EN
Старый сайт
Глава 8
ДЕНЬ МАРИНЫ
(из московских записей 1919\1920 г.)
«...Мой день: встаю - верхнее окно еле сереет - холод - лужи - пыль от пилы - ведра - кувшины - тряпки - везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре.
(Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой, - самовар старинный, кран витиеватый, не вывинчивающийся, ни шпилькам, ни гвоздям не поддавался. Наконец кто-то - как-то - выдул.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки.
Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос. Рукава когда-то на резинке, скручены в трубу и заколоты булавкой.
Потом уборка. - «Аля, вынеси окарёнок!» Два слова об окарёнке - он их заслуживает. Это главное действующее лицо в нашей жизни. В окарёнке стоит самовар, ибо когда кипит с картошкой, заливает всё вокруг. В окарёнок сливаются все помои. Окарёнок днем выносится, а по ночам выплёскивается мною во двор. Без окарёнка - не жить.
Угли - мука от пилы - лужи... И упорное желание, чтобы пол был чистым! -
За водой к Гольдманам, с черного хода: боюсь натолкнуться на мужа. Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (И ведро и жестянка - чужие, моё всё украдено.)
Потом стирка, мытье посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада», короче: «Аля, готовь для мытья детский сад!» - чистка медной солдатской махотки и бидона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же госпожи Гольдман) - корзиночка, где сумка с обеденными карточками - муфта - варежки - ключ от черного хода на шее - иду.
Часы не ходят. Не знаю времени. И, набравшись духу, к прохожему: «Извините, не можете ли вы мне сказать, сколько сейчас, приблизительно, времени?» - Если 2 часа, от сердца отлегло. (Кстати, как настоящее? Отлегает? Неблагозвучно.)
Маршрут: в детский сад (Молчановка. 34) занести посуду, - Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову - не дают ли хлеб - оттуда опять в детский сад, за обедом, - оттуда - по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками - ни пальца свободного! - и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! - по черной лестнице - домой.
Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды - в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стали привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отстутствие, съела из шкафа полкочна вырой капусты.)
Кормлю и укладываю Ирину. Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь нне проходит. - Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает.
Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся - застрявший в глубине картифель. Укладываем - или Аля или я - Ирину. Потом Аля спать идет.
В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 или 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда - хлебом.
Пишу скверно, тороплюсь. Не записала ни подъем на чердак - лестницы нету (спалили) - подтягиваюсь на веревке - за бревнами, ни постоянных ожогов от углей, которые (нетерпение? ожесточение?) хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам (не продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли?).
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, взывов радости, страстной нацеленности всего существа - все станы исчерканы строчками стихов и NB!для записной книжки.
Не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, - в бывшую Алину детскую - за какой-нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось <...>
Не записала своей вечной, одной и той же - теми же словами! - молитвы перед сном.
Но жизнь души Алиной и моей - вырастет из моих стихов - пьес - ее тетрадок.
Я хотела записать только <один> день.»
"Моя комната. - Ведь я когда-нибудь из нее уеду. Или я уже никогда, ни-ког-да ничего не увижу другого, раскрыв глаза, чем: высокое окно в потолке - окарёнок на полу - по всем стульям тряпки - топор - утюг (утюгом колочу по топору)- гольдмановская пила..."
* * *
Глава девятая
А Л Я
Аля - Ариадна Эфрон - родилась 5 сентября 1912 г. в половину шестого утра под звон колоколов.
Девочка! - Царица бала,
Или схимница, - Бог весть!
Сколько времени? - Светало.
Кто-то мне ответил: - Шесть
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, -
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
«- Алечка, какое должно быть последнее слово в «Бабушке» (пьесе, которую Марина не дописала и потеряла. Прим. Марины.)? Ее последнее слово, - вздох, вернее! - с которым она умирает?
· Аля: Конечно - Любовь!
· Марина: Верно, верно, совершенно верно, только я подумала: Амур.
Объясняю ей понятие и воплощение:
· Любовь - понятие, Амур - воплощение. Понятие - общее, круглое, воплощение - острие, вверх! Всё в одной точке. Понимаешь?
· Аля: О, Марина, я поняля!
· Марина: Тогда скажи мне пример.
· Аля: Я боюсь, что это будет неверно. Оба слишком воздушны.
· Марина: Ничего, ничего, говори. Если будет неверно, скажу.
Аля:- Музыка - понятие, голос - воплощение. (Пауза.) И еще: доблесть - понятие, подвиг - воплощение. - Марина, как странно! Подвиг - понятие, герой -воплощение.»
( Текст - в тетрадях Марины, глава «Чердачное», Але 6 лет.)
«Аля, перед сном:
· Марина, желаю вам всего лучшего, что есть на свете. Может быть: что еще есть на свете...»
С дочерью Ариадной (Аля), 1916
[Феодосия, 18 ноября 1913 г., понедельник] «Третьего дня Аля первый раз поцеловала... кота. Это был ее самый первый поцелуй. <Марина написала стихи:>
Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: «не троньте!»
Будет день.
Милый, грустный и большой,-
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
День, когда с пером в руке
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
В дневнике.
.................................
Аля! - Будет всё, что было,
Так же ново и старо,
Так же мило.
Будет, - сердце, не воюй,
И не возмущайтесь, нервы! -
Будет первый бал и первый
Поцелуй.
Будет «он». (Ему сейчас
Года три или четыре.)
· Аля! Это будет в мире
В первый раз.
Аля с родителями
«Аля:
- Марина, неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится - так прекрасно!»
«- Марина! Я хотела бы написать книгу про всё. Только я бы не хотела ее продавать, я бы хотела, чтобы она у нас осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие»...
«- Марина! Я бы хотела построить дом для поэтов - чтобы камины пылали, кофе кипел, а они бы ничего не делали, - только писали стихи.»
«- Марина! А у тебя иногда дикие глаза: в них степи, ночь...»
"- Марина! Вы ведь тоже не простой человек.»
· Ты думаешь?
- Неужели Вы этого до сих пор не знали? Как же Вы можете быть простым человеком, когда у Вас - такая дочь?»
Аля, слушая «Пару гнедых» <очень популярный в то время переведенный и переработанный поэтом А.Н.Апухтиным французский романс, музыка С.И.Донаурова - ВД> «- Марина!Стыдно генералу засыпать на груди у молодой блудницы. Лучше бы сражаться в бою.»
* * *
Эта глава, вообще-то говоря, должна была бы называться «Безмерность Али», объемом в несколько томов, - а как еще представить читающей публике прозу, стихи, рисунки и гравюры этого чудесного создания, которое в шесть лет уже вела дневник, - и задание непреклонной Марины было: две страницы записей КАЖДЫЙ ДЕНЬ. Без каких бы то ни было поблажек.
Читая дочкины записи, Марина объясняла ей ошибки и выправляла их. Так что грамотность дневниковых заметок Али вполне удовлетворительна.
К большому сожалению, Аля, как читатель увидит далее, считала работу по дому обременительной, просто отказывалась ее выполнять. Хотя в чужих, приятельских домах охотно занималась тем же «ненавистным» наведением чистоты и порядка...
Марина использовала дневниковые записи Али, включала их в свою замечательную прозу «Герой труда» и «Повесть о Сонечке», - причем без малейших изменений!
* * *
[Марина] «О, как бы я воспитала Алю в ХVIII веке! Какие туфли с пряжками. Какая фамильная библия с застежками! И какой танцмейстер!»
[Феодосия, сочельник 1913, вторник, запись Марины] «Когда я на втором выступлении сказала перед стихами Але - «Посвящается моей дочери» - вся зала ахнула, а кто-то восторженно крикнул: «Браво!». Мне на вид не больше 17-ти лет.»
Аля: [июнь 1918] «У меня тоже есть книга. - Толстого Льва: как лев от любви задохся.»
[Москва, 31 русского декабря 1920 года, Е.Л.Ланну. Але восемь лет! ] Милый Евгений Львович, Сегодня канун Нового Года. Думаю, что Вы будете встречать его один. Новый Год - ведь это тоже смерть - Старого. У нас елка, большая, тощая - трущобница. Останки прежних украшений. Наверху большая папина белая звезда. Я лежалавпостеле (нарочно пишу на конце е, - от народного «постеля») - малярия, и я чувствовала себя девочкой из старинной детской книжки: елка - болезнь -молодая мать. После Вашего отъезда мы живем хорошей жизнью: мама пишет, я пишу. Пишем стихи и письма Асе. <...> Сейчас утро. Печка топится. Марина пишет Асе письмо. Изредка оборачивается, вижу ее баранью веселую голову в таком же курчавом дыму папиросы. От времени до времени отрывается от писанья и отгрызает кусок хлеба.»
[Стихи Али 26 апреля 1920 г., Москва] <Орфография Али.- ВД> <Пока Марина сслушала чтение стихов Блоком, Аля взаперти писала!>
П О Е Д И Н О К
Равномерный стук
Двух мечей об меч
Равномерный взгляд
Двух очей на мир
Равномерный шум
И зловещий шум.
И последний взгляд
Двух очей в сердца.
..................................................
Победитель бросил шпагу,
И сказал: - Вот я! -
Вот народу мой свободный
И прощальный взгляд
И подняв тут шпагу властно
И всадив в себя -
Он воскликнул
Вот народу мой последний час.
...................................................
Кто-то из них победил своего двойника. На поединок не обращали внимания. Побежденного кладут в гроб со скелетными лицами, несмотря на битье ногами со стороны кладимого. Занавес.
[9 июля 1920 г., Москва] <Орфография Али.- ВД>
Пустырь обожженный крапивой
С камнями, укропом, тряпьем.
Где бегают дети, собаки,
И щепки с деревьев летят.
Где есть душнота и отрава,
Где редко пестреют цветы
Остатки разбитых бутылок
Скелеты мышей и червей
Где ходят понурые кошки
Ища здесь целительных трав
И полуразбитые кружки
И грязь там безумная грязь.
[17/30 марта 1921 г. Москва, Аля к письму от Марины к Ахматовой сделала приписку]:
«Читаю Ваши стихи «Четки» и «Белую стаю».<...> Ваши стихи такие короткие, а из каждого могла бы выйти целая огромная книга. Ваши книги - сверху - совсем черные, у нас всю зиму копоть и дым.
Над моей кроватью большой белый купол: Марина вытирала стену, пока руки хватило, и нечаянно получился купол. В куполе два календаря и и четыре иконы. На одном календаре - Старый и Новый год встретились на секунду, уже разлучаются. У Старого тощее и благородное тело, на котором жалобно болтается такой же тощий и благородный халат. Новый - невинен и глуп, воюет с нянькой, сам в маске. За окном новогоднее мракобесие. На календаре - все православные и царские праздники. Одна иконочка у меня старинная, глаза у Богородицы похожи на Ваши.
Мы с Мариной живем в трущобе. Потолочное окно, камин, над которым висит ободранная лиса, и по всем углам трубы (куски). - Все, кто приходят, ужасаются, а нам весело. Принц не может прийти в хорошую квартиру в новом доме, а в трущобу - может.
Но Ваши книги черные только сверху, когда-нибудь переплетем. И никогдатне расстанемся. Белую Стаю Марина в одном доме украла и целые три дня ходила счастливая. Марина все время пишет, я тоже пишу, но меньше. Пишу дневник и стихи. К нам почти никто не приходит.»
[Приписка Марины: «Аля каждый вечер молится: - «Пошли, Господи, церствия небесного Андерсену и Пушкину, - и царствия земного - Анне Ахматовой».]
[Медон,Франция, 1-го января 1929 г.] «Аля нарисовала чудесную вещь: жизнь, по месяцам Нового года. Январь - ребенком из камина, февраль - из тучки брыжжет дождем, март - сидя на дереве, раскрашивает листву и т.д. Она бесконечно даровита...»
Портрет Али Эфрон
в современной трактовке
[Медон, 31 марта 1931 г.] «...Аля получила первый приз на конкурсе иллюстрации. Теперь сама гравирует свою вещь (в первый раз)... Результат конкурса - бесплатное обучение гравюре (в этой школе за каждый курс отдельно).
[Медон, 8 октября 1931 г.] «Вернулась из Бретани Аля, привезла всем подарки <...> На днях начинаются ее занятия в школе, берет три курса: иллюстрацию, гравюру по линолеуму (по дереву - не по средствам, обзаведение не меньше чем 300 франков) и натуру. Очень старается по дому и вообще бесконечно мила. Очень красива, выровнялясь, не толстая, но крупеая - вроде античных женщин. Моей ни одной чарты, кроме общей светлости.»
* * *
[1931, Париж, примерно сентябрь, источник - Леокадия Коршунова, «Судьбы разорванная нить», сайт etoya.ru ] Аля вспоминала: "Постепенно мне становилось все более и более очевидно, что отец и его товарищи по евразийской группе ведут какую-то секретную работу. Отец стал часто отлучаться из дому, а иногда уезжал на несколько дней...В доме появились советские газеты, журналы, беседы между отцом и его товарищами велись на советские темы... Со временем смогла определить, кто на каком участке работает, кто с кем связан, как кто относится друг к другу. Таким образом, я узнеала, что часть этих людей связяна с французскими кругами, часть с белоэмигрантскими.»
«Сергей же Эфрон стал сотрудником Иностранного отдела ОГПУ в Париже...
Использовался как групповод и наводчик-вербовщик, лично завербовал 24 человека из числа парижских эмигрантов... Нескольких... переправил с Испанию для участия в гражданской войне... Был причастен к убийству в сентябре 1937 года Игнатия Рейсса (Порецкого) - советского разведчика, отказавшегося вернуться в СССР и угрожавшего Сталину разоблачениями.»
[Кламар,Франция, 29 апреля 1934 г.] «<...>Аля отсутствует с 8 1\2 ч. утра до 10 ч. вечера. На мне весь дом: три переполненные хламом комнаты и две каморки.
<...> Аля окончательно отлепилась от дома, с увлечением выполняет в чужом доме куда более трудную, чем в своем, берущую всё время, весь день, тогда как дома у нее оставалось бы добрые 3\4 на себя. Причем работает отлично, а дома разводила гомеричесткое свинство, которое, разбирая, обнаруживаю постепенно: комья вещей под всякими кроватями, в узлах, чистое с грязным, как у подпольных жителей, не буду описывать - тошнит.»
[Ванс, 22-го ноября 1934 г.] «...Отношения мои с Алей... последние года верно и прочно портились. Ее линия была - ббессловесное действие. Всё наперекор и всё молча. (Были и слова, и страшно-дерзкие, но тогда тихим был - тон. Но - мелкие слова, ни одного решительного.) Отец ее во всем поддерживал, всегда была права - она, и виновата - я... Летом она была на море, у немецких евреев, и, вернувшись, дней десять вела себя прилично - по инерции.
А потом впала в настоящую себя: лень, дерзость, отлынивание от всех работ и непрерывное беганье по знакомым: убеганье от чего бы то ни было серьезного: от собственного рисованья (были заказы мод), как от стирки собственной рубашки...»
[Ванс, 11 февраля 1935 г.] <...> «...Ушла Аля, и с нею относительная (последние два года - насильственная!) помощь, но зато и вся нестерпимость постоянного сопротивления и издевательства. После нее я - вот уже 10 дней - все еще выношу полныеуглы и узлы тайной грязи, всё, годами скрытое от моих доверчивых и близоруких глаз. Были месте в кухне, не подметенные ни разу. Пуды паутины (надела очки!) - и всё такое. Это было - жесточайшее и сокровенно-откровеннейшее наплевание на дом. Сор просто заметался (месяцами!) под кровать, тряпки гнили, и. т.д. - Ох! -
Ушла «на волю», играть в какой-то «студии», живет попеременно то у одних, то у других,- кому повяжет, кому подметет (это для меня возмутительнее всего, после такого дома!) - всех очарует... <...>
Но нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных небекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого, чтобы не сказать больше.
Нет современной парижской улицы - в доме.
Ушла внезапно. Утром я попросила сходить ... за лекарством - был день моего чтения о Блоке и я еще ни разу не перечла рукописи. Она сопротивлялась: - Да, да... И через 10 минут опять: - Да, да... Вижу: сидит штопает чулки, потом читает газету, просто - не идет. - «Да, да... Вот когда то-то и то-то сделаю - пойду...»
Дальше - больше. Когда я ей сказала, что так измываться надо мной в день моего выступления - позор, - «Вы и так уже опозорены». - Что? - «Дальше некуда. Вы только послушайте, что о вас говорят». <...>
Но было - куда, ибо 10 раз предупреждала, чтобы прекратила - иначе дам пощечину - на 11 раз: на фразу: «Вашу лживость все знают» - дала. Тогда Сергей Яковлевич, взбешенный (НА МЕНЯ) сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал ей денег на расходы. <...>
Этот уход - навсегда. Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности.
[Судя по письмам Марины, в конце 1935 года ее отношения с Алей пришли в норму.]
И на цветаевском «Вечере новых стихов» в «Обществе ученых» на улице Рю Саван Аля даже была кассиршей, так что Бунин, «любитель молодых дарований», там за ней увивался, что Марина с сарказмом и отметила:
«Недавно, на моем вечере стихов, Бунин у кассы познакомился с Алей, не зная, что моя дочь. - «Милая барышня» - и так пробеседовал, прошутил с ней минут 10. В антракте - опять к ней... <издатель пропустил целую страницу текста! - ВД>... Всю вторую часть в залу не входил, сидел с ней у кассы. Тут же пригласил ее к себе - на завтра - обедать <далее издатель пропустил 9 страниц текста! - ВД>
[Марина: Ванв, 2-го мая 1937 г.] «...С Алиного отъезда уже полтора месяца - уехала 15-го марта. <...>
Ей помогли - все <...> У нее вдруг стало всё: и шуба, и белье, и постельное белье, и часы, и чемоданы, и зажигалки, - и всё лучшего качества, и некоторые вещи в огромном количестве. Несли до последней минуты. Я в жизни не видала столько новых вещей сразу... »
[Марина, Ванв, 14 июня 1937 г.] «...От Али <из Москвы> частые письма. Пока - работа эпизодическая, часто анонимная, но хорошо оплаченная... Очень довольна своей жизнью. Пишет, что скучает... Осенью надеется на штатное место в Revue de Moscou.» (издателем далее пропущено 3 страницы текста! Почему? - ВД)
Аля уехала в Советский Союз 15 марта 1937 г.
До этого год она состояла в парижском «Союзе Возвращения на Родину», то есть в чекистской организации при советском посольстве (или консульстве?), руководимой Сергеем Эфроном. Прекрасно знала, какой «работой» занимается ее отец под этой «крышей».
Главным куратором «Союза...» был зам начальника НКВД Сергей Шпигельглас, сидевший не в Москве, как кто-нибудь мог подумать, а прямо в Париже, под «крышей» рыбной лавки на Монмартре, торговавшей осетриною. В конце концов его отозвали на Родину и расстреляли как французского шпиона, вместе со всей группой, вызванной в СССР...
В подмосковном городке Болшево на даче НКВД cо дня своего возвращения в СССР содержался Сергей Эфрон. Он чувствовал себя очень плохо, но пресловутые «друзья» требовали писать во Францию, что ему очень хорошо...
Аля привозила ему из Москвы (где работала в редакции журнала «Франция -СССР», вороха газет, а у того от ужаса реального СССР открылся сердечно-вегетативный невроз.
За Алей ухаживал сотрудник той же редакции Эмиль Фурманов, который всё обучал наивную Алю советским реалиям: «Надо быть круглой идиоткой, чтобы сидеть в редакции дни и ночи за четыреста рублей в месяц... Нужно выдвигаться, писать рассказы на советские темы, печатать их в журналах, получать большие деньги...» И потом вдруг предложил стать его женой! Получив же отказ, как говорится, «сошел на нет».
«С Октября 1937 г. по июнь 1939 г. я переписывалась с Сергеем Эфроном дипломатической почтой, два раза в месяц. Письма его из Союза были совершенно счастливые - жаль, что они не сохранились, но я должна была их уничтожать тотчас же по прочтении - ему недоставало только одного: меня и сына.
Когда я 19-го июня 1939 г., после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшево и его увидела - я увидела больного человека. О болезни его ни он, ни дочь мне не писали. Тяжелая сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде в Союз - вегетативный невроз. Я узнала, что он эти два года почти сплошь проболел - пролежал. Но с нашим приездом он ожил, - за два первых месяца ни одного припадка, что доказывает, что его сердечная болезнь в большой мере была вызвана тоской по нас и страхом, что могущая быть война разлучит навек... Он стал ходить, стал мечтать о работе, без которой изныл, стал уже с кем-то из своего начальства сговариваться и ездить в город... Всe говорили, что он, действительно воскрес...»
Так Марина писала в заявлении на имя начальника НКВД Лаврентия Берии, который именно и санкционировал аресты...
[Марина: Москва, 27-го августа 1940 г.]
«27-го в ночь - арест Али. Аля - веселая, держится браво. Отшучивается. Уходит не прощаясь. Я: - Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она в слезах, через плечо - отмахивается. Комендант (старик, с добротой) - Так - лучше. Долгие проводы - лишние слезы...»
От Али требовали признания в работе на французскую разведку, и выбили (!) из нее подпись под таким признанием...
Аля вынесла 8 лет лагерей, потом была выпущена и поселилась в Воронеже, работала учительницей рисования, но была вновь арестована и сослана «навсегда» в Туруханский край, откуда освободилась по реабилитации только в 1955 г.
Аля Эфрон
* * *
Ариадна Эфрон после пятнадцати лет репрессий реабилитирована в 1955 г.году.
* * *
[Марина, 5-го февраля 1941 г., Москва] «Дорогая Аля! У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржовые полуботинки - непромокаемые, всё это - совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно - срочно... Все книги, рукописи и вещи получила, комната очень заставлена... Теперь жду вести от тебя, я, когда носила деньги, всегда писала адрес и телефон, надеясь на свидание... Пиши насчет летнего. Вообще, ты пиши - о себе, а мы будем писать - о себе. Вопросов, эконосмя место, не ставлю, но ответов жду: климат, условия, здоровье. Будь здорова,, целую тебя, если бы не мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-нибудь осуществлю это позже. Обнимаю тебя.»
[Марина, 16 мая 1941 г., Москва] «... Аля, если бы ты знала, как я скучаю по тебе и папе. Мне очень надоело жить, но хочется дожить до конца мировой войны, чтобы понять: что - к чему. У нас радио <Марина и Мур ловили западные радиостанции на французском и английском.- ВД>, слушаем все вечера, берёт далеко, а я иногда как дура рукоплещу - главным образом - высказываниям здравого смысла...»
* * *
Глава деcятая
ОСНОВА ТВОРЧЕСТВА - СОВЕСТЬ
[Лето1919] «Я стала писать пьесы - это пришло как неизбежность - просто голос перерос стихи, слишком много воздуху в груди стало для флейты... Пишу, действительно, себя не щадя, не помня.»
«Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своем ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут - триединство. » (Письмо П. Иваску, апрель 1933.)
«Эпоха против меня не лично, а ПАССИВНО, я - против нее - АКТИВНО. Я ее ненавижу, она меня - не видит. »
«Драгоценные вина» относятся к 1913 г. Формула - наперед - всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала - отродясь. Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше. »
«Пока вещь во мне, она - я, стоит только ее назвать - она принадлежит всем. »
«Поэт: определенный духовный строй, осуществляющийся только в слове (певчем). У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта... <...> Поэт без стихов (т.е. только духовний строй) не поэт. Стихи без поэта (т.е. голый словесный дар) - просто рифмованные строки.» <...>
"У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта... Называя - постигает."
«Слово для поэта совершенно самостоятельная единица ценности. Не звук (иначе бы нас удовлетворяло и-а-о, и др.), а данный звук, соответствующий данному смыслу. Ища слова, поэт ищет смысл.»
«Нужно, чтобы ты вещь не мог сказать нестихами. Тогда будут - стихи.»
«Я стала себе препятствием. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии...»
«...А Лескова читать - всю жизнь, сколько бы ее ни оставалось.»
«Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки - известен только Богу. <...> Я никогда не просила у Бога рифмы (это - мое дело), а просила у Бога - силы найти ее, силы на это мучение.»
«Разве я знала - длину главы: когда глава кончится? Глава - вдруг кончилась, сама, на нужном ей слове.»
[Франция, Ванв, 27 сентября 1937 г.] «Всё лето писала свою Сонечку - повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» - это просто была любовь - в женском образе - я в жизни никого так не любила - как ее.
Это было весной 1919 г. - это была весна 1919 г. И с тех пор всё спало - жило внутри - и весть о смерти всколыхнула все глубины, а может быть я спустилась в свой тот вечный колодец, где всё всегда - живо.
Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала всё утро, а слышала, слушала ее внутри себя - целый день... Вышла большая повесть: 230 моих рукописных страниц...»
[Франция, Ванв, 23 мая 1938 г.] «Сейчас 6 ч. Утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущем вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи - так обед, не обед, так стирка, и т.д. Весны в этом году еще не видела...»
[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 14-15 июля 1923 г.] «...Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня все слова малы. И безмерность моих слов - только слабая тень безмерности моих чувств...»
[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 9 августа 1923 г.] «Пока я буду говорить: «Нет, не так, так не надо, так - надо» - всё хорошо, ибо за всеми этими нет - одно сплошное ДА. Когда же начнется: «да, да, правильно, совершенно верно» - ВСЁ поздно: ибо за всеми этими да - оодно сплошное НЕТ.
(В первом - сосредоточенное внимание, страстная жажда правды, своей и чужой, исхотреннейшее и напряженнейшее проникновение в другого: ЧУДО доверия, все взятые барьеры розни. Во втором: снисхождение, высокомерие, усталость, равнодушие, бездушие. В первом - всё получить! Во втором - нечего терять!»)
[Москва, 27 января 1941 г., понедельник.]
«Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него - функция) собственным голосом:
- Эту оперу нужно будет написать очень быстро, потому что театр приступает к постановке уже в мае, может быть в апреле - неважно.
- Сергей Сергеевич! А как Вы делаете - чтобы писать быстро? Написать - быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы - списываете? <...>
Быстро. Можно писать - не отрываясь, спины не разгибая и - за целый день - ничего. Можно... к столу не присесть - и вдруг - всё четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочто роясь в сумке, собирая ровно 50 копеек, думая о: 20 и 20 и 10. И т.д.
Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. - Но от: каждый день - до: написать быстро... Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.)
У меня - тоже опыт. Тот же Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший - по главе в месяц. Но - разве я когда-нибудь знала - что допишу к сроку? Разве я знала длину главы: когда глава кончится?
Глава - вдруг - кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда - слоге). На нужном вещи - слоге. Можно - впадать в отчаянье - что так медленно, но от этого - до писать быстро...
- Всё расстояние между совестливостью - и бессовестностью, совестью - отсутствием ее.
Да, да, так наживаются дачи, машины, так - может быть (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.
И никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки - известен только Богу.
- С Богом! (или:) - Господи, дай! - так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод...
Я никогда не просила у Бога рифмы (это - мое дело), я просила у Бога - силы найти ее, силы на это мучение.
Не: - Дай, Господи, рифму! - а: - Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы - на эту муку. И это мне Бог - давал, подавал.»
[Москва, февраль 1941 г.] «Я отродясь - как вся наша семья - была избавлена от этих двух понятий: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над... вчера над... завтра над... и вообще над слабыми, несуществующими поэтами - так же, как над существующими, как над Бодлером?
Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка - всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду - подписывать. Мое доброе имя, то есть: моя добрая слава. - «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» невозможность обмануть - доверие...
...Добрая слава: чтобы обо мне не говорили - плохого.
Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их - нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну - и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется?
Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги».
[Франция, 1926 г., ответ на одну из анкет.]
«Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.
Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями... Жизнь - вокзал, скоро уеду, куда - не скажу.»
[Франция, 1931, Н. Городецкая, "В гостях у Марины Цветаевой»]
«- Вы стихи проверяете на слух?
- Как же иначе? Когда-то их пели. Когда нравится строка, непременно ее произносишь вслух. И если даже про себя читаешь стихи, так внутренне их все-таки выговариваешь, внутри рта.
<...>
- Как вы работаете?
- ...Лучше всего, посмотрели бы черновики. Много вариантов - из них выбираю - на слух... Полагаюсь на врожденное чувство языка... Но если мне на две тысячи строк (как в «Федре») не хватает одного слова - считаю, что вещь не закончена, как бы меня ни уверяли, что больше тут ничего не нужно. Хочу, чтобы вещь стояла, и пишу до тех пор, пока до конца, по чести не скажу себе, что сделала всё, что могла... Остальное - развлечение. А развлечения - ненавижу.»
[Пастернак о Цветаевой] «Она не понимала, как можно переводить с языков, которых не знаешь. Жаловалась мне, что делает только 20 строк в день, да потом их еще четыре дня переделывает. Я ей говорил, что для того, чтоб имело смысл этим заниматься, надо делать 100 строк в день. Я в то время мог делать по 150. »
* * *
Глава одиннадцатая
ГИБЕЛЬ ИРИНЫ
ГИБЕЛЬ ИРИНЫ
Аля и Ирина Эфрон
Ирина появляется в прозе Марины внезапно.
Очерк «Чердачное» (Из московских записей 1919\1920 г.) начинается признанием: «Пишу на своем чердаке - кажется 10 ноября - с тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел. <...> Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 года 7 месяцев) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной.»
И если буквально каждое движение малютки Али тут же Мариной фиксировалось в дневнике, то к Ирине такого внимания нет. Почему? Трудно объяснить...
Портрет Ирины авторства Али в дневнике 1919 года:
«Ей два с половиной года. У нее серо-зеленые глаза. Волосы маленькие и буйные. Нос порядочно придавлен. Марина говорит, что она будет певицей. Я тоже думаю так. Она очень любит петь.
Она поет: «Ай дуду дуду дуду, сидит воян на дубу», «Моена моя, Моена моя», это значит «Марина моя, Марина моя». <...> Она привыкла говорить «Ленин гор, Ленин гор». Это она всегда говорит, когда садится на «Ленин гор». Ленин гор у нас синий и белый. Их два.» [ночных горшка, почему такое название - непонятно, но Аля не объясняет...- ВД.]. Ирина, когда ей что-нибудь дают, говорит: «Пасиба». <...> У нее очень красивые волосы. Они вьются, как буря, которая захватывает купеческий корабль. Как ни чеши их, они всё своё. Вьются и вьются.»
Марину, совершенно не приспособленную к реальной жизни, спасали соседи.
«Жена сапожника Гранского, мать пятерых детей, прислала через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее дочек уехала в колонию).
Госпожа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно «одолжила» мне третью тысячу. У самой трое детей. Помогает мне, кажется, тайком от мужа...»
Марина (в тексте «Из записных книжек и тетрадей»):
«14-го ноября, в 11 ч. Вечера - в мракобесной, тусклой, кишащей кастрюлями и тряпками столовой, на полу, в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник -прощаюсь с Ириной.
Ирина, удивленно любуясь на слезы, играет завитком моих волос.
Потом - поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади - темно - бубенцы звенят - боюсь автомобиля...»
Куда едут? Наверное, к Лидии Александровне Тамбурер, - одной из немногих, кто поддерживала малоприспособленную к тогдашнему ужасному быту Марину с ее детьми.
Аля в своем дневнике (март 1920 г.) по памяти:
«Едем - Марина, Лидия Александровна, Ирина и я. - Зима. Знаю, что едем в приют и не грущу.»
В этом приюте «Имение Аннино» работал В. А. Павлушков, второй муж Л.А.Тамбурер.
[Странная дневниковая запись Марины в августе 1919 г.] «Тяготение к мучительству. Срываю сердце на Але. Не могу любить сразу Ирину и Алю, для любви мне нужно одиночество. Аля, начинающая кричать прежде, чем я трону ее рукой, приводит меня в бешенство. Страх другого делает меня жестокой».
Но нет, тут, скорее, не страх. Это, скорее, отчуждение...
И «портрет» Ирины виден в письме Али, написанном отцу, тогда считавшемуся «пропавшим без вести»:
«Милый мой, Вечно любимый Лев!
Много думаю о Вас, горячо молюсь <...> Живем в Вашей комнате, топим печку, я вспоминаю Ваши сказки. <...>
Ирина довольно мала ростом, худа, большая голова, большой живот и тонкие ноги. Качается, поёт и ноет. Когда уйдет Ваша жена, Марина, то мне покою нет: «Баю баю баюшка, баю баю баюшка, ай дуду дуду дуду, сидит воян на дубу, он играет а тубу, туба оченна пододоченна. Ожуя секая на солнце». Туба оченна пододоченна, значит труба точенная, позолоченная. Ожуя секая значит: «Оружьем на солнце сверкая». Напев верный. Очень мрачная.
Когда ей велят не качаться. Она говорит: «Ноэ-э-э». Когда она поет, если я на нее посмотрю, она слово заканчивает злобным нытьем».
[Ззапись Али, впоследствии несколько отредактированная Мариной.] «В приют принимают только одних сирот, и я должна была притворяться, что Марина не настоящая мать.»
«Марина ушла, я <Аля. - ВД> пошла обедать. <...> Когда Ирине дали тарелку, от радости она затряслась и запела «ай дуду». При первой же ложке она облилась, а когда я стала ее кормить, заплакала. Услыхав ее плач, из-за обеденного стола раздался рассерженный крик надзирательницы: «Хоть бы уняли эту крикунью».
И я бросала еду и говорила: «Ну-ну, Ириночка, ну перестань. Ну хоть ай дуду дуду дуду.» И она переставала. Но стоило мне только начать есть, слышался Иринин крик и раздраженный голос надзирательницы.»
«Как только Ирина садилась обедать, первое ее слово было: «А-а посадить». Раздраженная Лидия Константиновна вставала, брала Ирину на руки и несла. Сверху был слышен крик: «Не дадо». Ирину опять стаскивали, сажали на место, и по окончании еды под Ириной была огромная лужа.
Один раз Ирина сидела в кожаном кресле, а надзирательница ушла за горшком. Ирина спокойно раскладывае игрушки. Надзирательница приходит, сажает Ирину и... вижу. Под ней... коричневая гора. И вслед за ней голос: «Опять! На мягкое кресло посадили, так значит, что спать улеглась. Не везде же делать можно.»
В ответ на эти слова на лице Ирины появилась гримаса, а вслед за ней рёв. <...>
Все дни Ирины проходили в реве и ное: «Ай дуду дуду».
Я ее прозвала тюленем за ее выдвинутые локти, серое длинное платье, за текущий нос и качанье. Когда ей противоречили, она нарочно падала и стукалась головой об пол. Я очень редко могла избавиться от Ирины, хотя бы на секунду. Если я куда-нибудь уйду, через пять минут приход Ирины возвещало ее пение и равномерный стук ее ног. <...>
Со всех сторон на Ирину неслись ругательства, и никто ее не любил: «Иринка, зачем туда пошла... Аля, скажи ей, что мама сейчас придет... Ирина!Дай мне каши!» - «Моя каша!» - «Ирина! Дай мне дом.» - «Моя дом.» - «Ирина» дай мне Козловский Совет.» - «Моя Козоска Совет».
[Спать Алю клали рядом с Ириной, страдающей недержанием кала и мочи...] «...Я не заметила, как подошла надзирательница с фонарем, чтобы посадить Ирину кое-куда. ...Вижу искаженное лицо надзирательницы, которая с ужасом рассматривала простыню Ирины. Тут же я заметила довольно большую гору коричневого цвета. Она пошла куда-то, принесла гору тряпок и начала убирать .... Я немного уснула, просыпаюсь - и вижу ту же картину...»
[Много-много лет спустя - 21 июня 1966 г. - Аля пишет Антокольскому] «Ирина была прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами.» Конечно, этот портрет идеализирован, это своего рода сон, которые (сны) так часто посещали в детстве Алю...
[Дневник Марины] «14 марта 1919 г.
«...Я прекрасно представляю себе, что в один прекрасный день совсем перестану писать стихи. Причин множество:
1) У меня сейчас в них (в писании их) - срочной необходимости (Imperativ|a) нет. Могу написать и не написать, следовательно не пишу.
2) Стихи, как всякое творчество - самоутверждение. Самоутверждение - счастье. Я сейчас бесконечно далека от самоутверждения.
3) Сейчас всё летит, и мои тетрадки так бесконечно легко могут полететь. Зачем записывать?
4) Я потеряля руль. Одна волна смывает другую. Пример: стихи об ангелах: «Ангелы слепы и глухи». Что дальше? - Всё!
Хаос. Один образ вытесняет другой, случайность рифмы заводит меня на 1000 верст от того, что я хотела раньше, - уже другие стихи - с ними та же история, -уже третья - и в итоге - чистый лист и мои закрытые - от всего! - глаза.»
[Марина, март 1919 г.] «Моя любовь - это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям.»
[Из письма Али Антокольскому 21 июня 1966 г.] «...Пока мама билась со мной и меня выхаживала, Ирина умерла в приюте - умерла с голоду».
Аля, пока была вместе с Ириной в приюте, всё-таки кормила ее, защищала от нападок других детей, а когда Марина увезла Алю, Ирина осталась совершенно одинокой, ненавидимой персоналом, беззащитной и, естественно, голодной...
[Из письма В. К. Звягинцевой и А.С. Ерофееву,7\20 февраля 1920 г., пятница]
«Друзья мои!
У меня большое горе: умерла в приюте Ирина - 3-го февраля, четыре дня назад. И в этом виновата я. Я была так занята Алиной болезнью (малярия - возвращающиеся приступы) - и так боялась ехать в приют (боялась того, что сейчас случилось), что понадеялясь на судьбу. <...>
Узнала я это случайно, зашла в Лигу спасения детей на Собачьей площадке разузнать о санатории для Али - и вдруг рыжая лошадь и сани с соломой - кунцевские - я их узнала. Я взошла, меня позвали: «Вы госпожа такая-то? -Я. - И сказали. - Умерла без болезни, от слабости. - И я даже на похороны не поехала - у Али в тот день было 40,7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. - Ах, господа! - Тут многое можно было бы сказать. Скажу только, что это дурной сон, я всё думаю, что проснусь.
Временами я совсем забываюсь, радуюсь, что у Али меньше жар или погоде - и вдруг - Господи, Боже мой! - Я просто еще не верю! - Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. - Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношенгие к трудностям, наконец, - здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь, что другому трудно. И наконец - я была так покинута!
У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь - и вот Бог наказал. <...>
Другие женщины забывают детей из-за балов - любви - нарядов - праздника жизни. Мой праздник жизни - стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину - я два месяца ничего не писала!
И - самый мой ужас! - что я ее не забыла, не забывала, всё время терзалась и спрашивала у Али: «Аля, как ты думаешь ---?» И все время собиралась за ней, и всё думала: - «Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!» - а теперь поздно.
[Из письма В. К. Звягинцевой, февраль 1920 г., среда] «Верочка! Вы - единственный человек, с кем мне сейчас хочется - можется - говорить... Милая Вера, я совсем потеряна, я страшно живу. <...>
...Аля рано засыпает, остаюсь одна со своими мыслями, ночью мне снится во сне Ирина, что - оказывается - она жива и я так радуюсь - и мне так естественно радоваться - и так естественно, что она жива. Я до сих пор не понимаю, что ее нет, я не верю, я понимаю слова, но я не чувствую, мне все кажется - до такой степени я не принимаю безысходности что всё обойдется, что мне - во сне - урок, что - вот - проснусь.
С людьми мне сейчас плохо, никто меня не любит, никто - никто - в упор - не жалеет, чувствую всё, что обо мне думают, это тяжело. Да ни с кем и не вижусь.
Мне сейчас нужно, чтобы кто-нибудь в меня поверил, сказал: «А все-таки Вы хорошая - не плачьте - Сережа жив - Вы с ним увидетесь - у Вас будет сын, все еще будет хорошо».
Лихорадочно цепляюсь за Алю. Ей лучше - и уже улыбаюсь, но - вот - 39,3, и у меня сразу всё отнято, и я опять примиряюсь к смерти.
- Милая Вера, у меня нет будущего, нет воли, я всего боюсь. Мне - кажется - лучше умереть. Если Сережи нет в живых, я все равно не смогу жить. <...> Зачем длить муку, если можно не мучиться? Что меня связывает с жизнью? - Мне 27 лет, а я все равно как старуха, у меня не будет настоящего.
И потом, всё во мне сейчас изгрызано, изъедено тоской. А Аля - такой нежный стебелек!
Милая Вера, пишу на солнце и плачу - потому что я всё в мире любила с такой силой!
Если бы вокруг меня был сейчас круг людей. - Никто думает о том, что я ведь тоже человек. Люди заходят и приносят Але еду - я благодарна, но мне хочется плакать, потому что никто - никто - никто за всё это время не погладил меня по голове.
- А эти вечера! - Тусклая стенная лампа (круглый матовый колпак), Аля спит, каждые полчаса щупаю ей лоб - спать не хочется, писать не хочется - даже страшно думать! - лежу на диване и читаю Джека Лондона, потом засыпаю, одетая, с книгой в руках.
И потом, Верочка, самое страшное: мне начинает казаться, что Сереже я - без Ирины - вовсе не нужна, что лучше бы, чтобы я умерла, - достойнее! - Мне стыдно, что я жива. - Как я ему скажу?
И с каким презрением я думаю о своих стихах!»
[Из письма Марины Волошину, март 1921 г] «...Лиля <Е.Я.Эфрон. - ВД> и Вера <В.Я.Эфрон. - ВД> в Москве <сестры Сергея Эфрона>, служат, здоровы, я с ними давно разошлась из-за их нечеловеческого отношения к детям, - дали Ирине умереть с голоду в приюте под предлогом ненависти ко мне. Это - достоверность. Слишком много свидетелей.»
Ирина скончалась в Кунцевском приюте 15 февраля 1920 года, всего лишь трех лет от роду...
* * *
Глава двенадцатая
ПРОБЛЕМЫ ПОЭТИКИ И ИМЕНИ
Самая долгая эпистолярная любовь
[Пастернаку, 29-го нов(ого) июня 1922 г.] «Дорогой Борис Леонидович! Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней - как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо...» Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» - Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.»
[Пастернаку, 19 ноября 1922 г., Мокропсы, Чехия] «Мой дорогой Пастернак! Мой любимый вид общения - потусторонний: сон: видеть во сне.
А второе - переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же.
Ни то, ни другое - не по заказу: снится и пишется не когда нам хочется, а когда хочется письму - быть написаным, сну - быть увиденным. (Мои письма всегда хотят быть написанными!)
<...> Теперь слушайте очень внимательно: я знала очень многих поэтов, встречала, сидела, говорила, и. Расставаясь, более или менее знала (догадывалась) - жизнь каждого из них, когда меня нет. Ну, пишет, ну ходит, ну (в Москве) идет за пайком, ну, (в Берлине) идет в кафе и.т.д.
А с Вами - удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили - и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно - простите за смелость! - Вы в ней не <варианты: 1.Вы не в ней 2. Вы в ней> живете.
Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы - поэт и «ирреальны», и Белый поэт, и Белый «ирреален», - нет: не перекликается ли это с тем, что Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.
[Мокропсы, 10-го нового февраля 1923 г.] «Пастернак! Вы первый поэт, которогоя - за жизнь - вижу. Вы первый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой. Вы первый поэт, чьи стихи меньше него самого, хотя больше всех остальных.
Пастернак, я много поэтов знала: и старых и малых, и не один из них меня помнит. Это были люди, писавшие стихи: прекрасно писавшие стихи, или (реже) писавшие прекрасные стихи. - И всё. - Каторжного клейма поэта я ни на одном не видела: это жжет за версту!
Ярлыков стихотворца видала много - и разных: это, впрочем, легко спадает, при первом дуновении быта. Они жили и писали стихи (врозь) - вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки - не только жили: наживались.
И достаточно нажившись, разрешали себе маленькую прогулку <...> Они были хуже не-поэтов, ибо зная, что им стихи стоят (месяцы и месяцы воздержания, скряжничества, небытия!), требовали за это с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников заживо.
И у меня никогда не было соблазна им отказать: галантно кадила - и отходила. И больше всего я любила поэта, когда ему хотелось есть или у него болел зуб: это по-человечески сближало... С поэтом я всегда забывала, что я - поэт И если он напоминал - открещивалась.
И - забавно - видя, как они пишут (стихи), я начинала считать их - гениями, а себя, если не ничтожеством - то причудником пера, чуть ли не проказником. «Да разве я поэт? Я просто живу, радуюсь, люблю свою кошку, плачу,, наряжяюсь - и пишу стихи. Вот Мандельштам, например, вот Чурилин, например, поэты.»
Такое отношение заражало: оттого мне всё сходило - и никто со мной не считался, оттого у меня с 1912 г. (мне было всего 18 лет), по 1922 г. Не было ни одной книги, хотя в рукописях - не менее пяти. Оттого я есмь и буду без имени. <...>
Но вернемся к Вам. Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца, мой первый поэт за жизнь. И я так же спокойно ручаюсь за завтрашний день Пастернака, как за вчерашний Байрона. <...>
Вы единственный, современником которого я могу себя назвать - и радостно! - во всеуслышание! - называю. Читайте это так же отрешенно, как я это пишу, дело не в Вас и не во мне, я не виновата в том, что Вы не умерли 100 лет назад, это уже почти безлично, и Вы это знаете. Исповедываются не священнику, а Богу. Исповедуюсь (не каюсь, а вос-каждаю!) не Вам, а Духу в Вас. Он больше Вас - и не такое еще слышал! Вы же настолько велики, что не ревнуете.
Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по темной платформе - далеко! И было одно место фонарный столб - без света, сюда я вызывала Вас - «Пастернак!» И долгие беседы бок о бок - бродячие. В два места я бы хотела с Вами: в Веймар, к Гёте, и на Кавказ (единственное место в России, где я мыслю Гёте!).
Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь.
Тогда, осенью, я совсем не смущалась, что всё это без Вашего ведома и соизволения. Я не волей своей вызывала Вас, если «хочешь» - можно (и должно!) расхотеть, хотенье - вздор. Что-то во мне хотело. Да Вашу душу вызвать легко: ее никогда нет дома!
«На вокзал» и «к Пастернаку» было тождественно. Я не на вокзал шла, а к Вам. И поймите: никогда, нигде, вне этой асфальтовой версты. Уходя со станции, верней: садясь в поезд - я просто расставалась: здраво и трезво. Вас я с собой в жизнь не брала. И никогда нарочно не шла. Когда прекратились (необходимые) поездки в Прагу, кончились и Вы.
Рассказываю, потому что прошло.
И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми «косыми ливнями» - это будет: мой вызов, Ваш приход.»
«Когда я кому-нибудь что-нибудь рассказываю и другой не понимает, первая мысль (ожог!) - Пастернак! И за ожогом - надежность. Как домой шла, как на костер шла: вне проверки.
<...>
Мне хочется сказать Вам, и Вы не рассердитесь и не откреститесь, потому что Вы мужественны и бескорыстны, что в Вашем творчестве больше Гения, чем поэта (Гений - за плечом!), поэт побежден Гением, сдается ему на гнев и милость, согласился быть глашатаем, отрешился. (Только низкая корысть может сражаться с Ангелом! «Самоутверждение» - когда всё дело: в самосожжении!).
Еще, Пастернак, я хочу, чтобы Вас не схоронили, а сожгли.
...Пастернак, у меня к Вам просьба. «Так начинаются цыгане» посвятите эти стихи мне. (Мысленно.) Подарите. Чтобы я знала, что они мои. Чтобы никто не смел думать, что они его.
Пастернак, есть тайный шифр. Вы - сплошь шифрованны, Вы безнадежны для публики. Вы - царская перекличка, или полководческая. Вы переписка Пастернака с его Гением. (Что тут делаит третьему, когда всё дело: вскрыв - скрыть!)
Если Вас будут любить, то из страха: одни, боясь «отстать», другие, зорчайшие - чуя Но знать... Да и я Вас не знаю, никогда не осмелюсь, потому что и Пастернак часто сам не знает, Пастернак пишет буквы, а потом в прорыве ночного прозрения - на секунду осознаёт, чтобы утром опять забыть.
А есть другой мир, где Ваша тайнопись - детская пропись. Горние Вас читают шутя. Закиньте выше голову - Выше! - Там Ваш «Политехнический зал».
<...>
[Октябрь 1924 г.?] «Борис Пастернак поэт, как прозаик, прежде всего нуждается в сподвижничестве. Рука, ищущая встречной. За непосильное берусь - помоги же! Сезам, откройся, чтобы я со всеми своими сокровищами - за твоими сокровищами - в тебя вошел.
БП осуществлен только в настоящем читателе, т.е. БП один - умысел, БП + идеальный читатель - умысел +действие, т.е. полный поступок: свершение. БП свершается не в напечатанном количестве страниц, как Бунин, например, хотящий только родного: любуйся! -
БП свершается только в читателе. Он не данное, а даваемое. Не сотворенное, а творимое: рождаемое. Весь он - самый акт дачи.
И в силу именно этой необходимости в сотворчестве, этой полной своей зависимости от другого, он так единственен, уединен и одинок.»
[14 февраля 1925 г.]
<Борис!
1-го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был девять месяцев в моем чреве и десять дней на свете, но желание Сережи (не требование) было назвать его Георгием - и я уступила. И после этого - облегчание.
«Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур - от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины.»
Цветаева Марина
Рисунок А. Билиса, 1930 год
Рисунок А. Билиса, 1930 год
Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некоторая неловкость:
Вас, Любовь, вводить в семью, приручать дикого заверя - любовь, обезвреживать барса (Барсик - так было - было бы уменьшительное).
Ясно и просто: назови я его Борис, я бы навсегда простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Так, назвав этого Георгием, я сохранила права на Бориса. (Борис остался во мне.)
Вы бы ведь не могли назвать свою дочь Мариной? Чтобы все звали и знали? Сделать общим достоянием? Обезвредить, узаконить?
Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала ко звуку.»
«Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) уже было завещано Але - чтобы вместе сгореть - как в скитах!
Я бы очень легко могла умереть, Борис,- всё произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке - 20 минут откачивали.
Если бы не воскресенье, не Сережа дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик, тоже все дни в Праге - мальчик бы наверное погиб, а может быть и я.
В самую секунду его рождения - на полу, возле кровати, загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала мятель, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная метель за зиму и именно в его час!
<...>
Борис, сделаем чудо.
Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И - только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел.
Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.
[Пастернаку, 22 мая 1926 г.] « Борис! Мой отрыв от жизни становится всё непоправимей. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью - обескровленной, а столько ее унося, что надоила б и опоила бы весь Аид. О, у меня бы он заговорил, Аид!»
[Пастернаку, 23 мая 1926 г.] «<...> Борис, я не те письма пишу. Настоящие и не касаются бумаги.
Сегодня, например, два часа идя за Муриной коляской по незнакомой дороге - дорогам - сворачивая наугад, всё узнавая, блаженствуя, что наконец на суше (песок - море) - походя - какие-то колючие цветущие кусты - как гладишь чужую собаку, не задерживаясь Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила - радовалась - дышала.
Минутами, когда ты слишком долго задумывался, я брала обеими руками твою голову и поворачивала: вот! Не думай, что красота: Вандея бедная, вне всякой военной героики: кусты, пески, кресты. Таратайки с осликами. Чахлые виноградники.
<...> Борис, я не живу назад, я никому не навязываю ни своих шести, ни своих шестнадцати лет, - почему меня тянет в твое детство, почему меня тянет - тянуть тебя в своё?
<...> Борис, но одно: я не люблю моря. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз.Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т.е. моя вынужденная неподвижность. Моя косность. Моя - хочу или нет - терпимость.
А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя - как Рильке! (Себя или божества - равно.)
Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, оно и есть - оно, всё, что в нем ужасающего, - оно. Суть его. Огромный холодильник. (Ночь.) Или огромный котел. (День.) И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское.
Борис! Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное). <...> Море - диктатура, Борис.
Гора - божество. Гора - разная. Гора умаляется до Мура (умиляясь им). Гора дорастает до Гётевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора с ручьями, с норами, с играми.
Гора - это прежде всего мои ноги, Борис! Моя точная стоимость. Гора - и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом.
<...> Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк... Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок.)»
<...> «Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке, - всё, всё в тебя, в твою огромную реку (не хочу - море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.»
[Пастернаку, 10 июля 1926 г.] «Я бы не смогла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от правоты - этого унижения я бы не вынесла. »
[Пастернаку, 26 июля 1926 г.] «Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой, не признаю за ней никаких прав - особенно голоса, которого никогда не слышала. »
«Я не слишком часто пишу? Мне постоянно хочется говорить с тобою. »
[Р.Н.Ломоносовой, 13 февраля 1931 г.] «...Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла - то только к нему. Вот мое отношение. Наша реальная встреча была бы прежде всего большим горем (я, моя семья - он, его семья, моя жалость, его совесть). Теперь ее вовсе не будет.
Борис не с Женей, которую он встретил до меня, Борис без Жени и не со мной, с другой, которая не я - не мой Борис, просто - лучший русский поэт. Сразу отвожу руки.
Знаю, что будь я в Москве - или будь он за границей - что встретиться он хоть раз, никакой Зинаиды Николаевны бы не было и быть не могло бы <...>
Но я - здесь, а он там, и всё письма, и вместо рук - рукописи. <...>
Потерять - не имея.»
[Ломоносовой, 13 февраля, 1931 г.] «С Борисом у нас вот уже (1923 г.-1931 г.) - восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга. Но Катастрофа встречи всё оттягивалась, как гроза, которая где-то за горами. Изредка - перекаты грома, и опять ничего - живешь. »
[20 марта 1931 г., А.А.Тесковой] «Весна моя начинается грустно: неожиданно в гостях узнала от приезжего из Москвы, что Борис Пастернак разошелся с женой - потому что любит другую А другая замужем... <...> ...Борис на счастливую любовь неспособен. Для него любить - значит мучиться...
Летом 26-года, прочтя где-то Поэму Конца, Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать - я отвела: не хотела всеобщей катастрофы. (Годы жила мечтой, что увижусь.) Теперь - пусто.
Мне не к кому в Россию. <...> Не ревность. Но - раз без меня обошлись! У меня к Борису было такое чувство, что: буду умирать, - его позову.»
«Борис любит ту совершенно так же, как в 1926 г. - заочно - меня. Я Борису написала: «Если бы это случилось пять лет назад... - но у меня своя пятилетка!»
Острой боли не чувствую. Пустота...<Далее издатель выпустил 7 строк - ВД>
[Пастернаку, 25 июня 1931 г.] «Вчера впервые (за всю с тобой - в тебе - жизнь), <...> повесила на стенку тебя - молодого, с поднятой головой, явного метиса, работы отца. <...>
Когда-то я - т.е. все годы до - была уверена, что мы встретимся, мне бы и в голову, и в руку не пришло так выявить тебя воочию - себе и другим. Ты был моя тайна - от всех глаз, даже моих.
И только закрывая свои - я тебя видела - и ничего уже не видела кроме. Я свои закрывала - в твои. <...>
Выходит - сейчас я просто тебя из себя - изъяла - и поставила - как художник холст - и возможно дальше - отошла. Теперь я могу сказать: - А это Борис Пастернак, лучший русский поэт, мой большой друг...»
«Колеблюсь между Борисом (я) и Георгием (С<ережа>). Назову Борисом - буду угрызаться из-за Сережи, Георгием - не сдержу обещания Б.Пастернаку.
«Кстати, мальчик окончательно, - Георгий. <...> Не хочу вводить Б. Пастернака в семью, делать его общей собственностью. В этом какая-то утрата права на него. Углубив, поймете.» ...
«И еще - главное - что, назовя этого Георгием, я тем самым сохраняю право на его Бориса, него Бориса, от него - Бориса - безумие? Нет, мечты на Будущее. <...> Я не виновата, что это не его сын.»
[Р.Н. Ломоносовой, 31 марта 1931 г., Медон, Франция]
"Написала нынче Борису. Вспоминала, как я хотела уйти (6 лет назад). Выбор был между язвой (если уйду от Сергея) и раной (если уйду от другого). Выбрала чистое: рану. Я своим счастьем жить не могу, никогда с ним не считалась, просто на него глубоко, отродясь неспособна. Прошу Бориса только об одном - жить."
[19 апреля 1940 г. После возвращения в Москву.]
Пастернак читал свой перевод в Московском клубе писателей.
«Марина Ивановна пришла, когда чтение уже началось. Пастернак, увидев ее в дверях, остановился, пошел к ней навстречу, поцеловал руку и провел на пригогтовленное место в первом ряду. »
* * *
Вайсман Юрий 
Ейльман Леонид 
Вайнер Ирина 
Адаева Айша 
Дорман Валентин 
Андерс Валерия 
Стефанюк Cтанислав. 
