврея, которые были осуждены за то, что занимались изготовлением полиэтиленовых пакетов. Каким-то теневым производством на Апрашке заведовал Григорий Фельдман, оставшийся после окончания срока в Луге и в течение десяти лет руководивший Лужским бытпромкомбинатом. Был еще некий поэт Вася, получивший срок за клевету на советскую действительность.
Появление в нашем городе „политических" и „теневиков" милицию тревожило не сильно: люди все были спокойные, культурные. Но местный КГБ был в повышенной „боевой готовности". Сложности возникли с устройством этих людей на работу. Руководители предприятий, боясь лишних неприятностей, сразу же им отказывали. В принципе это было на руку спецслужбам: пусть почувствуют себя изгоями в дружном социалистическом обществе. Но, с другой стороны, и надзора нет...
Вот воспоминания бывшего политзаключенного Валерия Ронкина о его первых месяцах пребывания в Луге:
„С самого начала я пришел на завод „Литейщик". Главный инженер приняла меня очень хорошо, там должна была освободиться должность мастера, и она уговаривала меня подождать пару недель. Я упустил момент. Когда я позвонил, оказалось, что место уже занято. Мне предложили место рабочего. Прежде чем писать заявление, я пошел в цех - моя работа состояла в том, чтобы ковшом разливать в изложницы расплавленный алюминий. Я попытался пооперировать пустым ковшом и понял, что с расплавом я его просто не подниму.
Еще помню, как ходили мы с Валей Чикатуевой на „Химик", где требовался мастер смены. К начальнику сперва вошла Валя (она в это время уже работала и пошла специально ради меня - „на разведку"). С ней поговорили и отказали: „Нам больше бы подошел мужчина и с дипломом не университетским, а техническим". „Есть и такой вариант", - ответила Валя и позвала в кабинет меня. Со мной поговорили и попросили позвонить на следующий день. Позвонил. „Уже не требуется". Как я узнал позднее, на самом деле заводу требовался освобожденный председатель профкома, но поскольку такой ставки не было, его собирались оформить мастером. Не меня же брать на такую должность <...> От Нагорного я узнал, что на „Белкозине" требуется начальник очистных сооружений. „Белкозин" только что отравил речку Лугу - дохлая рыба плыла по реке сплошняком. Насколько я знаю, очистные сооружения были тут не при чем - на завод пришла цистерна с соляной кислотой, которую некуда было откачать, а за простой железнодорожной цистерны полагались штрафы и „накачка" в райкоме. Кислоту вылили на землю, и, смытая дождем, она оказалась в реке. Начальнику очистных сооружений пришлось уволиться.
Я явился к главному инженеру. Тот был не один - с ним беседовал какой-то пожилой мужчина (как я узнал в ходе разговора, начальник отдела кадров и, как я узнал несколько позже, бывший лагерный замполит; фамилию, к сожалению, забыл).
Для того чтобы не пускаться в лишние разговоры, я нацеплял свой „поплавок" - значок с эмблемой Техноложки. Посмотрев мою трудовую книжку, главный спросил о судимости. Я ответил. Собеседник поинтересовался моими сегодняшними убеждениями. Пока я соображал, как лучше ответить - „социал-демократ" или „меньшевик", в разговор вступил кадровик: „Ваши убеждения нас не интересуют. Кто вы по национальности?" И когда я сказал, что еврей, кадровик заявил: „У нас нет места". Главный инженер пытался возражать: „Место есть!" Но бывший лагерный замполит продолжал свое: „Нет мест. Три часа назад мне принесли заявление, я забыл вам его показать". Мне в который раз предложили „позвонить завтра". Я опять позвонил, и мне опять сказали, что места нет.
В совершенном озверении я направился в лужское отделение КГБ. План у меня был такой: я заявлю, что сфотографируюсь у вывески этой организации с плакатом „Ищу работу" и отошлю фотографию в западную прессу. И гэбисты получат втык, или им придется караулить все время свою вывеску. На мое счастье, в „присутствии" было полное отсутствие чинов. Меня встретил привратник, записал в журнал фамилию и спросил, что передать начальству.
„Передайте, что в рабочее время нужно быть на работе"; с этим заявлением я оставил эту контору и направился в райком партии".
Работу Валерий Ронкин нашел, определили его на завод „Химик" слесарем.
С.Хахаев и Валерий Ронкин
Контроль за идеологически чуждыми элементами существовал всегда.
На каждом предприятии были глаза и уши главной контролирующей организации. Работая на заводе „Белкозин", я полностью это уяснил. Неизменная двойка: секретарь парторганизации и начальник отдела кадров. Им по штату было положено ежемесячно сдавать отчет о настроениях в массах и появлении в штате подозрительных личностей. А уже у штатных осведомителей был свой актив, как правило, общественники из рабочей среды. За свои вездесущие глаза и уши они чаще других получали премии и бесплатные путевки, зачастую их бдительность влияла и на ускоренное продвижение в очереди на жилье.
Первого „политического", работавшего на нашем заводе, я не застал. Это был Лев Квачевский. В 1968 году Квачевского осудили на 4 года за распространение протестного письма генпрокурору Руденко, связанного с событиями в Чехословакии. В самом приговоре письмо не фигурировало, и трое обвиняемых, подписавших это письмо, шли по статье „хранение литературы антисоветской направленности". Один из обвиняемых, Студенков, сослался на то, что подписал его по пьянке, и признался в самогоноварении, за что и получил наименьший срок - всего год. Квачевский виновным себя не признал и получил больше всех - 4 года строгого режима. Не исключено, что лишний год ему добавили и за заявление в последней речи на суде. Квачевский громогласно заявил, что Ленина он выдающимся философом не считает, а относит его к совершенно посредственным, и что в корне не согласен с мнением Ленина о загнивающем капитализме - он нисколько не загнивающий.
Жена и сын Квачевского тогда проживали в Ленинграде, а ему после освобождения пришлось поселиться в Луге. Здесь его, как инженера-химика высокого класса, приняли лаборантом на „Белкозин". По мнению сотрудников лаборатории, в создании дубильной жидкости на отечественных компонентах главная заслуга была именно его. Однако Льву Квачевскому было запрещено появиться на митинге в честь пуска завода. Когда в лаборатории возник пожар, одной из главных версий был поджог помещения антисоветчиком, о чем говорили его частые вызовы на допросы. Однажды Квачевский зашел в общежитие поздравить девочек-лаборанток с 8 Марта. Через пять минут в комнату заглянул молодой мужчина и попросил Квачевского покинуть помещение. В 1974 году терпение Квачевского лопнуло, он уволился и уехал в Ленинград к семье. Угрозы нового ареста на него не подействовали. Тогда ему предложили покинуть страну. В 1975 году Лев Квачевский с семьей был уже в Вене, где по сей день и проживает. Будучи отличным шахматистом, там он работал шахматным обозревателем, дружил с чемпионом мира Гарри Каспаровым.
Еще одним пристанищем „политических" стал Лужский кожевенный завод, где работали С.Д. Хахаев и его жена В.И. Чикатуева. Но первые 3 года он работал в ПМК-105. С Валерием Ронкиным, появившимся в Луге несколькими месяцами позже, Сергей Дмитриевич проходил по одному делу. Они вместе написали программную книгу „От диктатуры бюрократии - к диктатуре пролетариата", печатали просветительные листовки для молодежи и некоторое время издавали журнал „Колокол". За что каждый получил по 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Кроме них, по тому же делу было арестовано и осуждено семь человек.
С Ронкиным мой путь не пересекался, а с Хахаевым у нас было мимолетное знакомство. Все было на том же „Белкозине", куда кожевенный завод в 80-х еще поставлял сырье, а Сергей Дмитриевич был его представителем. Случай сам по себе интересный. Я заглянул в заводскую библиотеку, где за одним из столиков сидел Хахаев. Он держал газету „Правда" и внимательно изучал первую полосу, заполненную официозом. Я остановился за его спиной и спросил:
- А что здесь читать-то?
- Э, не скажи... вот видишь, министра перевели на другую должность?
- Ну перевели...
- А для чего - знаешь?
...
- Чтобы освободить ее зятю... (я уже сейчас не помню кого, но кого-то из ведущей тройки политиков) - видишь назначение. А вот международная нота. Что она говорит?
- Что там написано, то и говорит.
- Ошибаетесь, молодой человек, это наш ответ на критику за поставку оружия бандитам, маскирующимся под революционеров.
Я был потрясен. Оказывается, как много можно узнать из официальных сообщений, если их анализировать. Фактически это был мне урок чтения между строк. Я его запомнил на всю жизнь.
Сейчас Сергей Дмитриевич живет в Санкт-Петербурге и возглавляет общество „Мемориал" - организацию, которая помогает людям найти своих родственников, погибших в лагерях, а самим бывшим узникам в реабилитации, оказывает им моральную и материальную поддержку. Перед тем как писать о нем, я позвонил Сергею Дмитриевичу с просьбой что-то самому рассказать о жизни в Луге, но он отправил меня к книге воспоминаний Ронкина „На смену декабрям приходят январи..."
Приемник "Океан" хорошо ловил голоса из-за бугра
Кроме упомянутых мною противников режима, было много людей, попавших в наш город как члены семьи изменника Родины (ЧСИР). В середине 50-х на трикотажной фабрике работала Прасковья Андреевна Степанова. Она была арестована в 1942 году вместе с мужем, комбатом Омского военно-пехотного училища. Оба пошли по статье 58-10 ч. 2 - контрреволюционные действия. Мужу ее, Федору Васильевичу, дали 8 лет ИТЛ, ей самой - 5 лет. Муж из заключения не вернулся. Оба были реабилитированы в 1958 году. После реабилитации в Луге Прасковье Андреевне дали комнату. Еще одна работница той же фабрики, Зинаида Александровна (фамилия неизвестна), была арестована по статье ЧСИР. Ее муж был начальником цеха одного из крупных ленинградских заводов.
Собирая материалы по истории города, я часто слышал рассказы, похожие на вымысел. Свидетельства эти проверить практически невозможно, ну если только одно. Сразу после войны при расчистке железнодорожных путей в районе бывшего ДОКа, с насыпи краном спустили старый разбитый паровозик-„кукушку". Его собирались разрезать на металлолом. Но когда через неделю подъехали, увидели, что из земли одна труба торчит. Так, говорят, и засосало его в болото. Глубина торфа в этом месте может быть более восьми метров, и если он ушел до дна, то и миноискатель вряд ли его отыщет.
Но это железо. С людьми сложней. Воспоминания очевидцев всегда дополнены домыслами и фантазиями и часто бывают противоречивы. Посоветовавшись с краеведами и людьми, интересующимися историей нашего города, я все же решил рассказать о некоторых фактах, хотя их полную достоверность не гарантирую.
Вообще район с народным названием „прощай, Луга" долгое время считался самым неблагополучным.
В конце 60-х в Луге появились новые люди, которых в народе называли „химиками", и поселили их там же, в только что построенном общежитии треста № 64 (ныне здание Налоговой инспекции). В 1968 году в связи с недостатком рабочей силы вышел указ о принудительных работах для заключенных последних лет отсидки, имевших наименьшую социальную опасность. Такие заключенные направлялись на трудовое перевоспитание на предприятия, среди которых было много химических. Отсюда и „химики". А сами они называли этот указ „восемь-шестьдесят восемь", так как издан он был в августе 1968 года. Мне удалось найти человека, который был в числе первых 250 „химиков", приехавших в наш город. Привезли их в десяти автозаках, и шли они из машин в здание общежития сквозь строй милиционеров с собаками.
Встретили „химиков" с подозрением, но потом к ним привыкли, милиционеров заменили на обычных дежурных. Отмечали уже не так строго, ведь среди условно освобожденных рецидивистов не было, сроки получили кто за драку, кто за аварию со смертельным исходом. Основная часть „химиков" работала на строительстве. При тресте № 64 была организована очно-заочная школа рабочей молодежи. „Химики" шли на учебу охотно, - вспоминает О.С. Артемьева, работавшая в этой школе, - ведь им предоставлялся школьный день - среда. Руководство было не сказать чтоб довольно, и Кириловский ворчал: „150 человек с работы снимаете..." Уроки проходили прямо в общежитии на первом этаже, где были комнаты для отдыха и занятий. Окончание школы обычно отмечали в кафе „Теремок"; на деньги, выделенные руководством треста, выпускникам дарили подарки: костюмы, рубашки, книги".
Рецидивисты в нашем городе тоже жили, но их было не больше, чем в среднем по стране. Нескольких я знал лично. Например, кочегар котельной БПК Леха Посредников отсидел почти 20 лет. Жена его работала в Ленинграде секретарем партийной организации на фабрике „Красное веретено". Они любили и уважали друг друга, не разводились, и приятели их шутили: „У вас не семья, а два лагеря". Выйдя на пенсию, жена приехала к Лехе в Лугу.
Еще один работал в моей бригаде слесарем. За несколько лет по отрывочным рассказам мне удалось воссоздать историю Леонида (имя условное). По его же выражению, он „сидел два раза - первый раз по дурости, второй - за дело". Сроки были 4 и 7 лет. После второго срока он мечтал зажить богато, но не тут-то было. Мама, у которой, видимо, хранился куш, поставила условие: женишься, устроишься на работу - тогда что-то будешь иметь, и то частями. Леониду пришлось смириться.
Помню, он часто приставал ко мне относительно повышения разряда с 3 на 4, при этом зарплата его повысилась бы со 130 до 140 рублей. Но дальше разговоров дело не шло, пересдавать техминимум Леонид не собирался. Да и зачем? Каждый выходной они с женой и дочкой ездили в Ленинград, где мама давала „семейные" деньги невестке, ну и ему по 50 рублей на пиво и сигареты - в месяц на вольную жизнь у него получалось 200 рублей. И какие тут вопросы по зарплате?
Если задаться целью, подобных историй можно на целую книгу насобирать. Интересных судеб много, тем более в таком городке как Луга, где люди проживали не всегда по своей воле, а еще и по стечению обстоятельств. Иногда такие обстоятельства инициируют полуфантастические истории, которые со временем становятся байками. Начну немного издалека.
В любом городе есть свои слова и поговорки. Для меня, например, стало новым слово „политура", которым называли пьяниц. Это потом я узнал, что в 60-х годах жидкость с таким названием выпускал лужский завод „Химик". На заводе работали и бывшие „химики" - из тех, кто не вставал на путь исправления, а постепенно скатывался вниз. Их обычно брали на места, куда местные не шли из-за вредности и невысокой зарплаты. Зато прямо на работе можно было затариться спиртосодержащей продукцией. В светлой политуре процент спирта мог доходить до 85. Рецепт подготовки к употреблению был прост: соль и длительное равномерное помешивание. После чего на палочку, вилочку, веточку или любой другой предмет налипал вредоносный комок, который выкидывали. Все, напиток готов. Кстати, этот простейший рецепт зафиксирован в произведениях Сергея Довлатова и Вениамина Ерофеева.
Дальнейшее описываю со слов близкого друга одного из участников событий. В середине 70-х завод прекратил выпуск политуры и перешел на новый вид продукции - морилку. Для потребителей политуры наступило тяжелое время. А что такое морилка? Это красящая пропитка, в которой 80% спирта. По процентам подходит, а остальное? Местное население требовало от заводских соратников выяснить возможность потребления продукта. Никто из инженеров-химиков и лаборантов ответить на вопрос, можно или нельзя, так и не смог. Тогда пятеро смелых, среди которых была одна женщина, взяли трехлитровый бидончик и спустились от завода к реке, на лужок за площадкой абразивного завода: будь что будет! Здесь прошла дегустация, и все в веселом настроении разошлись по домам.
Утром перед работой наши „герои", взглянув в зеркало, обомлели. На них смотрели лица сине-грязного цвета. Всех пятерых срочно отправили на обследование в Ленинград, где они находились под наблюдением врачей целую неделю. Проверив все внутренние органы, доктора пришли к выводу, что никаких явных изменений и нарушений в их деятельности нет. А про цвет кожи сказали, что со временем должно пройти, если „красителя" больше не добавлять. В действительности так и произошло. Через полгода цвет кожи у „испытателей" стал серо-голубым, а позже пришел в нормальное состояние. Но за ними твердо закрепилось прозвище „лужские негры".
Когда я в 1978 году приехал в Лугу, мне эту историю рассказали сразу же. Но верилось с трудом. Однако вскоре я повстречал „серо-голубую личность". Был ли это кто из первой команды или кто-то из их последователей, не знаю. А поведал эту историю только из-за ее уникальности, так как вряд ли в нашей стране где-то еще могло произойти подобное.
В Лугу „химиков" вскоре завозить перестали. Вся эпопея с ними продолжалась в нашем городе около десяти лет. А вот на Севере и в Сибири эта система работала до конца 80-х годов.
Последний заброс за 101 километр был осуществлен перед началом Олимпиады в Москве. Тогда было приказано быстро и решительно очистить столицу от всякого сброда, как-то: неблагонадежных интеллигентов, бомжей, хулиганов-алкоголиков-тунеядцев, цыган, проституток (кроме тех, что имели аккредитацию от КГБ) и вообще всех имевших судимость либо же просто плохо и неопрятно выглядевших граждан. Ленинград, Киев и Таллин также попали под расчистку. Однако в Лугу никого не направляли - слишком легко вернуться в город Ленина на электричке, и потому всех везли в более глухие места.
Бобраков Игорь 
Пряничников Олег 
Вайнер Ирина 
Михальска Стася 
Дорман Валентин 
Адаева Айша 
Талейсник Семен 
Аарон Борис 
Стефанюк Cтанислав. 
Ейльман Леонид 
Андерс Валерия 
