IN VIVO

(отрывки из воспоминаний) 

              Эти заметки названы так по аналогии с биологией и медициной, которые различают опыты  в пробирке (in vitro)  и наблюдения,  выполняемые над живыми существами (in vivo). Кажется, что Г-дь выбрал именно последний способ наблюдения над нашей жизнью...

Я предлагаю читателям некоторые места из своих мемуаров.

ENGLISH

В классе (моя школьная жизнь пришлась на военное и раннее послевоенное время) я считался одним из лучших учеников по этому предмету. Вообще преподавание иностранных языков в системе образования в СССР   было устроено так, чтобы не только исключить малейшую возможность успеха, но и навеки отвратить учащегося от дальнейших попыток проникнуть в тайны другого языка (исключение составляли филологические факультеты, Институт международных отношений  и разведшколы).

В результате даже в пределах страны русские люди (включая представителей интеллигенции), жившие по много лет в союзных республиках, ухитрялись не знать коренного языка, но при этом приобретали неискоренимый местный акцент. Незнание иностранных языков как бы оправдывалось абсолютной нереальностью поездок за рубеж (при Сталине и в соцстраны), но даже контакта с прибывавшими в СССР иностранцами. Иностранные студенты предварительно изучали русский. Реальной возможностью было перенять у них такие экзотические и трудно воспринимаемые языки как китайский, корейский, вьетнамский, а также венгерский. Славянские языки типа польского, чешского и болгарского были мало популярны, а немецкий - единственный из признанных «мировых» языков был нелюбим еще со времен войны.

Да и разговаривать нам, собственно, было не с кем. Все, что надо жителям Западной Европы, США, Австралии и Океании говорил товарищ Сталин - типа ответов на вопросы американского журналиста Смита (год 49-50), в которых, в частности, имелась  невнятная формула о том, что «мир будет сохранен и упрочен, если народы мира возьмут дело мира в свои руки и будут отстаивать его до конца». Кстати, тот же Сталин дал Громыко, назначенному представителем в ООН,  совет совершенствовать английский, слушая церковные проповеди. Для слушателя-атеиста, да еще имея в виду строй и особенности церковной лексики,  этот способ был особенно «ценен».

Оторванность СССР от непосредственных контактов с достижениями мировой литературы (и культуры вообще) изрядно компенсировалась блистательной школой литературного перевода, которая продолжала русскую традицию, заложенную, наверное, Петром Великим, и воплощенную Жуковским, Пушкиным, Гнедичем. В руках переводчиков советского времени (Маршак, Ковалева, Левик, Станевич, Лорие, Ман, позже - Аксенов, Гинзбург и другие) оригиналы (особенно «прогрессивных» писателей) нередко уступали переложениям.

Некоторое исключение составляли ученые, которые сами с грехом пополам научались понимать специальную литературу даже без регулярного знания языка. Правда, требовалось, чтобы в научных статьях и диссертациях львиную долю составляли ссылки на статьи и книги русских и советских авторов, а импортных лучше было подвергать сомнениям и критике, следуя лучшим образцам марксисткой литературы, начиная с Энгельса и Ленина и кончая светочем всех наук.

Такое «глазное» знание технического языка никак к практической жизни не относилось и в этом смысле имело теоретический характер. На это наслаивались пробелы в общей культуре, что было причиной многих ошибок и курьезов типа того, который  произошел на заседании Нюрнбергского трибунала, когда Геринг заявил, что судетские немцы в довоенной Чехословакии были троянским конем Германии. В этом месте синхронистка, прекрасно знавшая специальный язык, но слабо подготовленная по части древней литературы, растерянно забормотала в микрофон «Лошадь, лошадь...Он говорит про какую-то лошадь...». Здесь председательствующий сэр Лоуренс прервал заседание для объяснения синхронистке и слушателям смысла этого выражения.

Большинство преподавателей иностранного языка владело руссифицированным его вариантом с архаизмами и оторванностью от современного живого языка, не говоря уже о варварском произношении.

Наш преподаватель английского Вениамин Маркович Боэр выделялся из этого ряда: до войны он жил и учился в Западной Белоруссии, потому получил приличное лингвистическое образование, закрепленное тем, что он успел побывать в Западной Европе, в том числе и в стране-носителе пресловутого «инглиша». Но даже этот живой и остроумный человек был бессилен против системы обучения, основанной на заучивании стандартных фраз и оборотов в соответствии с приматом грамматики над разговорной речью.

Как впоследствии оказалось, и в отношении грамматики были провалы. Это прежде всего касалось предлогов, которые собственно управляют английским языком. Помню переворот, который совершила книга Пумпянского «Чтение и перевод английской научно-технической литературы», которая вышла в начале 70-х.

Учебным материалом были жалкие тексты, прославлявшие советский строй. Правда, мы «проходили» еще революционные стихи Шелли и Байрона, но все это в совокупности мало нам впоследствии пригодилось, так как не имело никакого отношения к действительности. Я до сих пор помню стихи Шелли, которые, начиная писать стихи, пытался переводить. Начинались они примерно так: «Английский народ! Зачем ты пашешь (понимать буквально, так Шелли имел в виду крестьян) на лордов, которые бездельничают (у Шелли «лежат»), пока ты трудишься» и далее в том же ключе...

Men of England, wherefore plough
For the lords who lay ye low?
Wherefore weave with toil and care
The rich robes your tyrants wear?

Итак, вышеозначенные стихи я начал переводить так:

Что вы пашете, британцы,

На своих господ-засранцев?!

Этим я заслужил полное одобрение своих товарищей, но дальше дело не пошло.

Кстати сказать, эти лорды-бездельники немало мне досаждали. Дело в том, что в школе я был записан под фамилией матери - Лордкипанидзе - для того, чтобы отделить меня от евреев и, особенно, от моего отца, который погиб в ГУЛАГе. Как мои однокашники, так и учителя звали меня просто Лордом. Я же в вящему ужасу матери предлагал ей эмигрировать в Англию, где мы стали бы лордами Кипанидзе, как это случилось с приятелем Пушкина графом Ивеличем, который носил в Румынии  фамилию Графивелич, разделенную русским пограничным чиновником на «графа» и «Ивелича» после того, как последний эмигрировал в Россию...

 Джаз был к тому времени запрещен, а смысла тех немногих песенок на импортном языке на пластинках был нам непонятен из-за гомерической разницы в построении и произношении фраз, к которому нас приучила школа. Та же печальная участь постигала и песни, которые мы слушали по «Голосу Америки» и «БиБиСи» - музыкальную часть этих передач не глушили. Неудивительно, что после шестилетнего (!) изучения иностранного языка в школе (в мое время эта пытка началась, кажется, в 4-ом классе) подавляющая часть учащихся осталась в этом смысле совершенно девственной. Между тем припоминаю, что моя матушка, которая «проходила» в дореволюционной тифлисской (до революции Тбилиси назывался Тифлисом) русской классической гимназии французский, греческий и латынь и после окончания этой гимназии ничем, кроме партийной и административной работы (перемежавшейся определением в ГУЛАГ), не занимавшаяся, после выхода на пенсию изрядно освежила гимназические уроки так, что смогла вполне сносно читать французскую беллетристику в оригинале, явно предпочитая ее единственной доступной тогда газете «Юманите».

Изучение иностранных языков в институтах продолжало славную традицию Министерства Просвещения. Для получения зачета по «языку» в неязыковом ВУЗе надо было сдавать так называемые «знаки», то есть перевести текст объемом 40-60 тыс. знаков. Трудно описать ухищрения, на которые шли студенты для достижения заветной цели. Мне, студенту мединститута, мой старший брат дал для сдачи «знаков» американский дерматологический журнал начала 40-х годов. Надо сказать, что английский язык за военные и ранние послевоенные годы претерпел существенные изменения, что сильно затрудняло контроль моего перевода со стороны преподавателя, не говоря уже о довольно сложном медицинском тексте. Брат мне сказал «Неси любую чушь, только складно!». Я бодро переводил, выделяя ключевые медицинские термины. Эффект превзошел ожидания. Глаза преподавательницы скоро затуманились после безуспешных попыток вникнуть в содержание текста, повествовавшего о «сучьем вымени» (воспалении подмышечных потовых желез, вид которого напоминает форму означенного органа), «переведенного» с «выражением» и некоторым надрывом, явившим сопереживание несчастным людям, страдавшим этой болезнью. Я получил разрешение впредь не беспокоить кафедру своими знаниями за полной успеваемостью.

Я стал читать медицинскую литературу на английском и, видимо, что-то в моей голове все же задержалось, а тут и представился случай это продемонстрировать - в Москву нагрянул Всемирный фестиваль молодежи и студентов (1957 г). Только в воспаленной голове Хрущева могла родиться мысль приподнять «железный занавес» для самой неудобной категории населения - неконтролируемых, развязных, шумных и беспорядочных юношей и девушек, которые (даже сочувствуя коммунизму, даже приехав из соцлагеря) являли разительный контраст с канонами нашего пуританского воспитания, хотя бы и нарушаемыми, по мере возможности (к числу которых не в последнюю очередь относилось наличие свободной «хаты», то есть жилплощади, пригодной для создания интимной обстановки), некоторой частью нашей генерации.

Мы бродили среди толп молодых людей, густо пересыпанных сотрудниками ГБ. Активным представителям советской молодежи были выданы талоны, по которым можно было купить недорогую, но приличную одежду, сильно отличающуюся как покроем, так и яркими расцветками от стандартной серо-черной одежды строителей коммунизма. Как-то мой друг и я стояли на остановке трамвая, гордые нашими псевдотвидовыми костюмами из ткани «букле» и импортными значками. Подошедший к нам подвыпивший мужичок спросил: «Ребята, вы чехи?» (на большее его фантазии не хватило). «Да нет, отец» - ответил мой приятель с чисто русской внешностью, -«евреи мы!». - «Как!» - поразился мужик. «Ну, евреи, знаешь таких - жиды» - ответил приятель. Мужичок еще раз пристально в нас вгляделся и потрясенный пошел прочь.

На второй или третий день фестиваля в толпе, укрывавшейся от дождя в вестибюле станции метро «ВДНХ», мы познакомились с американцем по имени Том Холсбодж и так как я оказался единственным, кто хоть какого-то лыка вязал по-английски, роль переводчика пала на меня. Мы вместе пошли на выставку. В павильоне дегустации вин все быстро пришли в надлежащее состояние, которое, правда, существенно облегчало мне поиск слов, казавшихся мне подходящими. Через некоторое время выпитое дало эффект и народ предложил посетить туалет. Это предложение я облек в столь замысловатую форму (даже интернациональное слово «клозет» вылетело из памяти), что Том принял его за приглашение к девочкам и был откровенно разочарован, когда мы вошли в сверкающее строение с надписью WC и смутными пиктограммами мужчины и женщины... Через несколько дней мы пригласили Тома и его друзей в гости к нашему знакомому, у родителей которого была квартира. У нас хватило денег на водку и зефир, что опять-таки сыграло соответствующую роль. Содержание переводимого мной разговора забылось. Помню только вопрос Тома по поводу фотографии хозяина квартиры в полной форме генерал-директора тяги (что-то типа генерала железнодорожного транспорта - еще со сталинских времен сохранились совершенно опереточные формы юристов, горняков, железнодорожников  и еще кого-то). Я уже готовился переводить, но сын хозяина закричал: «Скажи, что он военный, а не железнодорожник - у нас ничего не военизировано!».

Следующий эпизод в моей переводческой деятельности наступил лет через шесть. Я начал заниматься наукой и поступил  в аспирантуру. Приходилось много читать, но мне это нравилось и я с удовольствием погрузился в специальные журналы, которые в то время издавались на  языках разных стран, а не почти исключительно на английском, как сейчас. Постепенно я стал разбираться в этих текстах и составлять для себя рабочие обзоры для того, чтобы лучше запомнить прочитанное. Мои коллеги ими тоже пользовались и мало-помалу я приобрел репутацию почти что полиглота. В этом моей особой заслуги, кроме прилежания,  не было. Медико-биологические статьи пишутся по шаблону  и насыщены латинскими терминами (разве что немцы, славяне и румыны повадились вводить собственные обозначения), которые выглядят почти как оригинал, если не произносить их, скажем, по-английски, когда «океан» превращается в «оушен», «дата» (данные) в «дейта»,  «пнеумониа» в «ньюмониа», «психологиа» в «сайколоджи» а «коли» (кишечный) в «колай». При известной сноровке и опыте, а также определенном знании предмета через несколько месяцев можно вполне сносно понимать смысл экспериментальных работ. Сложнее с работами теоретическими и философскими, там немало сложных оборотов и редких слов. Но и здесь положение не было безнадежным...

Но вернемся к теме. Учась в аспирантуре я совершил подвиг - перевел большую книгу американского ученого. Это был огромный труд - у меня даже не было пишущей машинки с латинским шрифтом. Но книга вышла и имела большой успех, несмотря на явные переводческие огрехи. Я послал экземпляр автору без малейших опасений - СССР тогда еще не присоединился к международной конвенции по авторским правам и потому гонорары иностранцам можно было не платить.  Автор был потрясен и в этом потрясении принял меня за выдающегося ученого, а потому пригласил за его счет прибыть с США и прочесть цикл лекций (в компании с авторитетными коллегами из США), за что полагались немалые деньги.

 Обрадованный замаячившей мировой известностью, я сдуру принес это приглашение в Отдел внешних сношений (sic!) Минздрава. Принявший меня чиновник выслушал мой рассказ, прочел приглашение и ответил, что деньги на загранкомандировки на этот и следующий годы уже распределены. Все мои попытки объяснить, что денег у него я не прошу, вызывали всё то же разъяснение, пока я не понял, что никто и никуда меня не пошлет - или пошлет совсем в другую сторону...

В начале 70-х годов Минздрав решил навести экономию и, в частности, снизить расходы на прием иностранных гостей. Это предполагалось достичь сокращением участия  официальных (платных) переводчиков за счет возложения их обязанностей на сотрудников принимающего учреждения, владеющих импортной речью. Для исполнения этой роли я был однажды приглашен к ученому секретарю, где прошел инструктаж на предмет встречи гостя из Венгрии, директора Будапештского института вирусологии. На Киевском вокзале из вагона вышел сравнительно молодой щеголеватый человек, который откликнулся на выкрикиваемую мной фамилию. Далее я попытался продолжить общение по-английски, но меня ждал полный крах: гость, кроме родного языка знал только немецкий. Мое владение разговорным немецким  языком было крайне ограниченным: кроме легендарного ильфо-петровского «Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик» я знал еще толстовское «ди ерсте колонне марширт», «гешлехтс кранкхайтен» (венерические заболевания), «хаутарцт» (врач-дерматолог) (мой старший брат был дермато-венерологом), а также выражения военного времени «хенде хох», «капитулирен ни» (никогда не сдадимся), «Берлин бляйбт дойч»(Берлин остается немецким) и «Гитлер капут». Все это вряд ли подходило для дружеской беседы. Тем не менее, я сумел дать понять гостю, что нам надо ехать в отель, что мы и проделали на такси, расплачиваясь полученными мною специальными талонами. Через портье отеля я довел до сведения гостя, что назавтра заеду за ним и покажу ему его ежедневную дорогу в институт на троллейбусе.

С ужасом я ждал утра. После взаимных международных приветствий мы сели в троллейбус. Наша поездка проходила почти в полном молчании, прерываясь моими жестами, демонстрирующими гостю архитектуру столицы и его ответными восклицаниями «вундербар!» (потрясающе!). Потом он обратил внимание на то, что некоторые пассажиры входят с передней площадки и как-то дал мне понять своё недоумение. И тут в моей голове всплыли надписи по-немецки возле передних скамеек недавно появившихся в Москве автобусов «Икарус». Надписи гласили «Нур фюр киндер унд инвалиден» (Только для детей и инвалидов), каковую фразу я и воспроизвел. Это была единственная моя переводческая удача. Потом я научился довольно сносно понимать гостя и немецкую речь вообще, но говорил с трудом.

Следующий эпизод пришелся на то время, когда я уже работал старшим научным сотрудником в крупном хирургическом институте. В лабораторию, где я служил, приехал импортный гость и я снова стал жертвой. Гость знал английский и мы проводили вместе не только рабочее, но и свободное время (что также входило в мои обязанности). Мое владение разговорным английским прогрессировало и я позволял себе рассказывать анекдоты и вообще шутить. К авторучке, подаренной гостю ко дню рождения, я сочинил надпись «The PEN IS scientist's PENIS». Гость весело смеялся непривычным ему анекдотам по советскую действительность, а упомянутая надпись с ее нехитрой игрой слов привела его в полный восторг. Мы тепло простились. Через пару дней меня вызвал заместитель директора и спросил: «Что ты ему наговорил?». Я обмер, ибо наговорил всякого. Но оказалось, что во время прощального приема в министерстве, на который я, естественно, не был приглашен, гостя спросили, что ему больше всего понравилось в Москве (а он посетил почти все медицинские центры по соответствующей проблеме), на что тот вместо слов восхищения успехами советской медицинской науки ответил: «Юмор доктора такого-то» и назвал мою фамилию, слава Б-гу опустив подробности...

Следующая история, косвенно связанная с английским языком, произошла позже. Я был участником (единственным из СССР и соцстран) одной из международных научных групп. Мы обменивались  материалом для исследования, а потом публиковали совместные статьи в авторитетных международных журналах (естественно, на английском языке). Однажды мне прислали оттиски одной из таких статей. Через некоторое время секретарь нашей группы прислал мне письмо, в котором были перечислены соавторы статьи, не уплатившие деньги за оттиски. Сумма была смехотворной - 12 долларов США. Было понятно, что секретарь имел в виду только меня, а остальных «неплательщиков» вставил из опасения меня обидеть.

В последний раз я выступил в СССР как переводчик во время визита в тот же институт группы американских специалистов, в составе которой были ведущие ученые в данной области. К каждому был прикреплен индивидуальный переводчик из числа сотрудников института. Моим подопечным оказался руководитель делегации А., 75-й англичанин, переехавший в США и потому имеющий смешанное англо-американское произношение. Он также отчаянно шепелявил, что никак не помогало пониманию. Но человек он был симпатичный и терпеливый, и я скоро привык к его речи, чего нельзя сказать об официальных переводчиках, положение которых усугублялось незнанием специфической терминологии. Это выяснилось после того, как в честь делегации был устроен прощальный прием в министерстве. Нас, неофициальных переводчиков, на прием не пригласили и оставили ждать его окончания в коридоре. Через 15-20 минут после начала приема к нам вышел работник министерства и попросил войти в зал. Я отказался, сказав, что уж если меня не позвали в начале, то и дальше мне там делать нечего. Чиновник пытался меня уговорить, но тут и остальные мои коллеги оказались со мной солидарны. Чиновник удалился и к нам вышел А., высказал сожаление по поводу поведения сотрудников министерства и сказал: «Я вас всех лично прошу оказать нам эту любезность, ведь она (официальная переводчица Интуриста или министерства) ничего не понимает». Мы вошли в зал приемов, где для нас быстро освободили места за столом рядом с нашими клиентами и все наладилось.

Далее моя переводческая карьера развивалась уже за границей. Мы уезжали в Израиль через Бухарест. В Бухаресте были слышны выстрелы. Нас встречал представитель Еврейского Агентства (в просторечии Сохнута), милый молодой человек, который знал массу языков, кроме русского. Среди нескольких десятков эмигрантов моя жена и я оказались единственными носителями иностранных языков. Встречающий внятно рассказал о том, что мы должны поехать в гостиницу, где приготовлен обед и номера, и ждать рейса на Тель-Авив. В то время (май 1990 г.) после заявления премьера Шамира о том, что новая волна эмигрантов позволит Израилю сохраниться в границах от Средиземного Моря до Иордана, арабские страны объявили террор против авиакомпаний, перевозящих евреев из СССР. Многие компании Восточной Европы прекратили перевозки, а самолеты израильской компании Эль-Аль в целях безопасности стали летать по ночам. Это объяснение не удовлетворило любопытства нашей группы и люди начали спрашивать сохнутовца о ценах в Израиле, о покупке квартир, о льготах, об устройстве на работу.

Этот интерес был понятен. Проблема трудоустройства занимала даже русских, остающихся в СССР: когда я подписывал документы на выезд в отделе кадров по месту службы, кадровик спросил: «А как там с работой?» - «Неважно!», - ответил я, - «Евреев не берут!» - «Как так?» - «А вот так! Приходишь, показываешь паспорт и получаешь отказ!»  Я даже не подозревал, какой провидческой окажется моя шутка... Итак, на сохнутовца посыпались вопросы. Он сдержанно ответил, что все это - не в его компетенции, он почти все время работает за пределами Израиля и его обязанность - лишь переправка людей в Израиль. Я добросовестно перевел, но толпа продолжала наседать на молодого человека. Тогда я сказал, что нечего к нему приставать и что всего этого я переводить не стану. Тут раздражение толпы переместилось на меня. «Как это вы не будете? Вы обязаны!». Но я был тверд. Сохнутовец кое-что понял и благодарно шепнул мне: «Здесь эмигранты порою задерживаются на несколько дней. Но вас я отправлю в первую очередь». И через три часа мы были на аэродроме...

Другой случай настиг нас, когда мы прилетели в Нью-Йорк и попали в огромную толпу туристов из Словакии. Почти у каждого были трудности с английским, но все их преодолевали, кроме юноши, подошедшим перед нами к стеклянной будке паспортного контроля. В будке сидела немолодая женщина с непреклонным и отчасти стервозным лицом.  Мы услышали, что она не пропускает  юношу, потому что он не может назвать ей адрес пребывания в Нью-Йорке. Жена и я решили, что пора вмешаться. Я подошел к будке и предложил услуги переводчика. Юноша сказал, что приехал в гости к девушке, с которой познакомился в своей стране. Эта девушка сейчас придет и заберет его к себе в дом. «Но она не сможет сюда войти» - сказала чиновница, - «а без адреса я не пропущу вас!» - «Скажите, мэм,» - спросил я, -«а не может ли он назвать адрес отеля, в котором остановятся его попутчики?». Произнося эту фразу, я очень волновался, зная, что законы и правила соблюдаются в США очень строго, а любое отклонение от них или даже предложение на этот счет наказуемы. Мое предложение можно было при желании истолковать именно так. Но неожиданно чиновница так широко улыбнулась, что даже похорошела и энергично, но негромко сказала с видимым облегчением «Да! Да! Конечно, да!». Я шустро перевел это юноше и добавил, что он может только для вида спросить у попутчиков адрес или название  их отеля, а чиновнице назвать любой отель. Юноша быстро получил штамп в паспорте, а чиновница пылко поблагодарила меня за искусство перевода...