Дед пал

Дед пал. И мы не знаем, где могила. 
Лишь похоронка с запахом свинца. 
Я той войне проклятой не простила, 
Что мама подрастала без отца. 
Она давно когда-то рассказала, 
Как в год победной, памятной весны 
Они с подружкой бегали к вокзалу 
Встречать солдат, вернувшихся с войны. 
В мечтах она не раз отца встречала. 
И, предвкушая счастья светлый миг, 
Несла с собой от школы до вокзала 
Пятерками усыпанный дневник. 
Подружка же ее ленилась часто 
И часто получала трояки. 
Однако жизнь ей подарила счастье: 
Отец пришел, хотя и без руки. 
И мама, спрятав слезы, наблюдала, 
Как с радостно светившимся лицом 
Подружка гордо каждый день шагала 
На встречу с возвратившимся отцом. 
Хотя о похоронке мама знала, 
Но в сердце заглушив обиды звук, 
Одна ходила каждый день к вокзалу 
С упрямою надеждою. А вдруг? 
С мечтой лицом уткнуться в гимнастерку, 
Вдохнуть знакомый запах табака, 
И чтоб за принесенные пятерки 
Погладила отцовская рука. 
Но счастья ей судьба не подарила. 
И у меня особый счет к войне 
За то, что мама в детстве говорила 
С большим портретом на пустой стене. 
И пусть твердят: в прощенье благородство. 
Но с каждым часом все яснее мне, 
Что не прощу я мамино сиротство 
Той ненавистной, горькой той войне.

   

  *  *  *

Отступление

Мы отступали. Шел десятый день. 
Стелился над землей багровый дым. 
И был таким щемящим и родным 
Сиротский вид российских деревень. 
Я шел, сморгнув горячую слезу, 
Усталый и от голода чумной, 
Внезапно увидал перед собой 
Колхозницу, доившую козу. 
Стекали в кружку капли молока. 
Я руку протянул за ней, но враз 
Заметил, что следят из погребка
За мной пять пар голодных детских глаз. 
А женщина поправила платок, 
Метнув тяжелый взгляд из-под бровей, 
И глухо позвала: "Иди, сынок. 
Последнее, а все-таки испей". 
И, видя, что отказываюсь брать, 
С печалью, ей добавившей морщин, 
Настаивала: "У тебя же мать 
Ждет-не дождется, чтоб вернулся сын". 
Я кружку взял, но дрогнула рука: 
Во взгляде были жалость и укор. 
Вы знаете, я помню до сих пор 
Тот горький вкус парного молока.

    *  *  *

  Последние шаги

 
Фашист стоял, слегка расставив ноги, 
А рупором усиливалась речь 
О том, что для евреев нет дороги, 
Иной дороги, чем дорога в печь. 
Надменность и презрение во взгляде. 
И черный автомат наперевес. 
Казалось, утро в лагерном наряде 
Легло к его ногам, сойдя с небес. 
А женщина стояла у барака. 
Раздели заключенных догола. 
Война, как кровожадная собака, 
Давным-давно всех близких унесла. 
И право жить, дарованное Богом, 
Утеряно, как полушалок с плеч. 
И женщина шагнула на дорогу, 
Дорогу, упиравшуюся в печь. 
Но будто натолкнулась на преграду, 
И, словно молоко, вскипела кровь: 
Фашист сверлил ее надменным взглядом. 
Так смотрят на зверей и на рабов. 
А до конца шагов осталось мало, 
Но ей не одолеть стыда черту. 
Она себя руками прикрывала, 
Руками прикрывала наготу. 
И этот жест, знакомый всем от века, 
Казалось, объяснил ему без слов: 
Она прожить стремится Человеком 
Оставшиеся несколько шагов. 
И столько в жесте женственного было, 
Что он внезапно понял, почему 
Жила в еврейке нравственная сила 
Быть Человеком вопреки всему. 
И в этой мысли новизна сквозила 
Такая, что он дрожь сдержать не смог. 
Она его, фашиста, победила. 
Он понял это. И нажал курок.