Написанное - попытка сохранить (систематизировать) воспоминания о родителях, о себе в детстве и юности.
Предвижу упреки за обилие подробностей: имена и детали быта. Но эти "мелочи" - живые, вибрирующие нити,
связывающие меня с прошлым.
И.Ж.

                           ВРАЧ - ПРОФЕССИЯ НАСЛЕДСТВЕННАЯ

      Врачом хотел стать всегда, сколько себя помню. Родители - врачи, и в доме основной темой разговоров были больные, болезни, лечение (отец - хирург), диагностика (мама - врач лаборант), а также все, что так или иначе относилось к медицине. Перед  окончанием школы старший брат на вопрос знакомого: "Будешь поступать, конечно, в мединститут?" ответил: "Ни за что, каждый день одно и тоже: больные, больница, диагноз, лечение. Надоело". Говорили, жили своей профессией не только мои родители. Папа, человек малоразговорчивый, однажды сказал мне, повторяя, как я понимаю, кого-то в его глазах авторитетного: "Три профессии от Бога: духовник (священнослужитель), врач и педагог". 


   
                 Диплом Киевского медицинского института.

Выдан 4-го мая 1927 года Жараховичу Абраму Ильичу (Гилевичу) в том, что ему присвоена квалификация врача. Подписи: Ректор института. Декан факультета. Секретарь правления. Чернила или тушь, которые производили в те годы, давно выцвели. Фотография, на ней отцу 28 лет, сохранила свое качество. 
      Мои родители получили высшее образование в Киеве: мама училась на биологическом факультете Университета, папа в медицинском институте. Они начали свою самостоятельную жизнь в 1927 году в Коростене (Украина). Здесь же родились мой старший брат и я.
После первой массивной бомбежки города, оставив все, даже документы, с нами двумя на руках: брату семь лет, мне четыре года, мама успела на поезд, увозивший с собой эвакуированных. и Семья  вернулась в Коростень в 1948 году после демобилизации отца. Он закончил  службу в звании подполковника, в должности начальника отделения госпиталя в Констанце, в Румынии. Последние два года  мы жили с ним. В то время старшим офицерам, оставленным после войны на службе за границей, разрешалось вызывать к себе семьи, что, как я понимаю, было проявлением заботы о моральном облике офицерского состава Советской Армии-освободительницы.

                 

  
      Фотография конца тридцатых прошлого века. Слева от мамы ее младший брат Зиновий. Ушел добровольцем в армию в первые дни войны. Через несколько месяцев был убит под Киевом. Справа от папы Марк, другой брат мамы. Всю войну служил в инженерных войсках и остался в армии. Умер в 1965 году от лучевой болезни после проведения работ на спецобъекте; имел звание майора инженерных войск.

      Коростень - районный и промышленный центр, в котором было несколько больших заводов; крупный железнодорожный узел, его бомбили уже в первые дни войны, в то же время носил многие черты провинциального города.
Население смешанное: украинцы, евреи, русские. Почти все дома одноэтажные, без «удобств».
Когда мы вернулись, большинство общественных зданий еще лежало в руинах, в том числе и довольно помпезное здание городской поликлиники, от которого после бомбардировок остались только стены. Поликлинику и больницу построили незадолго до начала войны и эти здания были предметом гордости и городского начальства и горожан. Больнице повезло больше: во время оккупации немцы использовали больничные корпуса по назначению, уходя не взорвали, а наши не бомбили.
Для отца, который одновременно стал главным врачом и заведующим хирургическим отделением, восстановили часть дома и наша квартира стала в нем пятой. Дом был "больничный". Все квартиры занимали сотрудники больницы, в однокомнатной жили две одинокие медсестры, в другой такой же - три санитарки. По тем временам наша квартира была роскошной: четыре комнаты, все маленькие, все смежные, но четыре! Две комнаты отапливались печкой, встроенной в стену между ними, в кухне была сооружена небольшая русская печь, с другой стороны к ней была пристроена плита с двумя конфорками, которые закрывались как кольчугой чугунными кольцами разного диаметра. Убирая кольца, регулировали площадь обогрева, а в печке мама в первые годы жизни в квартире пекла хлеб. Туалет, водоразборная колонка, общие для всего дома, были на улице. Перед каждой квартирой крохотный огород, за огородами вытянутый в линию общий сарай с перегородками. В сарае хранили дрова, уголь, жили куры, много лет каждый год мы откармливали свинью. Сбоку от дома под прямым углом к нему был участок свободной земли, честно разделенный по числу квартир, там из года в год выращивали картошку. 
     Дом стоял особняком на обширном пустыре ниже больничного холма, заросшего  зеленью и ольховыми кустиками; к дому от больницы вела плотная грунтовая дорога, весь путь 250-300 метров. В начале пятидесятых у нас появился телефон. А до этого времени, когда ночью поступал сложный больной, за папой приходила санитарка хирургического отделения. Сборы занимали минуты и в обратный путь они уже шли вдвоем, в теплые летние ночи папа нередко шел в пижаме, пижама была его любимой домашней одеждой.
Дворовые собаки: огромный огненно рыжий лобастый красавец Мишка, оставшийся от немцев, и абсолютно беспородная, сугубо местного разлива Альфа, редкая умница и общая любимица всего дома, всегда следовали впереди и ожидали папу на крыльце корпуса. В дождливые дни и зимой их пускали в холл. Бывало, что ночью папу вызывали дважды. Даже если до начала рабочего дня оставалось немного времени, он всегда возвращался домой: побриться, переодеться, позавтракать, это - святое, и обратно в отделение на полный рабочий день, который всегда начинался одинаково: отчет дежурной сестры, обход всех палат в отделении, в нем участвовали врачи, старшая медсестра, ночная и дневные сестры. В обязательном порядке все заходили в крохотную палату, в которой лежала только одна пациентка, бывшая старшая медсестра отделения Варвара Валерьяновна. 
     Варвара Валерьяновна была медсестрой еще во время первой мировой войны, никто не помнил когда она начала работать в больнице. Мама говорила, что происходила она из дворян, толком о ней никто ничего не знал, всегда одна. После войны Варвара Валерьяновна еще много лет работала в хирургическом отделении старшей медсестрой, папа на нее полагался полностью, санитарки, сестры, даже врачи ее побаивались. В какой-то день она почувствовала себя плохо, ослабела и осталась в отделении на ночь. Через несколько дней теперь уже бывшую старшую медицинскую сестру внесли в списки больных отделения., Освободили и привели в порядок маленькую подсобную комнату, в которой было окно, и превратили в единственную в отделении индивидуальную палату. В ней Варвара Валерьяновна провела последние годы своей жизни. На обходах, я участвовал в них во время моей летней практики, папа присаживался у ее койки, считал пульс, расспрашивал об аппетите, сне, жалобах; дежурная сестра докладывала о самочувствии и температуре.

     На обратной стороне фотографии по-украински написано: коллектив хирургического отделения Коростенской городской больницы 9.12.1931.           Стоят: слева медсестра Грабовецкая, рядом Варвара Валерьяновна; второй слева в среднем ряду папа. Эту фотографию после смерти Грабовецкой, прожившей до конца своих дней в однокомнатной квартире нашего больничного дома, отдала моему брату ее компаньонка. 
 
     После общего обхода врачи расходились в операционную, перевязочные, заполняли истории болезни. Хирургическое отделение располагалось на втором этаже самого большого корпуса в больничном комплексе, палаты по нормам того времени были первоклассными: на 6 - 8 больных, ординаторская помещалась в небольшой комнате, отдельного кабинета для заведующего не было. Первый этаж корпуса занимали приемный покой отделения, администрация, какие-то городские медицинские службы. Папа тяготился своей должностью главного врача и не очень жаловал административный этаж. Отдельные здания были отведены под терапевтическое, детское, инфекционное отделения, родильный дом, морг. Маленький домик, где работали мама и две лаборантки, служил лабораторией. Возле лаборатории паслись на привязи два барана, у которых постоянно брали кровь для постановки реакции Вассермана (специфическая реакция для определения сифилиса). Мне помнится, что в  послевоенные годы постановка этой реакции была обязательной для поступающих больных. Кухня занимала старое здание в центре больничного комплекса и, судя по разговорам за столом, была вечным предметом заботы родителей. Мама активно включалась во все больничные проблемы и, как я понимаю, многие инициативы и решения, озвученные главным врачом, исходили от нее. Больница располагалась не на окраине, а как бы на краю города, ее территория занимала обширный холм, под ним текла в то время очень чистая речка Уж, а за ней уже шли поля и перелески. В бараке с крохотными комнатами-клетушками жили сестры и санитарки, все одинокие, основная рабочая сила больницы в ночное время. Конюшня и хозяйственные сараи замыкали больничную территорию. Больница располагала своим транспортом - маленьким грузовичком, им управлял сильно прихрамывавший после ранения дядя Коля Пашинский, именно так его звали дети сотрудников, которых он катал в кабине, развозя по корпусам большие котлы с завтраками, обедами и ужинами. В "штате" больницы была и лошадь. Больничный завхоз Глухман обихаживал ее, запрягал, распрягал и лихо раскатывал на телеге, выполняя различные хозяйственные задачи. Он же считался начальником дяди Коли Пашинского и был постоянным объектом его жестокой критики. В крохотном больничном ларьке правила маленькая толстая и потому как бы абсолютно круглая продавщица, имени которой я не помню. 
      Авторитет многих врачей, особенно тех, кто работал в больнице, как правило, был абсолютным. В  терапевтическом корпусе царствовал вечный оппонент моих родителей Файль Давидович Айзенштейн. Но в серьезных клинических случаях мужчины немедленно объединялись в консилиум и полное взаимопонимание царило до разрешения ситуации, а потом все начиналось сначала. Файль Давидович был на несколько лет старше папы, много лет спустя у него - уже пенсионера,- случилась острая задержки мочи. Главный врач, давно сменивший папу, предложил ему машину скорой помощи и сопровождение для госпитализации в урологическую клинику Киева. Он отказался, позвонил папе и попросил его оперировать. Когда я уже был аспирантом ЦТИ (центральный институт туберкулеза  МЗ СССР) и как всегда вместе с маленькой дочкой проводил летний отпуск у родителей, мы получили приглашение в гости от четы Айзенштейнов. Прошло два или три года после первой операции, а он все медлил со второй, для чего уж точно следовало ехать в Киев, часто болел и медленно слабел. Был церемонный провинциальный ужин с хозяином квартиры в постели, во время которого и после него я подвергся бомбардировке вопросами по всем разделам терапии, эпидемиологии, хирургии туберкулеза и мне пришлось хорошо сосредоточиться, чтобы не ударить лицом в грязь, благо в этом учреждении нас - аспирантов и ординаторов обучали качественно. При этом хозяин проявил прекрасное знание не только самого предмета, но и работ корифеев ЦТИ. Городским акушером была доктор Дорфман. Ее домик располагался прямо на территории больницы. Инфекционным отделением заведовала Лидия Михайловна Матвиенко, ее муж Михаил Никифорович, сколько я себя помню, бессменно работал с отцом в хирургическом отделении до своей внезапной смерти. Мария Яковлевна Тонэс, близкая приятельница родителей с начала их работы в Коростене, заведовала детским отделением, ее боготворили мамы и папы не только нашего города, но и всего района. Эсфирь Иосифовна Коган, для мамы Фирочка, крохотная, похожая на птичку женщина, ведала противотуберкулезой службой, муж ее городской ветеринар доктор Кононов был необычайно уважаем владельцами всякой живности далеко за окрестностями города. Совершенно замечательной фигурой был гинеколог Константин Поликарпович Иванов. Если все ведущие больничные врачи были почти одного возраста, то Иванов был много старше. Войну пережил в оккупированном городе, после его освобождения продолжал работать по специальности. В тот время, о котором я рассказываю, он вел только поликлинический прием. Выглядел импозантно: высокий, могучий, густые седые волосы острижены в кружок, одет в обязательную вышитую украинскую рубашку, громогласный, не говорил, а грохотал. Женщины перед ним благоговели и страшно боялись. Мама с улыбкой рассказывала мне студенту как он с шумом выдворил из своего кабинета женщину, которая не потрудилась соответственно подготовиться к посещению врача. Вдогонку неряхе в коридор была выставлена швабра, на которой болталась весьма существенная интимная часть ее туалета. Мама говорила, что его пациентки из окружных деревень ожидали приема стоя: боялись сидя помять хрустевшие от крахмала нижние юбки. У папы был лозунг, который, как мне кажется, был для всех врачей общим: "Я не могу лечить плохо, меня здесь все знают". 
     Мои родители никогда не были религиозными, оба росли в состоятельных семьях, учились в гимназиях, папа отлично владел немецким, мама - французским, оба знали идиш, но прибегали к нему тогда, когда хотели, чтобы  брат и я не поняли, о чем идет речь.                                                                Послевоенная действительность диктовала ритм жизни: врачи относились           к городской элите, но при этом многие семьи вели почти натуральное хозяйство. Свинью откармливали не только мы, но и другие семьи сотрудников больницы; куры, утки, даже гуси были у всех тех, кто жил в домах с огороженным участком. Для свиньи нужно было с вечера сварить ведерный чугун мелкой картошки, которая хранилась в погребе под полом кухни, отделенная перегородочкой  от крупной - для людей, размять ее секатором на длинной ручке, утром добавить отрубей и то, что редко оставалось от ужина, и все это перегрузить в ее корытце. В конце года приходили два человека, один или оба папины бывшие пациенты, забивали свинью, к которой мы все успевали привыкнуть, паяльной лампой обжигали щетину, щетками очищали свиную кожу до неимоверной белизны,  вынимали внутренности и разделывали тушу на части. Потом мама с нашей помощью готовила колбасы. Эти колбасы и окорока отдавали закоптить. Остальное хранили во льду в специальном ящике в сарае. Мясом в те нелегкие годы семья была обеспечена на всю зиму. С сегодняшней точки зрения наши свиньи могли бы быть отнесены к разряду кошерных, в загородке был решетчатый пол, через который вниз проваливалось все, что выделяла свинья. Это "все" брат или я раз в неделю вычищали и вывозили на тачке прочь. Огородами занимались обитатели всех квартир: сажали, пололи, поливали, соревновались с соседями у кого лучше овощи. Огурцы, помидоры, редиска, морковка, укроп, молодые стебли чеснока и лука с раннего лета и до поздней осени ежедневно были на столе, только что сорванные, необыкновенно вкусные. Домашние обязанности справедливо распределялись между взрослыми и детьми и их было много. Леня, мой старший брат, никогда не отказывал родителям в помощи, но и инициативы не проявлял, я же всегда ввинчивался во все мамины начинания. В подходящих случаях мама любила повторять: "Когда тебе предстоит неприятная работа, от которой ты не может отказаться (я про себя поправлял отвертеться), сначала все сделай, а потом жалуйся. Ну, а после того как ты все сделал, какой смысл жаловаться?" Это правило стало нашим: и моим, и брата навсегда. Мама была необыкновенно инициативной и без страха бралась за все. Бывало, что-то получалось не сразу, но в итоге получалось почти всегда. Наша соседка Розалия Наумовна, жена больничного бухгалтера Ефима Иосифовича Дворского, буквально из ничего пекла умопомрачительно вкусные сладости: медовик, пирог с маком, струдель и многое, многое еще. Мама со вздохом признавала, что у нее так вкусно не получается. А вот когда я уже был женат, она угощала нас такими вкусностями, что были не хуже, чем у покойной Розалии. А вот, что касается квашеной капусты, у мамы конкурентов не было. Осенью в какое-то воскресенье закупалось огромное количество поздней капусты. Белые, плотные, дивно пахнущие капустные кочаны в это время заполняли городской рынок, они были везде: на машинах, подводах, больших тачках. Накануне готовили бочку. Бочка, во все годы одна и та же, предназначенная только для этой цели, запаривалась кипятком с вишневыми листьями и сухим укропом. В работе участвовала вся семья. С кочана снимали верхние листья, папа острым ножом рассекал его на две половинки и вырезал кочерыжку, мы с братом натирали на крупной терке большие сладкие морковки, а на шинковке половинки капустных вилков. Мама осуществляла общее руководство и выполняла главную задачу: смешивала нашинкованную капусту с натертой морковью и солью. Секрет успеха определялся соотношением капуста/морковь/соль. По мере наполнения бочки в ее нижнюю часть рядами укладывались крупные, без единого изъяна, антоновские яблоки. Вся работа велась с соблюдением строжайшей гигиены. Заполненную бочку перемещали в холодный тамбур при входе и накрывали белоснежной марлей. Через пару дней над верхним слоем капусты выступал сок. Заквашенную капусту осторожно, чтобы не повредить яблоки, протыкали почти до дна в разных местах качалкой для раскатывания теста. Эту операцию проводили каждый день до тех пор, пока сок переставал пениться. Капусту прикрывали марлей, на нее укладывали деревянный круг с ручкой и придавливали округлым, предварительно прокипяченным, камнем. В эти недели запахом капусты благоухали все дома в округе. Зимой верхний слой капусты замерзал, но на столе она быстро оттаивала и всегда была любимым дополнением к обычному картофельному гарниру. Месяца через два капусту подъедали до первого слоя яблок, которые к этому времени становились белыми, почти прозрачными и необыкновенно вкусными. Зимой гости нашего дома первым делом интересовались готовы ли яблоки.                                                                      В шестом классе я пал жертвой бурной маминой деятельности. Рос я дохлым, как говорили, в профиль разглядеть трудно, довольно часто болел, хотя энергии, сколько себя помню, хватало на все. Мама вычитала, а чтением всякой полезной литературы она занималось, несмотря на занятость, всегда, что для растущего организма, т.е. для меня, а так же для брата, который заканчивал школу и был украшен буйными юношескими прыщами, крайне полезно парное козье молоко. Вообще, почти все написанное в "серьезных" книгах, принималось ею безоговорочно. При этом, независимо от пола автора, мама провозглашала: "Вот он пишет!", затем следовал пересказ того, что он (она) написал и за этим соответствующее действие. Именно так в один прекрасный день у нас появилась коза. Она была крупная, снежно белая, с внушительными рогами и большим продолговатым выменем. Еще до появления Белки была приобретена книга, кажется она называлась  "Разведение коз". Мама детально ее изучила, я тоже, не подозревая чем это для меня обернется. Коза была дойная, т.е. давала молоко. Но давала она его не в том виде как продают в магазине, ее нужно было доить и делать это три раза в день. У нее недавно отобрали козлят и молока было много. Мама никакого опыта в этом непростом деле не имела, мы с ней вместе изучали рисунки в книге. Для тех, кто далек от коз, я дам некоторые разъяснения. Доят двумя руками, руки действуют синхронно.  Способ первый: большой и указательный пальцы скользят вниз от вымени, сжимая сосок и выдавливая из него молоко. Способ второй: сосок внутри  ладони, пальцы сжимаются поочередно от указательного к мизинцу. Не думайте, что это просто и легко. Бедная наша Белка, ее распирало поступающее молоко, нервничала, а мама, сидя возле ее вымени на низкой скамейке, мучилась сама и мучила отчаянно блеющую козу. Мало того, ей еще приходилось прибегать с работы на дневную дойку. Была сделана попытка привлечь к дойке, естественно за плату, санитарок, живших в  нашем доме, они все  выросли в деревне и владели процессом виртуозно. Согласилась Феня, но скоро идея умерла - она работала в больнице в разные смены, а коза ждать не могла. Необходимы дальнейшие разъяснения? Коза полностью перешла на мое попечение и Феня научила меня доить способом номер два. Жила коза в сарае, рядом с загоном, где обитала свинья. Мой распорядок дня несколько изменился. Теперь утром первым делом нужно было бежать в сарай с двумя бидончиками, в одном была теплая вода, которой нужно было обмыть вымя, высушить его полотенцем, второй подставлялся под вымя и в него "поступало" молоко. Потом Белку необходимо было напоить, вывести за пределы дома, где она паслась до моего прихода из школы. Длинная веревка от ее кожаного ошейника, позже на нем повис маленький красивый колокольчик, заканчивалась железным колышком. В течение дня его следовало несколько раз переставить по мере того, как коза ощипывала траву. Благо, скоро количество молока несколько уменьшилось, доить можно было два раза в день и, хотя родители освободили меня от многих, но не всех, утренних обязанностей, день уплотнился. Довольно скоро Белка ко мне привыкла, в знак приветствия слегка бодала, наклонив голову вниз и вбок, и пока я ее доил спокойно стояла, пожевывая приношение из какой-то огородной зелени, чаще всего пучок накануне прополотой мелкой моркови или листики капусты. Соседи по дому приняли появление козы в нашем хозяйстве без эмоций. Возвращаясь с работы, санитарки часто переставляли колышек на другое место, угощали козу кусочком хлеба. Два года я тщательно скрывал в школе мои новые обязанности и до тех пор, пока коза, а в следующем году еще пару месяцев и козлята, были на моем попечении, чердак нашей секции сарая зимой был набит душистым сеном.                  Незадолго до нового, 1953 года, поздно вечером в окно кухни постучали.Каждый занимался своим делом: папа читал, мама пыталась сквозь глушилку расслышать передачу  Би-Би-Си, я за кухонным столом заканчивал уроки. Ставни уже были закрыты, и того, кто стучал, не было видно. Я сказал родителям, что стучат и пошел открывать. На вопрос "кто это?" услышал: "Илюша, открой, из больницы". Открыл и в дом вошли двое мужчин, один в милицейской форме. Папа и мама уже ждали в первой комнате. "Абрам Ильич, Вам нужно поехать с нами". Ни о чем не спрашивая, папа оделся и они вышли. Отвечая на мой молчаливый вопрос, мама сказала: "Боюсь, что тоже, что в Москве" и добавила: "Иди спать, я открою папе сама". Мне не нужно было объяснять, что речь идет о врачах-вредителях и хотя родители говорили об этом мало, зато в газетах, по радио, в "Крокодиле", "Огоньке", в юмористическом журнале на украинском языке "Перець", которые мы выписывали... Утром я понял, что папа не вернулся. Мы вдвоем, Леня уже учился в институте в Костроме, почти не разговаривая, выполнили весь цикл домашних работ, быстро покушали и когда посуда была вымыта, мама дала мне другие трусы. В этих других с внутренней стороны был пришит карман на пуговке, а в нем лежали деньги и моя метрика, так в семье называли свидетельство о рождении. Инструкции были краткими и четкими. После школы следовало идти не домой, а в лабораторию и если мамы там не окажется, ни у кого ни о чем не спрашивать, домой не заходить, пойти на вокзал и первым же поездом уехать в Киев к сестре папы тете Фане. Сказала, чтобы уходя из дома, я  выставил на улицу любимца семьи огромного кота Ваську. Кот никогда дома не ночевал, но утром ждал на крыльце когда ему откроют дверь. Он завтракал вместе с нами и еще до нашего ухода укладывался спать на моей кровати. Поздно вечером неторопливо ел и садился у выходной двери, молча ожидая когда его выпустят. Я не люблю вспоминать этот тоскливый день в школе, который тянулся бесконечно. Мама оказалась на месте, коротко сказала, что все в порядке и велела по пути домой заглянуть  в больничный ларек, купить какую-то мелочь. Тогда мне было четырнадцать лет, после этого родители были живы еще почти тридцать, но мы трое никогда вспоминали о событиях этого вечера. Внимательно прислушиваясь к их разговорам я понял, что утром того дня папа оперировал сына председателя горсовета, который был доставлен в больницу с острым аппендицитом. Я думаю, что начальник городской  милиции несколько поспешил со своей инициативой, но, как говорят в стране, где мы сейчас живем, у первого ребенка города случился острый аппендицит. Милиция располагалась в двадцати минутах пешего хода от больницы и я так никогда не узнал, прогулялся ли папа пешком или его привезли в больницу на машине.

                                                                  Студенты третьего курса  медицинского института конечно же помнят трудную весеннюю сессию этого года. Она для меня была неудачной, получил тройку на экзамене по патологической анатомии и остался на полгода без стипендии. Эта сессия блистательно описана в одном из разделов "Мемуаров" Юрия Крылова. Напомню, что для того, чтобы не отвлекаться от подготовки к экзаменам, мы четверо: Крылов, Долганов, Тарнавский и я решили постричься наголо, в таком виде на свидание не пойдешь, а к осени волосы опять отрастут.  Ерничая и посмеиваясь друг над другом, отправились стричься. У дверей парикмахерской, пробормотав что-то невнятное, сбежал Долганов. Хочу немного поехидничать. Крылова стригли наголо третьим. Мы - уже 12 лет покойный Юлик Тарнавский и я,- стояли рядом с креслом, где сидел закутанный в простыню и несколько побледневший будущий академик, который до этого подхихикивал, глядя как мы лишались своих шевелюр. Одно дело, когда стригут наголо других и совсем другое, когда подходит твоя очередь. Парикмахер, его фамилия была Борштенбиндер, вошел во вкус и не торопился. Он снимал прядь за прядью, останавливался, изучал результаты и в конце "процедуры" оставил на макушке у Юры маленький хохолок. Слегка послюнил большой и указательный палец, свернул ими хохолок в конус и предложил: "давайте так оставим".  Отличник, спортсмен-разрядник, активный участник самодеятельности, элоквент и эрудит, к тому же с феноменальной памятью, спорщик с железной логикой, самый "юморной" и прочая, прочая,  популярный не только на нашем курсе, но и на других тоже, тихим голосом попросил: "пожалуйста, не надо". Мы оба просто задохнулись от злорадного смеха. На обратном пути на улице Подбельского, центральном прогулочном проспекте областного города Рязани, мы с Юлькой лицом к лицу столкнулись с его родителями. Мне кажется, что это было воскресенье, они то ли просто прогуливались, то ли шли в гости. Последовала немая сцена, а потом Любовь Юлиановна заплакала. Кто-то нас вскоре сфотографировал. С фотографии весело скалятся два худых наголо остриженных молодых человека. Я люблю эту фотографию. 

    Май 1958 года. Самая веселая и самая трудная сессия. Тарнавский слева

      Дома, когда я объяснял причины внезапного "полысения", родители не скрывали своего недовольства. Дело в том, что в те времена, так во всяком случае было в Коростене, гражданин, оказавшийся  хотя бы на сутки "гостем" КПЗ (камера предварительного заключения в милиции), немедленно остригался наголо "для профилактики вшивости" и мало кто задавался вопросом, кого оберегали от зловредных насекомых - того, кто там уже сидел или того, кто туда попал. Ефим Иосифович, осторожно придерживая меня за пуговицу рубашки, спрашивал: "Так что же все-таки случилось? Ты же меня знаешь, я никому ничего не скажу. Ну, так за что же тебя посадили?" Провинциальный еврейский умница, он был тихим,  добрым и очень вежливым человеком. Каждый день встречая папу, неизменно справлялся: " Как ваше ничего себе?" и всегда слышал: "Спасибо, хорошо". Его приветствие было в ходу у нас дома, мама могла спросить папу, брата или меня: "У тебя что сегодня, плохое ничего себе?"        
       
 После четвертого курса мою группу направили на летнюю практику в больницу какого-то районного городка Рязанской области, а я легко получил в деканате "открепительный талон" для прохождения практики дома, благо Коростенская больница была базой Киевского медицинского института. Летом у нас в городе замечательно. Уютный городской пляж на берегу Ужа, шикарная танцплощадка с оркестром в городском парке, рядом школьные друзья, теперь уже студенты, мама недавно ушла на пенсию, никуда не спешит и все, что она готовит, необыкновенно вкусно. К этому времени из живности в нашем доме оставались только кот и крохотная собачка Тарзан, порода которой определялась понятием "что-то с чем-то". Родители уже жили в новом доме, построенном на том месте, где раньше были картофельные участки. Дом был не ахти какой архитектуры, но с туалетом, ванной, газовой плитой и даже небольшой комнатой под крышей. Мама без ограничений рассаживала цветы, огород был больше прежнего. Закладывался сад и папины пациенты из соседних деревень везли в подарок саженцы. Жизнь была прекрасна. В больнице я присоединился к группе студентов из Киева, вместе с ними проходил положенные циклы в различных отделениях больницы. Дошла очередь и до хирургического отделения. Чтобы не мешать текущей работе, нас разделили на пары и во время операций в операционной присутствовали только два студента.

                                                      Просторная операционная комната была гордостью заведующего отделением.
Она располагалась в южной  части этажа и щедро освещалась большими окнами. Кафельные полы, белоснежные стены, два операционных стола, которые в случае нужды отделялись друг от друга раздвижной ширмой, большая современная лампа под потолком, все блестело и сияло. Летом в солнечные дни температура в ней значительно повышалась и все присутствующие испытывали определенные неудобства. Когда папе об этом говорили, он обижался, сердито напоминал в каких условиях приходилось работать хирургам во время войны. В один из таких жарких дней я и Стас, студент из группы киевлян, присутствовали на операции. Под контролем неумолимой операционной санитарки Фили мы были снаряжены по всем правилам: халаты, волосы тщательно заправлены под медицинские шапочки, огромные маски почти полностью закрывали лица. Предстояла длительная малоинтересная операция под местной анестезией - иссечение старого рубца после ожога на бедре у больного. Папе ассистировала Иннеса, новый доктор, энергичная, с пышными формами красавица лет тридцати. Мы оба стояли за спиной у папы, честно пытаясь следить за ходом операции. Я задумался и не заметил как Стас переместился на другую сторону. Через какое-то время, встретившись с ним взглядом понял, что он зовет меня к себе. Переходить не хотелось, с его стороны солнце жгло немилосердно, но глаза Стаса умоляли. Перешел. Теперь мы оба стояли за спиной Иннесы. На ней был стерильный халат, свободно завязанный Филей сзади, под ним другой, легкий с короткими рукавами. Завязки этого второго разошлись, а под ним ... не было ничего и мы с удовольствием обозревали значительную часть ее спины и всего остального тоже. Иннеса, подозревая неладное, нервничала, папа повышал голос: "Инна что собой сегодня?  Передвинь крючок. Не сюда, тяни!" Мы не уходили. Потом  помогли переложить больного на каталку, я задержался, а когда вышел в предоперационную, увидел Иннесу и понял, что мне не сдобровать. Пытаясь ускользнуть, боком двинулся к выходу, но был мгновенно зажат в угол. Приблизив ко мне разъяренное лицо, она шипела что-то злое и обидное. Слов  не различал, меня плотно прижимали к стене два упругих полушария и не менее обольстительной живот. В последующие дни я старательно избегал встреч с доктором, а когда это было неизбежно, ловил на себе ее насмешливый взгляд. Через много лет, рассказывая об этом эпизоде за дружеским застольем, подумал, что время внушения было несколько затянуто.  

                                                           Второй надолго запомнившийся эпизод этого лета был связан с моей временной работой. Когда киевские студенты уехали, я устроился ночным фельдшером на станцию городской скорой помощи. Ночных фельдшеров недоставало, а четыре курса института давали право работать в этой должности и меня взяли. Работа была простая, как правило, связанная с перевозкой больных. Бригада состояла из шофера и фельдшера, я был знаком со всеми на станции, гордился своими обязанностями и прикидывал как потрачу  заработанные деньги. В очередное дежурство почти на исходе ночи поступил вызов к роженице из деревни Грозино. Мы сидели в кабине, шофер проклинал  проливной дождь, жаловался на начальство, которое заставляет дежурить которую ночь подряд, и на какие-то другие сложности жизни. Мне хотелось спать, но настроение было хорошее. Разыскали сельсовет, откуда звонили по телефону и где нас ждали, я усадил в машину роженицу и ее мужа, занял свое место возле шофера и двинулись в обратный путь. Я думаю, что многие из вас имеют представление о машинах скорой помощи того времени по старым фильмам. В салоне  автофургона были размещены обтянутые клеенкой два жестких дивана с узким проходом посередине. В случае необходимости диваны опускались и можно было в два этажа закрепить носилки для четырех человек. Дождь уже не лил, а хлестал, шофер чертыхался, проклиная сельские дороги, и в это время в маленькое окно между кабиной и салоном начали стучать. "Рожает, рожает" сообщил муж. Машина остановилась, я выскочил из кабины, немедленно промок до нитки и влез в салон. Женщина лежала на диване и стонала во время схваток.  Сидя напротив, муж упирался в нее руками, чтобы она не скатилась на пол. Когда я потом рассказывал родителям о перипетиях этой ночи, они от души смеялись. А мне в тот момент было не до смеха. Одно дело изучать учебник и схемы в нем, другое принимать роды. Нужно было что-то делать. Первым делом я потребовал, чтобы муж роженицы переместился в кабину к шоферу, но тот категорически отказался его пустить, а мне через стекло объяснил, что ему опять ночью работать, а он не железный. Будущий отец, накрывшись брезентовым плащом, примостился на ступеньке кабины. Женщина, для которой это были вторые роды, быстро сообразила, что я не знаю как ей помочь и взяла руководство на себя. Я опустил диван, она легла на пол, уперлась ногами в закрытую заднюю дверь, а я во время схваток приподнимал ее за плечи и вместе с ней тужился изо всех сил. Довольно скоро мы с ней родили девочку. Используя свой медицинский ящик, обработал пуповину, обтер и завернул малышку. Муж был призван в салон, я перебежал в кабину и вскоре  сдал маму вместе с новорожденной дежурной акушерке родильного отделения. Муж меня горячо благодарил, я скромно отмалчивался. Невероятно гордился обретенным опытом и осенью, рассказывая в своей студенческой группе о событии, значительно преувеличивал собственную роль.   
                                                                                                                         Сортировка - первое правило медиков в экстренной ситуации. Я получил урок, который запомнил на всю жизнь, когда был студентом пятого или шестого курса.  Каждое лето проводил дома и всегда сопровождал папу, когда его вызывали в больницу. Звонок раздался ночью и дежурный хирург, сказал, что привезли несколько раненых сразу. Именно раненых, а не больных.
Папа сразу же распорядился вызвать операционную сестру и готовить операционную к работе. За сестрой послали "скорую", а мы пошли в больницу. В перевязочной отделения лежали и сидели пятеро или четверо (сейчас не помню) раненых солдат в запачканной кровью и землей форме. На ночных учебных стрельбах в замке орудия разорвался снаряд и раненых доставили в ближайшую к месту учений больницу. Молодой доктор и дежурная сестра Роза, как и папа фронтовичка, суетились здесь же. Буквально с порога отец отослал доктора в операционную мыться к операции. Следующее распоряжение - всем наркотики. Он быстро обошел раненых, определяя очередность своих действий. До нашего прихода Роза вызвала Филю, которая жила в бараке на территории, и распорядилась раскрывать операционную. В коридоре сидели и ждали несколько молодых выздоравливающих больных, которых Роза подняла с коек и велела быть готовыми переправлять солдат в операционную и палаты. Я не помню всех деталей этой ночи, но помню как папа и Роза - двое немолодых людей, прошедших войну, почти без слов понимали друг друга и обходили раненых в том порядке, как наметил отец. Роза следовала за ним, толкая перед собой хирургический столик на колесах, на котором было приготовлено все, что могло понадобиться в процессе работы. Первым отправили в операционную самого тяжелого с распоряжением доктору "широко раскрыть живот" - у него было проникающее  ранение в брюшную полость. Второй запомнился мне так, что я и сейчас вижу его лицо. Правда то, что мы увидели, когда Роза осторожно сняла пропитанные кровью какие-то тряпки, лицом назвать было трудно. На месте нижней челюсти среди сгустков крови можно было различить рваные лоскуты кожи, обломки костей, зубы, язык. Он сидел, держась за стул обеими руками и мычал от боли. Папа тихо, но твердо сказал: " Открой рот, потерпи" и большой иглой с длиннющей ниткой, Роза уже держала наготове иглодержатель, прошил насквозь кончик языка и этой же ниткой прошил кожу на груди, и то и другое - одним движением, без анестезии. Когда он завязал нитку, солдат остался сидеть с наклоненной вперед головой и высунутым из открытой раны языком, а они перешли к следующему раненому. Язык был пришит  к груди, чтобы солдат не захлебнулся раневым содержимым, а все бы вытекало вперед, в повязку  - оптимальное для данной ситуации решение, основанное на знаниях и опыте. В эту ночь в роли ассистента "на крючках" я стоял в операционной до конца работы.
                                                                                                                         Сомнений в том, какой специальностью заниматься после окончания института не было, конечно же, хирургия. На пятом курсе у нас был недельный цикл урологии и одной недели оказалось достаточно, чтобы я "прикипел" к этой специальности. Через какое-то время, как положено, пошел к Н.А.Яковлеву, доценту-урологу на кафедре профессора Мацуева, и попросил его содействия в освоении избранной профессии. Я уже был членом кружка на этой кафедре, где нам поручали подготовку маленьких докладов, это носило громкое название "участие в научной работе", разрешали раз или два в месяц приходить на ночные дежурства. Доцент, не очень обременяя себя заботой об очередном энтузиасте, отфутболил меня к Лидии Сергеевне Беляевой - заведующей урологическим отделением  областной больницы. Дама была "пожилая" - лет под пятьдесят, прошла войну, суровая, вся в заботах о взаимоотношениях с кафедрой и нуждах отделения. Понятно, что я ей был на дух не нужен, но с доцентом не поспоришь и мне было разрешено присутствовать на амбулаторных приемах, которые она вела через день в послеобеденные часы в областной поликлинике. Присутствовать, но не более, дескать, походит, посмотрит и отстанет. При этом еще одна траншея - не опаздывать. Не отстал. Областная больница была у черта на рогах - на окраине Рязани, на конечной  остановке уж не помню какого номера троллейбуса. Изворачивался как мог, но не опаздывал. Покупал все книги по урологии, которые можно было найти и так же активно как покупал - читал, а на приемах ловил (глазами) все, что можно, потому, что велено было не мешать и вопросы не задавать.
Уже и не помню через какое время настал мой звездный час - заболела и надолго вышла из строя медсестра Шура, быстрая и толковая дама, работавшая с Л.С. много лет. Как известно "по барину и дворня" и относилась она ко мне без всякого почтения. Когда я взмыленный влетел в кабинет, на Лидию Сергеевну было страшно смотреть: кабинет не подготовлен, приемная полна больных, приехавших со всей области. Пока она, сильно повысив голос, что-то выясняла по телефону, я, натянув халат, начал раскладывать инструменты. Тоже ведь наглость: не спросив разрешения. Я и не услышал, когда она закончила разговор, мне было просто сказано - зови первого больного. Я выстоял этой бой как солдат в Сталинграде и сражался в качестве Шуры добрых две недели, не только подавая нужные инструменты, но и выполняя внутривенные ин'екции, благо этому мастерству меня обучили папины медсестры на фельдшерской практике после третьего курса. О какой либо оплате и речи не было, в то время мне это в голову не приходило, да и остальным тоже. Беляева только перенесла начало приема на полчаса позже, видела ведь в каком виде я прилетал. В мои добровольно взятые на себя обязанности входили и обработка-сортировка инструмента, закладка его в стерилизаторы, уборка кабинета после окончания приема. Прочие обязанности Шуры выполнял кто-то мне неведомый. Зато после ее возвращения начался новый этап в моей жизни. Сначала Лидия Сергеевна, отклонив голову, давала мне заглянуть в цистоскоп, немногословно описывая все, что я вижу, потом я был обучен введению цистоскопа в "канал ствола" - деликатная процедура, как и положено в нашей стране, проводившаяся  без анестезии, а ведь инструмент в те годы был из металла и толщиной в карандаш. Жалобы на "боли в канале ствола" были обычной формулировкой многих из наших пациентов, затруднявшихся в литературном определении больного органа. Я помню как однажды чем-то раздраженная Лидия Сергеевна мрачно заметила: " ... канал ствола, канал ствола. У тебя что там орудие? " Обнаженный снизу до пояса обладатель "ствола", лежа на урологическом кресле, обиженно заметил "  А че такое? Орудие и есть". Мы с Шурой чуть не лопнули от сдерживаемого смеха и даже Лидия Сергеевна улыбнулась.
Довольно скоро мое участие в процессе обследования больных было расширено. Пока Л.С. заполняла амбулаторную карточку больного, я уже сам начинал цистоскопию, успевал что-то рассмотреть и коротко и ясно (требование моей менторши) доложить о том, что увидел. В конце исследования она суммировала увиденное, быстро показывала и уточняла необходимое. Опоздания по-прежнему не допускались, но теперь, если я не успевал на прием, то обязан был позвонить Шуре, чтобы они знали, что я в этот день не приеду. Потом уже Беляева сама привела меня в отделение и там я стал своим, работая в процедурных и перевязочных, в рентгенологическом кабинете на завершающем этапе инструментального обследования. Чтобы выкроить дневное время для урологического отделения, смещал циклы регулярных занятий на других кафедрах, отрабатывал пропущенные дни по вечерам. За оставшееся до окончания института время я практически прошел полный курс ординатуры по урологии. А сколько было проведено ночей в клинике, когда в хирургической бригаде был ассистент Николай Дмитриевич Чибисков, изумительный человек, хороший хирург-уролог. Обычно он дежурил вместе с другим ассистентом, мне помнится его фамилия была Крашенинников. Они дружили, за вечерним-ночным чаем часто вспоминали кто, где воевал. Я в очередь с другими студентами - фанатами хирургии, ассистировал на операциях.
Для Чибискова я был свой и со временем был допущен к чаепитиям, во время которых фронтовики нередко "принимали", Крашенинников много больше. На шестом курсе произошел  "забавный" случай, который вылился в большие неприятности для Крашенинникова. На очередном их дежурстве поздно ночью доставили двух человек, пострадавших в автокатастрофе. Крашенинников, который был ответственным и в это время уже после чаепития, т.е. слегка "под парами", осмотрел обоих в приемном покое, одного велел поднимать наверх в операционную, второго, без признаков жизни, отправить под лестницу. Хирургическая епархия профессора Мацуева располагалась в большом старой постройки двухэтажном корпусе. По фасаду всего первого этажа тянулся широкий, щедро освещенный большими окнами коридор-фойе, в центре которого на второй этаж поднималась широченная лестница. Под этой лестницей на носилках ночью складировали покойников, где они тихо лежали под простынками, а рано утром санитары переправляли их в морг - этот департамент занимал часть отдельного корпуса в дальнем конце больничного двора.
На рассвете этого злосчастного зимнего дня ночная нянечка, дойдя до лестницы, вдруг обнаружила завернувшегося в простыню мужичка с окровавленным лицом, который, чтобы согреться, приплясывал на месте; в фойе  всегда было заметно холоднее, чем в палатах. Когда "покойник" обратился к няньке, чтобы узнать, где он может получить свою одежду, она, явно не обладавшая фронтовой закалкой наших ассистентов, бросила свое ведро и швабру и с воплями устремилась вдоль фойе. Естественно, все это вылилось в скандал, всплыли детали чаепитий, спиртик друзьям-ассистентам поставляли дежурные или операционные сестры и кто-то из них при разборке раскололся.
Допрашивали на кафедре и меня тоже, пытаясь, не роняя достоинства ассистентов-преподавателей, косвенными вопросами уточнить детали чаепития. Я утверждал, что никогда ничего кроме чая и печенья на столе не видел. После события Чибисков в объяснения не вдавался, но до окончания института я чувствовал его поддержку. На шестом курсе почти весь хирургический цикл  провел в урологии. Ближе к концу учебного года Белява сказала, что администрация больницы подаст на меня заявку в горздрав на место ординатора в урологическое отделение. Alas (увы)! Остаться на работе в областной больнице сразу же после окончания института? Такое могло случиться разве что тогда, когда за плечами соискателя должности была очень мощная поддержка. С тем и подал на предварительном распределении заявление о работе на Камчатке, наивно полагая, что имея на руках письмо-рекомендацию, подписанное доцентом и заведующей отделением, получу работу уролога. Наивно! (ударение на последнем слове, так говорила наша соседка в Коростене Розалия Наумовна). Вот тут мне и помогла Тамара Жабина, с которой мы проучились все шесть лет в одной группе. Она привела меня к Улыбиной, вербовщику из Иркутска, которая набирала врачей для больниц Восточно-Сибирской железной дороги. Как я понимаю, Улыбиной не хватало до комплекта  одного-двух человек и она пообещала мне, что на "ее ж. д." я точно получу место уролога. Многоопытная Улыбина посоветовала как разрешить ситуацию с обязательством работать на Камчатке.  "А вы ребята скажите, что  решили сочетаться и Тамара хочет не на Камчатку, а в Сибирь".
Тамара легко согласилась с идеей. На распределение мы зашли вместе, объявили о своем "решении" и меня тут же перераспределили. Так мы с Томкой неделю или больше числились супругами под шутливые поздравления одногруппников. Улыбина не обманула - все три года я работал в отделенческой больнице станции Улан-Удэ хирургом и на полставки урологом. Тамара, Виталька Тележкин, его жена Валя Астанина (я уже много лет немедленно забываю имя человека с которым меня знакомят, а вот вспомнил же имя и фамилию жены Тележкина, чудеса!) вместе работали в линейной больнице станции Зима - на родине Евгения Евтушенко. Я у них побывал в последний наш год в Сибири, ночевал в пустой, только что полученной квартире счастливых Тележкиных.
Тамара вернулась в Рязань, Тележкины остались. Ну и дыра была и, наверное, есть и сейчас эта Зима. После нее мой Улан-Удэ, столица Бурят-Могольской автономной республики, действительно казался столицей: асфальт, некоторые дома в четыре этажа, оперный театр, два трамвая: "одинешка" и "двушка", дом офицеров, где по воскресеньям в большом зале играл военный оркестр и допущенные цивильные лица посещали танцы.       
  Летом 1961 года я приехал домой с дипломом, ярко красным нагрудным эмалированным значком-ромбиком, направлением на работу и большим чемоданом, набитым собранными за последние два года книгами по урологии. Написал письмо на мое будущее место работы и сообщил, что я приеду к 15 августа,  а не к 1-му как положено. Задерживаться дольше родители считали неприличным: "Что о тебе подумают на службе?" Они оба всегда говорили "служба" и никогда это слово не носило оттенок иронии. Я проводил свои дни в больнице, но по вольному графику, ассистировал на операциях всем врачам отделения, работал в перевязочной, заполнял истории болезней. Иногда оперировал сам, обычно, в случаях не осложненного аппендицита и папа мне ассистировал. Процесс обучения проходил молча, все операции шли по принципу "делай как я", и, если возникали трудности, мы менялись местами. Помогая ему, лихо завязывал узлы. Узел должен быть затянут плотно, но в меру, вязать необходимо быстро, перехватывая у оперирующего хирурга нить, которой он прошивает ткани. Этому папа обучал меня дома, демонстрируя технику на спинке стула. Я и сейчас это делаю хорошо, жаль только, что моим внукам процесс не кажется интересным. В хорошие дни часами лежал с книгой на маленьком пляже недалеко от больницы. Одноклассники кончили институты на год раньше, в отпуске были немногие и на "центральный" пляж идти не хотелось. Много времени проходило в разговорах с мамой, она замечательно рассказывали смешные истории об их юности в двадцатые годы, о военных годах, проведенных в эвакуации в Чкалове, сейчас Оренбург, последнем годе войны в Херсоне, который я уже помнил. Папа работал меньше, в то время при шестидневной рабочей неделе он возвращался домой в три часа. Вместе обедали,  родители ложились на час поспать, у мамы это называлось "сделать цвет лица", потом мы втроем с удовольствием занимались огородными работами. Я обратил внимание на то, что наш старый Васька изменил распорядок своего дня. Теперь он не ждал утром у двери, а приходил к девяти часам, подходил к маме, ко мне, терся о наши ноги, открывая рот, беззвучно мяукал и направлялся к миске с молоком. Спал до трех дня, неторопливо ел, выходил на крыльцо, умывался и в тот момент, когда в дальнем углу двора над забором выплывала отцовская соломенная шляпа, не торопясь с достоинством поднимался. Когда папа открывал калитку, кот огибал угол дома. Спросил маму, она рассмеялась, а потом с удовольствием рассказала мне о недавнем конфликте. Весной  папе дали путевку в специализированный санаторий. Вернулся довольный лечением, как всегда подробно рассказал об отпуске, потом открыл картонную коробочку и продемонстрировал десять белых яиц, по виду куриных, но меньшего размера. Каждое было аккуратно завернуто в вату и газетную бумагу. Сказал, что купил яйца декоративных карликовых кур, я думаю, что речь шла о цесарках. Где купил, за сколько не рассказывал. Попросил маму раздобыть квочку, так на Украине называют курицу-наседку, которая готова высиживать цыплят. Квочка отыскалась у соседей. В гараже на полке укрепили корзину с сеном, уложили яйца, представили гнездо будущей мамаше и как говаривал М.С.Горбачев, процесс пошел. Как и положено, ровно через 21 день появились цыплята.  Вылупилось четыре, остальные оказались "болтунами". Через несколько дней семью начали выпускать во двор. Наш участок был хорошо огорожен, целый день малыши под руководством родительницы путешествовали среди посадок, а на ночь отправлялись в сарай. Приходя с работы, папа первым делом интересовался благополучием куриной семьи. Цыплята росли, в одном из них угадывался петушок. Как и положено во всякой истории: "в один прекрасный день" всех четырех погубил Васька. Мама застала злодея, когда он трапезничал во дворе, игнорируя отчаянно кричавшую курицу. Мама призналась, что она в этот день изрядно волновалась, ожидая папу с работы. Он нелегко перенес известие и коту немедленно был объявлен джихад. После того, как ничего не подозревающий Васька был отхлестан веником и позорно бежал, он несколько дней не появлялся дома, но потом к облегчению мамы объявился и вскоре установил новое расписание. Папа о коте не спрашивал, но как-то утром мама заметила, что он одев очки, что-то выливает в кошачью миску с молоком. Когда он ушел на работу, мама заменила молоко. Так повторялось несколько дней подряд. Папа что-то лил в молоко, мама его выливала и наливала свежее. В один из дней за обедом между прочим был задан вопрос: " Ну, а как кот?  А что кот? Ты же его избил, он теперь нервничает, мало спит, рано уходит". Больше о коте не разговаривали. Вскоре в магазине мама встретила Эмилию Михайловну, старшую медсестру хирургического отделения. После обычных приветствий и обсуждения новостей был задан вопрос: "А как чувствует себя Абрам Ильич? "Абсолютно нормально. А почему Вы спрашиваете? Вы же его видите каждый день." Помявшись Муля,  так ее между собой звали родители, пояснила, что медсестры сказали ей, что папа стал брать ампулы с наркотиками. Мама передала ему разговор и объяснила, почему кота не берет яд, после чего попытки отравить душегуба прекратились. Я же до конца отпуска с удовольствием констатировал  синхронность во взаимодействии враждующих сторон и отметил, что когда папа задерживался, кот ровно на это же время продлевал свое пребывание на крыльце.                                                                                                                       
Уже давно в отделении  работали четыре хирурга, анестезиолог, папа больше не дежурил, но ночные вызовы случались довольно часто. Мама будила меня (мне бы сейчас так крепко спать как тогда) и мы шли рядом, как и раньше в сопровождении дворовых собак, сменивших Мишку и Альфу. В одну из таких ночей в приемной хирургического отделения лежал средних лет очень полный мужчина. Состояние его было крайне тяжелым, он стонал, с трудом говорил. Дежурный хирург и я стояли у кушетки для осмотра и ждали решения. Папа сидел как всегда справа от больного, задавал короткие точные вопросы, терпеливо ждал ответа, осторожно ощупывал живот и больной вскрикивал от каждого его прикосновения. "Абрам Ильич, будем открывать операционную? - Нет, наркотики и в маленькую".
Маленькой называлась бывшая палата Варвары Валерьяновны, в нее помещали умирающих больных. На обратном пути я не выдержал и спросил: "Почему в маленькую, а не в операционную? У него же перитонит. Да перитонит, но это острый панкреатит, ему не выжить, зачем его мучить". И добавил: "Через два дня увидим". Зная, что на другие объяснения я вряд ли могу рассчитывать, когда вернулись домой, начал искать ответ в обширной домашней хирургической библиотеке. Но четкого ответа, оправдывающего жесткое решение моего отца, я не нашел. Острый панкреатит, осложненный перитонитом, даже в наши дни достаточно часто смертельное заболевание. В те годы этот диагноз звучал как приговор. Ну, а если у этого больного причиной перитонита был не панкреатит, а перфоративная язва желудка или 12-перстной кишки, или острый холецистит, наконец, перфоративный аппендицит при атипично расположенном червеобразном отростке или что-то еще? В этих случаях немедленная операция могла бы дать ему  шанс на спасение. Как же можно так безоговорочно решать судьбу пациента? Больной умер на следующий день. А еще через день я вместе с врачами отделения наблюдал в морге за действиями старого санитара-прозектора, рассекавшего тело в соответствии с указаниями отца. После того, как папа перешел на одну ставку и перестал дежурить, он взял на себя обязанности патологоанатома. Обязанности были не трудными, умирали в больнице не так часто, о квалификации говорить не приходилось и эта работа давала ему дополнительный заработок. Удивительные ситуации подбрасывает нам судьба. Ровно через 31 год, 15 июня 1992 года я начал свою работу в Бостоне в Mount Auburn Hospital (госпиталь на рыжей горе) в качестве ассистента патологоанатома и проработал в этой должности 19 лет. В мои многочисленные обязанности входило и проведение вскрытий; я выполнял эту работу ровно в том объеме, что и мой отец. У того больного вскрытие выявило геморрагический перитонит, причиной которого была расплавившаяся в результате острого воспалительного процесса поджелудочная железа. Он был обречен. На протяжении многих лет я задавал себе вопрос: "как за недолгие 20 минут, не имея на руках ни одного анализа, был поставлен точный диагноз и определена судьба больного?" При всем моем глубоком уважении к медицине США, к превосходной, как правило, технической квалификации американских хирургов, я уверен, что если сегодня вдруг лишить современный госпиталь его лабораторий, диагностических кабинетов, всей прекрасной отлично работающей медицинской техники, то во многих случаях хирурги просто не будут знать что им нужно делать. Знания, опыт, интуиция, выверенное десятилетиями умение задавать точные вопросы, ответы на которые позволяют представить динамику развития заболевания, необычайно чувствительные "говорящие" кончики пальцев, отнюдь не такие как у пианиста, какие положено иметь настоящему (книжному) хирургу, все это слагаемые того "компьютера", которым в совершенстве владел мой отец.                                                                                      И, наконец, последний клинический случай в моем затянувшемся повествовании. В середине июля 1977 года я приехал к родителям с дочкой, сыном и собакой. Мы только что в составе давно сложившейся группы друзей закончили очередной байдарочный поход по любимым малым речкам средней полосы России. Нетта, нагружённая  байдаркой, рюкзаками вместе со всеми уехала в Москву, ей пора было выходить на работу, а я в Коростень. Прошлой осенью после полутора лет напряженного ожидания ВАК присвоил мне степень доктора медицинских наук, после чего мой отпуск старшего научного сотрудника увеличился до восьми недель. И дети и я устали после дороги с несколькими пересадками, но главное огорчение заключалось в том, что последние три дня что-то нехорошее происходило с пятым членом нашей семьи, с Элси. Добрый, веселый нрав, преданность, удивительно красивый золотистый оттенок шерсти выделяли нашу собаку среди других спаниелей. Она отказывалась есть и пить, явно слабела, глаза запали, нос был сухим и горячим. Леня привез нас с вокзала и вернулся на работу. Я сдал маме детей и немедленно обратился к папе. Это были последние месяцы его жизни, он недавно перенес очередной инфаркт, двигался медленно из-за болей в сердце, возникавших при малейшей нагрузке. Я рассказывал, докладывал как на клинических конференциях в ЦТИ, стараясь быть кратким и точным. Элси лежала перед нами на площадке лестницы, ведущей в чердачную комнату, папа внимательно смотрел на собаку. "Сделай пальцевое исследование ротовой полости", именно так было высказано его мнение. Одел перчатку, осторожно открыл собачью пасть и указательным пальцем нащупал большую мягкую опухоль, свисавшую с неба. Еще одно движение, "опухоль" вскрылась и наружу полился жидкий гной. С ним вышел и острый как шип осколок кости. Элси тяжело дышала, но когда я подвинул к ней миску с водой, жадно начала пить и мне пришлось несколько раз добавлять воду. "Обезвожена, но будет жить" завершил диагностический процесс Абрам Ильич и с улыбкой добавил: "Платите рубль". Мы оба засмеялись. Этим шутливым требованием, которое всегда произносилось предельно серьезным тоном, папа обязательно заканчивал "лечение" каждого из четырех маленьких внуков, жизнь которых омрачалась  ушибами, падениями или другими неприятностями. Пациента торжественно укладывали на кровать деда, которую окружали выражавшие глубокое сочувствие наличествующие в данный момент близкие родственники; доктор присаживался рядом, указанное страдальцем место подвергалось неторопливому и тщательному осмотру с непременными  многочисленными уточнениями где и как сильно болит, после чего из прикроватного шкафчика, который от этих же  пациентов был заперт на крохотный висячий замочек, извлекался пузырек с зеленкой и значительная площадь пораженной недугом поверхности тела щедро смазывалась чудодейственным лекарством. По неписанному правилу мне или брату, в зависимости от того, чей отпрыск возлежал на кровати, следовало после напряженного раздумья согласиться с требуемой суммой. Выздоровление, как правило, наступало немедленно. Вечером в день лечения четырехлетняя Лена, тогда еще первая внучка,  сидя за столом и давясь высококалорийной бабиной кашей ("...твой ребенок на грани истощения и ей необходимо усиленное питание") озабоченно спрашивала: "Пап, а ты не забыл отдать деду рубль?" На этот раз я не тратил время на раздумывание и немедленно согласился: «Плачу рубль».

 День Победы. Папе 77 лет, моему сыну Леве пять. Хотел стать врачом. Когда мы улетали из России, был студентом третьего курса медицинского института. У эмиграции свои законы. Он уже много лет программист. Его дочке Эбби сейчас четырнадцать лет.
Она думает о врачебной специальности.