Спросите любого жмеринчанина, и вы получите безапеляционный ответ: «Жмеринка – не просто город, а большой город, и ни в коем случае не местечко!»  Жмеринка не просто станция, а узловая станция, там не просто вокзал, а самый красивый вокзал в мире, или, в крайнем случае, на всей Юго-Западной Железной Дороге. Любой житель расскажет вам, что в Жмеринке всегда останавливалась царская семья по дороге на юг, и, что удивительно, это правда. В Жмеринке была не одна, а две главные улицы – улица Московская и улица Студенческая, а вот улица Ленина никогда главной не была.

 Для меня, центральной улицей всегда была улица Октябрьской Революции. В Жмеринке эту улицу называли Окрев. Так и писали на конвертах «ул. Окрев 25». Долго для меня оставалось тайной полное название улицы. Я представляла, что Окрев – это писатель, и, конечно же, с бородой, как у Льва Толстого. Одним концом Окрев упиралась в вокзальный тоннель, куда мне было строго-настрого запрещено ходить, а другим спускалась к базару. Сверху можно было окинуть взглядом всю базарную площадь, оценить большой ли сегодня привоз. Зимой спуск с обледенелой горки был сущим наказанием, люди хватались руками за заборы, стараясь не оступиться.
Весной и осенью «большой» город Жмеринка тонул в грязи, и базарная площадь представляла бесподобную картину: покупатели пробирались через, залитую жидкой грязью площадь, балансируя с кирпича на кирпич. Кто-то обязательно падал, ронял в грязь только что купленные яйца. Главное веселье начиналось, когда весь базар ловил убежавшую курицу или гуся.

Перед воротами стоял киоск Союзпечати, где работала дочка моей няни, Большая Нина. Бабушка всегда оставляла меня в киоске, чтобы я не «месила грязь», а Большая Нина разрешала мне продавать старые газеты. На вопрос «Сколько?» я должна была отвечать «Сколько не жалко!». Деньги за старые газеты я ссыпала в отдельную коробочку - Большая Нина собирала на приданое. Кроме газет, в киоске можно было одолжиться пустой банкой для молока или сметаны с пластиковой крышкой. Нина записывала «баночные» долги в тетрадь. Просидев в киоске почти все бабушкины базары, я не могу припомнить, чтобы кто-нибудь спрашивал «Правду» или «Известия» - те, кто читал (или должен был читать), газеты, выписывали их на дом. Практически всю пачку газет разбирали для «завертки». Чуть дальше за базаром начиналось бывшее село Большая Жмеринка. Село это когда-то действительно было больше большого города Жмеринки.

В Жмеринке все знали друг о друге все. Казалось, люди ведут нескончаемый разговор друг с другом, кто-то уходит, появляются новые лица, а разговор все продолжается. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу голоса старой Жмеринки: «Сашка, бездельник, возьми у докторши бидончик! Занеси им на гору и поставь через забор в тенечке! Возьми еще с-под телеги потроха и пройди во двор насыпь ихней собачке!»

«Мадам докторша, вы ж помацайте, это ж не птица, а чистый конь! Вы с ее месяц будете кушать!»

«А она ейному начальнику сказала: «А какое вы право имеете мне «твою мать» говорить, вы же мне не муж!»

«У меня берите, мои яйца один в один! Как на фабрике делали!»

«Вот так она и терпит его и родит каждый год, уже деток трое!»

«Мадам докторша! Возьмите мужу рыбки! Вы ему сделаете рыбки по-еврейски – он к вам будет добрый!»

«А это докторова внучка? А как на бабушку похожа! Так, а вы знаете, шо Розенфельды хотят своего внука на доктора учить? Шо рано? А де вы ей поздно доктора найдете? Я сама скажу Розенфельдам. С такой семьи девочка - на базаре не купите!»

«Мадам докторша! А доктор сегодня будет у себя? Я как распродамся, так сразу к вам!»

Выйти с дедушкой «в город» - а «городом» назывались две главные улицы - было упражнением по воспитанию терпения. Каждые два шага кто-нибудь останавливал «доктора» и принимался рассказывать о своих болячках: «Так вот, когда я в сортир иду по большому, оно просто экает!»

«Доктор, вот я ж думала, что двух в один год нельзя родить, а вы мне считаете в декабре! У меня Сенька январский. Может я еще протяну до следующего года?»

«Доктор, а собачке вы можете роды принять? Я вам заплачу как за человека!»

«Вот я дышу, а оно не дышится и все!»

«Вы, доктор, моя болезню как-то на «л» называли, а тот доктор в железнодорожной больнице мне говорит «Сифиль у тебя!» Так я лучше к вам лечиться буду!»

«Доктор! Вам что-то надо? Я спускаюсь!» - кричит продавец со второго этажа маленького универмага, где на радость всем жмеринским детям выставлен механический доктор Айболит в человеческий рост. Айболит сидит на стуле, при нем куча зверей, а главное, он двигается: поворачивает голову, капает в рюмку лекарство и дает бегемотику. Я тут же прилипаю к витрине, где уже стоит толпа разного возраста детворы.
Когда через год этот же самый Айболит появился в витрине нашего большого универмага, он не произвел на меня никакого впечатления.

«Пойдем Айболита смотреть!» - звали меня подруги.

«Подумаешь! – гордо отвечала я. - Я его в Жмеринке еще в прошлом году видела!» Девочки смотрели на меня с восхищением. Жмеринка казалась им таким же большим городом как Киев или Москва.

Меня, пятилетнюю, привезли в Жмеринку на полгода маминых курсов повышения квалификации.
Отмучившись со мной неделю и устав играть в настольные игры, но, не соглашаясь обучить взрослой игре в преферанс, дедушка сказал: «Ребенку нужна подруга!»
Подругу мне нашли на другой же день. Мама ее, Ида, работала лаборантом в поликлинике. Была она лаборантом без образования и, видно без большого старания, так как выразилась дедушкина двоюродная сестра:
-«Эта Ида десять лет сидит на моче и кале и на кровь ее не переводят!»
Дочка Иды, Клава, была на год меня старше, но мы быстро подружились и почти не ссорились, что между девчонками большая редкость. Бабушка Клавы, Рая, «держала ларек» - то есть работала в продуктовом ларьке, задняя дверь которого выходила на их огород. Часто, когда я уходила от Клавы домой, баба Рая заговорщически шептала мне: «Скажи докторше – товар привезли».
Бабушка брала торбочки для муки и крупы и вечером, после закрытия ларька, шла «за товаром».

До Клавиного дома нужно было идти пол квартала. Меня переводили через улицу, а дальше я должна было идти «самостоятельно» - кто-нибудь из взрослых следил, чтобы я не пропустила Клавину калитку. Зато обратно домой я действительно ходила одна все пол квартала и очень этим гордилась.

Лет с восьми, я стала «самостоятельно» ездить в Жмеринку. Поезд назывался «Жмеринка-Жмеринка» - загадка, ответа на которую я до сих пор не знаю. Мама или папа сажали меня в поезд, и через час бабушка или дедушка встречали меня в Жмеринке.
Однажды, в больнице случилось что-то непредвиденное и дедушка не смог меня встретить. У вагона стоял начальник вокзала и спрашивал всех выходящих: «Вы докторова внучка?».
Он сам вывел меня через тоннель на Окрев: «Доктор велел отправить в нужном направлении! - сказал он. - Следуй по месту назначения!»
Я бодро шагала по Окрев, пытаясь понять, что же он такое сказал про «назначение направления».

Жмеринка моего детства... Дедушка стоит у калитки; проходящие мимо мужчины снимают шляпу, женщины кланяются и говорят «Здрасте, доктор!»...

Веселый парикмахер дядя Яша приходит брить и стричь на дом. Приходит он на рассвете, но уже знает все сегодняшние новости, которые одну за другой выкладывает, намыливая дедушке щеки...

Доктор Окс, доктор Бернштейн и директор школы Ягнетинский собираются у дедушки «на пулечку». Ожидая, пока закончится затянувшийся прием больных, они показывают мне карточные фокусы. Иногда дедушка зовет «коллег» в кабинет. Значит «интересный случай»! Мне удается прошмыгнуть вместе с ними и занять свое обычное место под столом. Они долго обсуждают какое-то «ягодичное прилежание», женщина плачет, а я под этот шум засыпаю, привалившись к тумбочке письменного стола...

Клавин папа, дядя Володя, привозит газовые баллоны, садится пить с дедушкой чай и долго ругает американского президента, кубинцев и еще каких-то «гоминданов» - слово, по-моему, самое неприличное. Звонит телефон: «Володя у вас? – спрашивает какая-то женщина. – Так вот, скажи ему, что я уже слепила  котлеты, а газа нет!»...

Богатый и добрый сосед, завмаг дядя Гриша, всегда угощает нас, детей, конфетами... Маруся, много лет спавшая на диване в дедушкином кабинете, собирает в сумку мои платья, ставшие за лето совсем короткими: она едет в село навестить сестру, везет ее детям подарки...

Нет, о Марусе надо рассказать подробнее.
Замуж Маруся вышла в шестнадцать лет. Василь взял ее за себя по большой любви. Как иначе объяснить, что красавец-парень, единственный сын у богатых родителей, берет девчонку из многодетной семьи, из хаты с земляным полом? Года через полтора родила ему Маруся сына, и Василь наглядеться не мог на жену и сыночка. Так и прожили они хорошо еще три года. Василь болел целый год, лежал в районной, потом в областной больнице, полгода в Киеве. Там в Киеве и умер. За год мотания по больницам, а Маруся всегда была рядом с мужем, сынок от родителей отвык. Да и то, зачем ему, маленькому, это несчастье! Бабушка с дедушкой, Василевы родители, смотрели за внучком. Любили они его очень. А невестку, как оказалось, не любили вовсе. После похорон и поминок, собрали они Марусе чемодан и выставили со двора. Все бумаги были у них готовы, дожидались они только сыновней смерти, чтобы делу дать ход. Через месяц после смерти Василя, лишили Марусю родительских прав. Так вот наказали ее за то, что до последней минуты оставалась с мужем, разделяя его страдания. Ото всех этих несчастий случился с ней тяжелый нервный припадок, и оказалась она в больнице.

Марусю привела к бабушке Марья Михайловна, дедушкина медсестра. Идти ей было некуда, трудовой книжки нет, специальности никакой, жить негде. Бабушка на другой же день устроила ее санитаркой в поликлинике. Через год, когда Маруся закончила восьмой класс в вечерней школе, пошла она на курсы медсестер, где преподавал дедушка. Семь лет жила Маруся у дедушки с бабушкой. По совету дедушки специализировалась на детях до года. Когда врача не было, сама вела прием «здорового ребенка», взвешивая, обмеряя, и записывая в карточку данные. Со временем, от болезни ее не осталось и следа.

Я иногда думаю, что стало бы с Марусей, если бы не встретилась ей на больничном крылечке Марья Михайловна. Поправилась бы она, стала ли специалистом, вышла ли бы замуж? Мне Маруся отдавала всю свою нерастраченную любовь к детям. Как-то на базарной площади, она крепко сжала мою руку и, проследив за ее взглядом, я увидела ее бывшую свекровь и сына. Мальчик чистенький, беловолосый, сидел, свесив ножки, на прицепе для легковушки и читал книгу. Маруся быстро повернулась и потянула меня в другую сторону.

«А что, - говорила она по дороге домой, - он присмотрен, ему там хорошо с этими! Куда бы я его дела, сама живу «в прыймах»? А ему там хорошо!»

Уговаривала она так себя всю дорогу, а дома долго и безнадежно плакала. Изломанная, искалеченная судьба несчастной женщины, которой не простили нищеты ее детства.  Б-г им судья, людям этим. Маруся к тридцати годам вышла замуж, жила ровно, спокойно, в достатке и без большой любви. Детей у нее не было.

Чтобы не нагружать Марусю, на время моего шестимесячного пребывания в Жмеринке, мне взяли няню. «Няней» Нина Ивановна называться не хотела.

«Какая я вам «няня!» - возражала она. - Я – отставная майорша. Вот вашу жену все зовут докторшей, а доктор – вы. А я, раз мой муж покойный был майором в отставке, – отставная майорша!»

Отставная майорша всю жизнь работала официанткой в военной столовой. Она поразила меня в первое же утро, подав мне хлеб с вырезанными из масла цветами, посыпанными укропом. В тарелке с манной кашей плавали сахарные лебеди, а в чашке с какао кудрявилась шоколадная спираль. После завтрака Нина Ивановна водила меня гулять. По четным дням мы поворачивали налево к базару, а по нечетным направо в «город». На базаре мы навещали Большую Нину, и она читала нам  рассказ из «Работницы» или «Крестьянки». Обсудив все городские новости, мы возвращались домой. После обеда Нина Ивановна ложилась на диван отдохнуть, а я могла тихо играть. Мне очень нравилось, что она не заставляет меня спать днем. Как потом выяснилось, отдых отставной майорши был напрямую связан с ее походами в погреб и исчезновением  вина из десятилитрового «бутля». Видно, история смерти мужа, который «сильно был выпивши и замерз на задании», ей уроком не стала. Я, кстати, долго ломала голову, какое такое «задание» было у отставного майора. Буйное воображение рисовало героические картины, совсем как в фильмах про индейца Гойко Митича. Пришла я к выводу, что, скорее всего, он встречался с нашим разведчиком.

Хорошо помню я историю неудачного замужества Большой Нины. Девушка она была видная, и ухаживали за ней сразу трое парней. Все трое высокие, миловидные, работящие, хорошие  парни. А вот сердце почему-то к ним не лежало. Сердце Большая Нина отдала заезжему студенту-москвичу. Звали москвича Аркадий, был он невысок, едва ли выше самой Нины, полноватый, уже лысеющий со лба. Зато, умел Аркадий играть на гитаре, единственный в Жмеринке танцевал твист, и обещал забрать Большую Нину в Москву. Назначили день свадьбы. Нина купила белое платье с юбкой-колокольчиком, длинную фату, белые туфли на «шпильках». Все это она каждый день приносила в киоск, показывала всем желающим, а раз или два в день, по желанию публики, все это примеряла и, выходя из киоска наряженная, влезала на специально принесенный ящик: «Чтоб всем видно и чтоб фату в грязи не изгваздать!». Свадьбу играли, конечно же, в вокзальном ресторане. Жених с невестой принимали подарки и деньги в конвертах. Подарки складывали на столик у стены, а конверты Аркадий засовывал в карман пиджака. Когда все собрались и сели за столы, а Нина Ивановна прочитала «по бумажке» напутствие молодым и все закричали «Горько!», хватились жениха. Искали, бегали по всему вокзалу.

«Москвича ищете? - полюбопытствовал начальник вокзала. – Так от он на Будапештский сел, отправление в шесть ноль пять. Сейчас, небось, к Виннице подъезжает!»
Больше всего в этой истории женскую половину населения Жмеринки удивило то обстоятельство, что пресловутый жених «супружеского долга не исполнил». А ведь мог же сбежать через день, или, скажем два.
«Невесту оставил, а со всеми конвертами  уехал!» – возмущались женщины.

Большая Нина взяла отпуск и уехала к бабушке в город Козятин переживать. Там, переживая, она через месяц вышла замуж за Козятинского учителя и привезла его в Жмеринку, где, как она сказала, «больше перспективы». Действительно, в большом городе возможностей больше.
А Жмеринка, как я уже не раз говорила, - город большой.

В Жмеринке, как в любом уважающем себя провинциальном городе, был свой городской сумасшедший. Он был очень интеллигентный сумасшедший. Сумасшествие его проявлялось в особенном спокойствии,  заметном рядом с другими людьми, вечно спешившими куда-то. Звали его Лобек, уж не знаю, имя ли это, или прозвище, но никто его иначе не звал. Лобека любили. Сколько раз я видела, как его зазывали пообедать. Считалось даже, что он приносит удачу. Лобек ходил кушать не ко всем. Дразнить его было неинтересно. Мальчишки кричали ему в спину: «Лобек-псих!», а он поворачивался, снимал шляпу и кланялся: «Здравствуйте дети!» Лобек целыми днями бродил по городу, снимал шляпу, кланялся, и был, как бы, частью города. Стареньким уже, Лобек попал в больницу – к нему не прекращался поток посетителей. Когда Лобек умер, его хоронили всем городом. Вместе с умалишенным Лобеком ушла, канула в лету, моя сумасшедшая старая Жмеринка.

Теперь там все совсем по-другому... На месте дома, где жила моя подруга Клава, построили новый универмаг. Главная улица стала «пешеходной зоной», а на углу Окрев высится большой кинотеатр. И превратилась Жмеринка из уникального местечка в типовой современный районный центр.

А жаль...