EN
Старый сайт
(Публикуется впервые)
УШИ
Дмитрий Иванович Щепочкин был человеком замечательным. Можно с уверенностью сказать, что он был выдающимся человеком. От всех прочих людей Щепочкин отличался своими ушами. У него были непомерно большие уши, просто непропорционально большие. Форму уши Дмитрия Ивановича имели значительно вытянутую и заостренную кверху и располагались они ушными раковинами строго по направлению движения их владельца. Когда дул сильный встречный ветер, уши парусили, Щепочкину приходилось, напрягаясь, преодолевать напор воздушного потока. Особенно яростными порывами ветра голову Дмитрия Ивановича наверняка относило бы назад, если бы шея его не была толстой и крепкой, причем, до такой степени, что оглядываться он мог, лишь сильно пригнув голову к животу и скособочившись. Ноги же, напротив, у него были худые и тонкие, часто заплетались сами собою, даже когда Дмитрий Иванович и не был сильно пьян. На свободе он жил уже 4-й месяц, сумел приодеться, о чем свидетельствовали его новые джинсы и блестящие, модные, остроносые туфли. Вытатуированную на безымянном пальце правой руки букву "М", третью в слове "Дима", начинающегося, как водится, с указательного пальца, прикрывал массивный перстень, очень похожий на золотой. "Поднялся" Щепочкин, вовремя примкнув к строительной бригаде, получившей довольно выгодный подряд на строительство частного особняка. Дмитрий Иванович работать мог, но не более двух месяцев кряду. С первой же получки Щепочкин покупал себе что-нибудь полезное, после чего неизменно начинал уклоняться от работы в веселую жизнь, ходить по злачным местам, и, выпимши сверх меры, кричать на весь кабак:
- Вот она воля, гля!..., -
и, выскочивши из-за стола, вдруг принимался выписывать ногами замысловатые кренделя.
Наутро о работе не могло быть и речи, в бригаде ребята твердо блюли трезвость, и Щепочкин опять оказывался предоставленным самому себе. Он ходил по кабакам, вел задушевные разговоры с такими же бедолагами, каким был и сам, пока не заканчивались деньги. Между делом, по традиции, сообщал обо всем, что видел, о чем слышал, часто приукрашивая, преувеличивая обстоятельства, дабы выгадать себе поощрение. Так и жил, приблудившись к очередной, исстрадавшейся по мужичку, перезревшей простушке, в полной гармонии с ее непритязательностью и бесцветностью.
Виктория Викторовна, так на этот раз величали его пассию, выглядела, в отличии от предыдущих его женщин, моложаво и привлекательно, фигуру имела аппетитную, а темно-карими глазками стреляла по сторонам весьма выразительно и бойко, более по укоренившейся смолоду привычке, нежели осмысленно. С Дмитрием Викторию сближала схожесть натур. Оба росли, успешно минуя даже те крохи образования, которые настойчиво предлагала им простая общеобразовательная школа. Развитие обоих происходило, начиная примерно с двенадцатилетнего возраста, в условиях мрачных подворотен, с феней, с драками, с неизменными выпивками, в клубах табачного дыма, а позже, и анаши, с поползновениями попасть на ночные дискотеки. Попасть на дискотеку, куда пускали только совершеннолетних, считалось круто, этим гордились, это непременно "нужно было обмыть". И "обмывали", безжалостно избивая и грабя тех подростков, которые хотели жить иначе, которые стремились избегать властно и настойчиво навязываемого, беспросветного существования по уголовным нормам жизни. Примерно с 14-ти лет, то один, то другой, "братаны" начинали свою биографию с отсидок по гуманным нормам малолеток, за зверские, нечеловечески жестокие преступления, часто, и убийства с особой жестокостью. Дмитрий Иванович и Виктория Викторовна, являли собою, плоть от плоти, продукт реалий развитОго социализма, были истинными детьми своего общества. Власть опиралась на них, они опирались на власть, между ними и стратегической политикой государства была полнейшая гармония и завидное единство, прямо идиллия.
Когда Дмитрий и Виктория, опохмелившись, задорно поблескивая глазками, выходили из дому "на прогулку", попить пивка в баре или же в магазин, на них было любо-дорого поглядеть. Весело похихикивая, они то и дело отпускали едкие замечания, вроде:
- Гля, гля, вона пидор идет, да не, не той, вон той, гля... А той тожа, говорять, дурик...
- Да ну?
- Ей-ей, мне Чалый рассказывал, в натуре...
- А иде Чалый-то щас?
- Да, подсел ни западло, подставили ссуки ментовские...,
так, весело переговариваясь, с шутками, с прибаутками, они шли, не спеша, навстречу удовольствиям, которые твердо почитали неотъемлемой частью собственного бытия.
Волосы у Виктории Викторовны были пышными, на зависть многим дамам, но росли они в разные стороны, как у Анжеллы Дэвис, образуя огромный шар на голове. Поначалу эта особенность ее прически нравилась Дмитрию Ивановичу, позже, приевшись, стала раздражать. Нет-нет, да и проскальзывала, в разговоре с возлюбленной, фраза, брошенная как бы вскользь, но в и в явном раздражении:
- Подстриглась бы, а? А то чистая лахудра..., -
на что, не слишком обидчивая на замечания от мужиков, "лахудра" лениво огрызалась:
- Денег дашь, постригуся...
В тот день, когда пьяная оргия в кабаке подходила к концу, когда ноги сильно подвыпившего Дмитрия Ивановича напрочь отказались ему служить и для замысловатого танца стали бесполезны, когда героически, где ползком, а где и на четвереньках, он, наконец-то, приник к родным дверям, Виктория встретила его ласково и приветливо:
- Кормилец пришел, -
запричитала она, мастерски изобразив на лице неописуюмую радость. Ну как тут было устоять сердцу мужскому? И Дмитрий Иванович, молодецки махнув рукой, а-ля - "была-не была!", вынул, зажатые в потной от волнения руке, пять оставшихся измятых десятилатовиков. Виктория деловито выхватила их, тут же засобиравшись в угловой магазин по такому случаю, и они еще долго, до самого рассвета пили, сначала водочку, потом, из экономии, и крутку.
На следующий день Дмитрий Иванович проснулся поздно. Едва он открыл глаза, как увидел сияющую физиономию своей подруги. Что-то в ее облике изменилось, но он никак не мог взять в толк, что именно. А Виктория, зазывно улыбаясь, загадочно спросила:
- Ну? Как тебе?
Дмитрий Иванович внимательно посмотрел на радостную Викторию Викторовну еще раз, и вдруг его точно осенило:
- Никак подстриглась?! Мать моя, наконец-то!!!, -
бурно выразил он свое восхищение и, поймав ее за подол, властно притянул к себе:
- Дай-дай, я тебя разгляжу!, -
радовался он, привлекая ее все ближе и ближе, пока, наконец, не смог обхватить ее коротко остриженную голову своими руками. Он бережно гладил ее по голове, она довольно жмурилась. Он ласково посмотрел на ее уши, которые были очень, просто непропорционально большими, вытянутыми и заостренными кверху. Они располагались ушными раковинами строго по направлению вперед. С такими ушами, например, очень удобно идти по ветру, они парусят и подталкивают ходока вперед. На них удобно вешать что угодно, но только сверху, потому что мочки практически отсутствуют. С такими ушами прекрасно играть в прятки, легко находить друг друга, потому что уши торчат из-за любого укрытия.
- Ушастая ты моя, -
нежно прошептал Дмитрий Иванович, и чуть не прослезился от наплыва чувств.
2005.11.16.
СОН
Петр Иванович Тюлькин проснулся от ужаса. А приснилось ему вот что.
Придя домой с очередного дежурства, уставший, Петр Иванович застал жену хлопочущей у плиты. В большой комнате стоял празднично накрытый стол. В центре стола красовалась кутья, были расставлены салатницы, свекольными цветами цвели блюда с винегретом. Выстроились в ряд запотевшие бутылки с водкой, масляно поблескивали аккуратные кусочки сельди, щедро присыпанные зеленым луком. Сверкали хрустальные рюмки и фужеры. Количество приборов явно не соответствовало домашнему обычаю, как и спиртное на столе.
- А что у нас за праздник? Откуда кутья и для чего? Кажется, это какое-то религиозное блюдо? И почему так много приборов и водка на столе?, -
встревоженно осыпал вопросами жену Петр Иванович.
- А ты не знаешь?, - плохо скрывая раздражение, ответила жена, - К тебе одноклассники сегодня придут!, - помешивая бешбармак в огромном, невесть откуда взявшемся в доме, казане, озадачила она его.
- А кутья положена..., -
смутно, но уверенно ответствовала жена.
Надо признаться, что жена Петра Ивановича отродясь не готовила кутью и не варила ничего в казанах, тем более, не варила в них бешбармак, вряд ли она даже имела представление о том, что такое бешбармак из себя представляет, наверняка, не ведала она, что слово сие означает блюдо, а не, скажем, какой-то народный обычай или же праздник, но в том, что это был именно бешбармак, Петр Иванович был отчего-то уверен.
Петр Иванович крепко призадумался, и не только над таинственным появлением непривычных блюд. Последнего одноклассника, Валеру Зальцмана, он видел где-то лет десять назад, да и то мельком, да и то, издали. Но Валера хорошо выглядел, внешне изменился мало, не узнать его было затруднительно. Нынче же, глядя сам на себя в зеркало и сравнивая себя нынешнего со своей юношеской фотографией, Петр Иванович не находил сходства. Многолетний, изнурительный труд оставил свою печать на всем облике его, в виде морщин, потускневшего взгляда и обреченности, которая проявляла себя в каждом его движении.
- Если я сам в себе теперешнем не узнаю себя тогдашнего, - резонно размышлял Петр Иванович вслух, стоя у зеркала, - то как я смогу узнать в теперешних одноклассниках прежних мальцов и девчонок?
Так, в состоянии полного смятения, он привел себя в порядок и приготовился к встрече, собрав весь запас своего благорасположения к неожиданным визитерам. Звонок в дверь прозвучал, как это обычно и бывает, резко и неожиданно. Сердце Петра Ивановича непроизвольно ухнуло куда-то вниз и замерло в трепете.
Он подошел к двери и, прежде чем открыть ее, сделал глубокий вдох. Вдох вышел вздохом, причем тяжким и протяжным. Петр Иванович открыл дверь и увидел совершенно незнакомых ему людей, пятерых дам весьма курпулентного вида и двоих мужчин, один из которых, тот что был повыше ростом и сухощав, держал в руках шампанское и торт. Петр Иванович изобразил улыбку радушного хозяина и произнес слегка заплетающимся от волнения языком:
- Здравс-ствуй-те... гости дорогие..., -
и суетливо зачастил:
- Проходите, раздевайтесь, нет-нет, обувь не снимайте, -
и далее, в ответ выслушивая:
- Да нет, что вы, да не надо, мы уж как-нибудь..., -
и прочую, положенную в таких случаях, чушь.
Все чувствовали себя крайне неловко, более всех неловкость испытывал Петр Иванович. Где-то, в дальнем уголке памяти о давно минувших временах, это состояние обозначилось и неприятно кольнуло полузабытыми, но так внезапно воскресшими, ощущениями. Петр Иванович смутно вспоминал, что подобные ощущения угнетают гостей примерно до четвертого тоста, после чего обычно наступают благость и умиление, а затем уже появляется трогательная любовь ко всем присутствующим. Разгоряченная приготовлением бешбармака жена, с неподдельно радостным и раскрасневшимся лицом, весьма вовремя перехватила инициативу встречи, а Петру Ивановичу осталось лишь болезненно размышлять над вопросом, "кто есть кто?". Но вопрос зависал в сознании без ответа, никаких, даже малейших, признаков узнавания не обнаруживалось, а, между тем, именно в данный момент полагалось, радостно приглядываясь к каждому визитеру в отдельности, восклицать:
- Витя!!!(или же "Вася!!!") Смотри, заматерел старик, а ведь еще совсем недавно, казалось бы, вместе по крышам лазали, помнишь небось?, -
и так далее, в том же духе, или же:
- Тамарка!!!(или же "Иринка!!!") Ешкин кот! Да ты и не изменилась почти, даже похорошела, -
что, конечно же, было бы сильным преувеличением, учитывая тот факт, что Тамарка (или же Иринка), из глазастой и голенастой девчонки превратилась в круглую дамочку с узкими глазками, пробивную и склочную бабу.
Ситуация, в которой очутился Петр Иванович, была критической. Вначале, где-то в районе желудка, возникло ощущение тревоги, вскоре это ощущение переросло в панику, а затем, в самый неприкрытый ужас. Ясно и отчетливо вырисовывались три выхода: провалиться сквозь землю, утопиться в ванной, запереться в своей комнате. Но земля под ногами не разверзлась, а была, как назло, в эти мгновения, необычайно прочной и устойчивой, а ванная оказалась банально занятой, кто-то перед трапезой решил вымыть руки и делал это не спеша, основательно. Оставалось выбрать момент и найти предлог, чтобы спрятаться и запереться у себя в комнате, но ни предлога ни момента не находилось, гости стали рассаживаться, в сгустившейся атмосфере неловкого молчания предчувствовалась скорая, отягощенная неизвестностью, разрядка.
Наконец все расселись, рюмки и тарелки наполнились, и высокий, сухощавый мужчина, который нес торт и шампанское, поднялся для приветственного тоста. Он слегка постучал вилкой по рюмке, призывая ко всеобщему вниманию и, откашлявшись, и, в упор уставившись на Петра Ивановича, произрек:
- Друзья мои!!! Одноклассники! Мы все собрались сегодня с вами, чтобы в теплой и дружеской обстановке, так сказать, поздравить нашего дорогого юбиляра, Михаила Александровича Зубкова, нашего любимого Мишу, с пятидесятилетием! Так давайте же выпьем за то, чтобы наш юбиляр был всегда здоров и чтобы дом его всегда был полной чашей! За тебя, Миша!, -
расчуствованно добавил он и, чокнувшись с Петром Ивановичем рюмкой, немедленно ее выпил, скособочившись и тут же закусив селедкой. Остальные гости тоже стали чокаться с Петром Ивановичем, сердечно присовокупляя свои пожелания дорогому юбиляру, выпивая и тут же закусывая. Петр Иванович тепло отвечал на каждое пожелание:
- Спасибо, друзья, спасибо родные..., -
после чего выпил свою рюмку со словами:
- За вас, друзья мои!
Жуя винегрет, Петр Иванович лихорадочно пытался сообразить, почему его все называют Мишей, и при чем тут юбилей, если свое пятидесятилетие он благополучно отпраздновал почти четыре года назад. Но виду не подавал, держался бодро, только холодок внутри не отпускал, от него не спасала даже опрокинутая рюмашка. От непонимания происходящего и смуты в душе ему вдруг захотелось плакать, и Петр Иванович заплакал. Он рыдал, всхлипывая, и слезы лились, не принося душе облегчения, потому что не мог он, просто не имел права, вот так, ни с того ни с сего, объявить вдруг всем:
- Ошибочка вышла, я извиняюсь! Не Зубков я, а Тюлькин, и не Михаил Александрович вовсе, а Петр Иванович! И не знаю я никого из вас, да, если честно, то и знать не желаю!!! И юбилей я уж четыре года как отпраздновал!
Петр Иванович рыдал от бессилия и гадкого ощущения лжи, а гости, полагая, что тот расчувствовался от их сердечного внимания, всячески утешали его и предлагали выпить еще, по причине малого промежутка "между первой и второй". Провозглашались один за другим тосты, каждый гость пытался перекричать соседа, сквозь общий гам прослушивались чьи-то воспоминания, назывались имена, о которых бедный Петр Иванович не имел ни малейшего представления, и, когда грянула "наша" песня "На Муромской дорожке...", Петр Иванович незаметно выскользнул из-за стола, тихо прошел в свою комнату, сел возле компьютера и, обхватив голову руками, застонал.
Гости, между тем, пустились в пляс, слышались повизгиванья дам, пол ритмично сотрясался от тяжелого топота.
- А где наш именинник?, -
вопя, ворвались к Петру Ивановичу две пунцоволицые особы и, подхватив его за руки, поволокли в гостиную, где разворачивалось основное действо. На суровом, выкрашенном зеленой масляной краской, армейском табурете восседал плотный мужчина в синей выцветшей майке и в кепке-шестиклинке с пуговкой. Он страстно наяривал на баяне "Мурку". Все видимые части тела мужчины покрывала многозначительная татуировка с перечнем десятка известных лагерей и тюрем ("Краслаг", "Таганка", "Владимирский централ" и так далее), обозначениями кастовой уголовной принадлежности (меч со змеей и прочие) и сочными вдохновенными цитатами, вроде "Не забуду мать родную", "Век воли не видать", множества других слов и рисунков, каждый из которых нес важную для их обладателя информацию. Так сказать, личный нательный архив. В зубах мужчина держал дымящуюся папиросу "Север", темные глазки его были посажены глубоко и близко друг к другу, а надбровные дуги нависали над глазками грозно и настороженно.
Петр Иванович, заразившись всеобщим бесшабашным весельем, махнув на все рукой, тоже пустился в пляс с криком:
- Э-их, в качель твою растудыть!!!, -
это единственное, знакомое ему, разухабистое выражение, он повторял на все лады и, подбоченившись, стучал ногами в пол вместе со всеми, со всей душою отдаваясь зажигательной пляске. Плясали долго и страстно, обессилев, прикладывались к водочке, которую без устали носил из магазина худощавый. Блюдо с тортом и вся посуда были утыканы окурками, а посреди торта многозначительно и похабно торчал воткнутый ровно посередке большой соленый огурец.
Расставались тепло и душевно, мужчина в майке и с баяном расчувствованно кричал Петру Ивановичу:
- Малина, в натуре!!! Дай краба, братан! Если кто на тебя потянет, только шепни! Косой конкретно любого уроет!
Дамы лезли целоваться, оставляя на щеках Петра Ивановича яркие следы от помады, худощавый долго тряс ему руку, говоря:
- Мишка! Дорогой ты мой друг, теперь ты к нам давай в гости, созвонимся непременно, -
потом отходил, прищуривался, снова подходил, норовя обнять и повторяя:
- Мишка! Ми-ишка!!! Э-эх, Ми-ишка!
Наконец, все ушли, шумно топая и громко переговариваясь, а Петр Иванович остался наедине с собой. Жена, то ли сбежала на время к знакомым, то ли тихо сидела на кухне, внезапно обрушившаяся тишина вновь породила тревожную сумятицу в душе. Мысли разбегались и не могли сосредоточиться, было неуютно и страшно. Тут Петр Иванович проснулся и несказанно обрадовался тому обстоятельству, что это был сон.
Но и сон, сам по себе, долго еще беспокоил Петра Ивановича Тюлькина.
2005.11.28.
, которую я сделал в дискуссии о Новом годе!
