КАК   УМИРАЛ   МАЛЬЧИК   МОТЛ 

                                       «Над Бабьим Яром памятников нет.     

                                         Крутой обрыв, как грубое  надгробье.

                                         Мне страшно. Мне сегодня столько лет,

                                         Как самому еврейскому народу.

                                         Мне кажется сейчас - я иудей.

                                         Вот я бреду по древнему Египту.

                                         И вот я, на кресте распятый, гибну,

                                         И до сих пор на мне следы гвоздей...»

                                                               (Е. Евтушенко)                          

«Как дожить до субботы?» - такой вопрос  всю неделю задавали себе и друг другу жители маленького местечка из повести Шолом Алейхема «Мальчик Мотл». Этот мальчик, которому ещё не минуло 9 лет, жил в полуподвальном доме со старшим братом,  больным умиравшим отцом, кантором синагоги, и часто плакавшей матерью, задавленной вечной нуждой. Он  нередко бывал голоден и огорчен их семейными невзгодами, но по детски радовался жизни и даже, когда умер отец и все стали его жалеть и прощать ему некоторые шалости и проступки, иногда говорил: «мне хорошо - я сирота». Но он остался жив и даже уехал с мамой и братом  в Америку, спасаясь от нищеты и погромов.

         Другой мальчик Мотл, которого звали не совсем так, а как было принято позже в России и в Украине -  Митя, Матвей, Дима, Дмитрий, что в общем одно и то же - родился уже в следующем веке. Он жил с родителями, младшими сестричками и с дедушкой и бабушкой в городе Киеве. Они  не бедствовали, как семья мальчика Мотла, всегда были  сыты и одеты и ни о чём плохом не думали...

А умирал он в огромном овраге, под Киевом, названном давным-давно Бабьим Яром, ставшим для него и его родных сущим адом. Как принято верить в ад попадали на вечные муки мертвецы или их души. А в тот страшный час ад  сам пришёл к людям, страдающим, безгрешным и невинным ещё живым или умиравшим, души которых ещё не успели отделиться от их тел и вознестись то ли в рай, то ли в ад. Виной и грехом всех этих людей было то, что они были евреями. Только это. А перед этим мальчик Мотл, вместе со «всеми жидами города Киева», как было сказано в расклеенном во всём городе приказе оккупантов, прошёл свой  скорбный путь - via dolorosa. Хоть и без тяжёлого креста на плечах своих, как, согласно легенде, прошёл другой еврей, сын Марии и плотника из Назарета, вплоть  до своего смертного часа на Голгофе, на одном из холмов  Иерусалима, по иному, но тоже нелёгкому пути.

Осень. 29 сентября 1941 года. Вот - вот должен наступить Судный день - Йом киппур. Мальчик Мотл шёл среди толпы евреев, испуганный непониманием того абсурда, который не умещался в голове девятилетнего еврейского подростка. Куда, зачем, почему нас всех собрали и как стадо гонят в неизвестность.  Некоторые шли с вещами, другие обречённо плелись без чего-нибудь в руках, беспомощных везли на колясках и повозках. И самая тяжёлая была мысль о том, что впереди может быть смерть, что их будут убивать, хотя об этом никто ещё не говорил, потому что никто бы и не поверил. Такое предположение возникало только у тех, кто начинал паниковать, либо от услышанных проклятий в их адрес, доносящихся изредка из толпы, мимо которой шли «все жиды города Киева». Немногие верили, что их собрали для переселения в Палестину.

  Он вдруг вспомнил,  как читал печальную и местами весёлую историю другого мальчика, которого тоже звали, как и его, но по-еврейски - Мотл. Когда лучшего приятеля того мальчика, телёнка по прозвищу Мени, продали мяснику, он с ужасом подумал:  «И зачем его продали мяснику? Неужели на убой? Для того он родился, чтобы его потом зарезали? Для чего рождается телёнок, для чего рождается человек?» А если убьют меня, то тоже не понятно для чего я родился.  Но тот мальчик Мотл не погиб. Может, и нас не убьют, и мы спасёмся? Ведь мы ни в чём не виноваты и ничего плохого никому не сделали. За что же нас тогда убивать, рассуждал и успокаивал сам себя  мальчик.                                        

    На краю оврага мальчик оказался между родителями с младшими сёстричками на руках и едва успевшим доковылять и стать рядом с ними бабушкой и дедушкой, родителями ещё молодой его мамы. Он не всё понимал. Что происходит, да и кто мог понять в происходящем апокалипсисе. Ведь никто не был подготовлен к такому, и никто не мог ожидать, что произойдёт и понять, что уже происходить. Он услышал, а затем и увидел, как плакала его мама, прижимая к себе малышек. И вспомнились слова  его тёзки о том, как всегда плакала его мама: «Мне жаль матери, смотреть не могу, как она плачет, как убивается. Она занята обычным своим делом - плачет. Вы не знаете, перестанет она когда-нибудь плакать? Но она, моя мама, иначе не может. Обязательно должна поплакать. Но плакать - это для нее обычное дело, плачет она каждый день. Для нее это все равно, как для вас, например, молиться или кушать». Так и этому мальчику, увидевшему и услышавшему, как рыдает его мама, постепенно начинало становиться всё реальным, ясным и понятным, хотя его мама раньше чаще смеялась, а не плакала. Когда тот, другой мальчик Мотл из повести Шолом Алейхема видел как евреи молились  в Судный день, он был поражен их исступлением, ибо они верили, что их слова слышит Бог и надеялись, что он им поможет переносить горе и невзгоды: - «Дело не столько в «Кол-нидрей» (покаянной молитве), сколько в других молитвах, и не столько в молитвах, сколько в плаче женщин и мужчин. Вначале молящиеся только стонали, вздыхали, сморкались. Потом стали вытирать глаза, потом - потихоньку плакать, затем - все громче и громче, а потом уж вопить, причитать, падать в обморок...».

        И вдруг мальчик услышал стрельбу  пулемётными очередями и отдельными выстрелами, ужасные крики, вопли, плач, проклятия, молитвы,  стоны. Он увидел, как стоят и, обливаясь кровью, падают люди, воздевая к небу руки, либо прижимая детей к груди руками, в обнимку и поодиночке, в естественных или в самых уродливых позах.

Убиваемые не успевали помолиться и падали со словами молитвы, застывавшими на их губах. Моросящий дождь, грязь, слякоть, кровь. Мальчик Мотл упал, не расстрелянный, а живой, увлекаемый в бездну, вернее в свалку живых, умирающих и мёртвых. Женщин, мужчин, стариков и детей. И был накрыт и завален ими. Тяжесть лежавших на нём людей всё увеличивалась и нарастала. Ему становилось всё  труднее дышать и выручало его ещё краткое время то, что вся масса вокруг него всё время перемещалась, ибо каждая ещё живая часть её стремилась выбраться отодвинуться, чтобы не задохнуться, суметь вздохнуть. Как бы он хотел, подобно тому мальчику Мотэлу, который однажды в солнечное утро вышел  «из ямы, из холодного, сырого подвала, пропахшего кислым тестом и аптекой», «поднял обе руки, раскрыл рот и втянул в себя столько свежего воздуха, сколько мог», тоже глубоко вздохнуть. А иногда он ловил себя на том, что  «мысли его витают где-то далеко отсюда в необъятной шири лазурного свода, который называют небом...». Но, увы, мечтать  он уже не мог, так как по мере увеличения числа падающих сверху убитых и раненых и умирания людей, их движения ослабевали и уменьшались, и этот полуживой или полумёртвый  пласт стал уплотняться и слёживаться. Он не видел людей, не различал их части, прилегавшие к нему, так как было темно, и грязная жидкость, смешанная с  кровью заливала ему глаза и текла в нос, уши, рот. Он выплёвывал  всю эту смесь, пока мог.

Подобные ужасающие  картины зверств и жестоких сражений, ещё невиданные ребёнком и поэтому неизвестные ему, уже давно были изображёны на полотнах великих художников всех времён и народов. Как «Герника» Пикассо. Или сцены наказаний грешников в аду, как, например, у Питера Брейгеля, прозванного «адским» из-за этой ужасной картины. Или «Избиение младенцев» на картине Пауля Рубенса или «Снятие пятой печати» у Эль Греко.

         Падая вместе с убитыми  родителями, он успел побыть какое то краткое время сиротой, как и тот мальчик Мотл, и в отличие от него даже круглым сиротой. По мере уменьшения свободного дыхания, мальчик стал всё хуже понимать происходящее, даже ужас отступал перед желанием вдохнуть. Но силы оставляли его и не было никакой возможности даже шелохнуться. Он не смог даже позавидовать тем, не дострелянным людям, которые оказались не погребёнными под тяжёлой, ставшей неподвижной уже  кучей тел. Ибо вообще не ведал о такой возможности. А ведь некоторые «счастливчики» ночью выбирались и, если удавалось и хватало сил, убегали подальше от этого ада. Но ему было всего девять годиков и сил, достаточных для того, чтобы выбраться из-под этой тяжести у него не было, как не было уже и воздуха для дыхания.. И ему не повезло. Когда он делал последние дыхательные движения, его мозг, лишённый кислорода уже отключился, и он не знал, что умирает, но сердечко ещё какое-то краткое время продолжало биться, а затем в изнеможении остановилось. И мальчик Мотл умер. Не дожив до очередной субботы.

            Что бы написал обо всём этом  великий Шолом Алейхем, доживи он до Бабьего Яра? До трагедии «всех жидов города Киева» и других больших и малых городов и местечек, называвшихся -  «штетл». Так умирал мальчик Мотл, тёзка того мальчика, о котором написана была грустная и добрая повесть. Его могилой стал Бабий Яр. Он был один из шести миллионов евреев и полутора миллионов из них еврейских детей, погибших в Холокосте.

            Сопереживать смерти мальчика Мотэла можно лишь чувствами Евгения Евтушенко, выраженными в его стихотворении «Бабий Яр»:

                           «... И сам я,

                           как сплошной беззвучный крик,

                           над тысячами тысяч погребенных.

                           Я -

                           каждый здесь расстрелянный старик.

                           Я -

                           каждый здесь расстрелянный ребенок».