Сидели как люди. Пятница - как водится. А уж спрыснуть халтурёнку мелкую, - святое дело, ребята. Притом, не где-нибудь под забором с пьянью - рванью всякой или в ташниловке «Берёзка», тухлой рыбой воняющей, локтями по жирному мрамору ёрзая, а в мастерской родной, за рабочим своим столом, среди художественной своей продукции и братьев по труду и классу.
Класс, правда, средний, - не рабочий, не элита, - зато компания привычная, - Лука, Лисицын, Колян, ну и я, - будем знакомы, - Веня. Не сказать, чтоб друзья закадычные или там до гроба, или куда, - это нет, у каждого свой манер, гонор и подход к действительности. Но взгляд на протекающую мимо жизнь, процессы внутри семей и снаружи - близкие, особенно после третей. Третья, я так запомнил в ходе праздников, особенно сближает, доводя точки зрения до точек соприкосновения.

Спасибо, опять же, любезной маме-Наде, нормировщице нашей и председателю цехкома производственного комбината Худфонда. Это по старому, нормировщица, а нынче - старший экономист группы искусства, на поточный цикл поставленного. Очень, знаете ли, душевная женщина в смысле финансовых взаимоотношений и чисто человеческих из расчёта пятьдесят на пятьдесят. Это ж с её лёгкой подачи и в обход, понятно, договора, - эстетического улучшения жизни крупных железнодорожных тузов мы тут приватно заседали и обсуждали быт и нравы под «Андроповку», хлеб-пердун, колбаску соевую, лучок зелёный и шматок сальца вприглядку. Под две «Андроповки», сколько помню.
Две нам за глаза хватало, - я пью сдержанно, по причине, извините за подробность, выступающей невпопад кишки под научным названием геморрой. Лука пьёт много, и часто, но дома или на даче, вне глаз трудового коллектива, доверившего ему кассу взаимопомощи. А две на четверых для него - лёгкая разминка с приятным собеседованием. Тем более, что Лисицын - то ли китаец, то ли кореец и имеет в организме слабые защитные функции к алкоголю, а Колян вообще не пьёт после трёх инфарктов от запоев в результате творческих успехов за рубежами нашей Родины и даже в такой стране как Израиль, что, между нами, странно, потому как Колян - хохол, а еврей именно я, но частично, по бабушке. И складом ума, утверждают.

Позволили себе по первой, зажевали и приступили, как всегда, про искусство живописи. Тут Лука за метод социалистического реализма соловьём разливается, а Колян молчит, потому как у Луки Союз Советских Художников на горизонте маячит, а Колян давно в нём состоит, но на выставочные площадя не допускается и даже в каталоги не попадает по причине собственных принципов выстраданных, но вошедших в явное противоречие с общепринятыми, а возразить Луке не может от частичного онемения речи в результате неоднократного инфаркта миокарда, если я в этом что-то понимаю.

Лука, он из молодых да рьяных, - я, говорит, - на чистой халтуре в рай проскачу. Серию, говорит, про БАМ зарядил. «Смена бредёт», как у нархуда Салахова. Толпа в серой брезентухе, бригадир с моим лицом впереди золотой костыль волокёт, знамёна пламенеют и паровоз сзади паром пузырится на фоне вечных гор, тоскующих по советским геологам. Полтора на два, злоба дня, верняк. Или, к примеру, через политический плакат, - Ильич чёрно-белый с бантиком алым, а ниже - «Партия - ум, честь и совесть на шее эпохи!», - и хохочет, заходится. Шутит так. - Можно, - говорит, - под Пророкова композицию соорудить, содрать про НАТО. Пророков ныне в фаворе. А нет, так по линии профсоюза протолкнусь, свои там все, прикормленные. Мне, говорит, на кассе взаимопомощи останавливаться никак нельзя, потому как, деньги там на верху, в ЦК профсоюза работников искусств совершенно другие крутятся. Заказы, поездки, премии, - всё там. И-за-ку-соч-ка-на-бу-гор-ке. Шутит так, припеваючи. 

Я лучок жую, не возражаю, на сивый ус мотаю, выводы делаю, потому как до высокого мастерства мне, как до... - лучше не ворошить.

Оформители мы с Лисицыным, передвижники идеологического фронта, халтуртрегеры по научному. Колян руками крутит, глазами водит, протест выражает, но слов нет, одни вопли сиплые. А Лисицын, (вообще-то Ли-Си-Цын), заторчал от первой, и вопрос в сторону уводит, шепелявит, азиатчина, - Пресетатель Мао кофорит, - Шенщину ишкать ната. Фся сила ф шеншине, - китаец, что возьмёшь. Или кореец?

Тут вторая подоспела, Лука, как всегда, за банкующего. Заглотили, занюхали, заторчали, а я возьми и поддень Луку под ребро. - БАМ, - говорю, - верняк, это ежу понятно, только с колоритом у тебя, Лука, напряги, не читается, извини, колорит. И композиция задавленная, и цвет как у нархудов, братьев Ткачёвых, заслуженных деятелей, - то есть нету цвету, грязь масляная, намёки. Смотрю, Колян определения мои одобряет, расцвёл, в Луку пальцем тычет и улыбается мне синими глазами, потому как ничем другим после миокардов своих улыбаться не может. А Лисицын вослед второй вообще никакой, не в ту сторону прёт, - Та, Лука, хоть ты мне трух, но исцина ф фине, а фодка фсё тороше...

- Только не надо ля-ля, - реагирует Лука, - водка как раз дешевле, тут линия партии во главе с ЦК и товарищем Андроповым навстречу народу повернула, а по поводу колорита, рисунка и цвета, Веня, я тебе отвечу. Слушай сюда внимательно. Метод социалистического реализма ложит на лопатки любые происки формалистов и прочих диссидентов от живописи. Это у них там хвостом осла, а наша задача - человек труда и стратегическая победа коммунизма. Ты понял меня? А изобразительный ряд - дело пятое. Академики пусть головы ломают. Нас как учили? Больше грязи - больше связи. Политический подтекст выразил, всё, полный порядок. Вот Колян, чего он своими поисками цвета достиг?

Чего отклонением от курса добился? Пока индустриальные пейзажи шлёпал, на тебе - Союз художников, выставки, творческие дачи, с бабами удачи, встречи с представителями, уважение, почёт, денежки, выпивка. И-за-ку-соч-ка-на-бу-гор-ке. А сейчас кто, что? В каталоги даже не попадает! Весь вон в инфаркте, водку пить не может, из Союза вот-вот выпрут, мастерской лишили и с семьёй полный разлад. Так, Колян?
- Н-н-не та-а-ак, - мычит Колян...
- Так, Колян, так. Не надо ля-ля. Кому принадлежит искусство помнишь? Делай вывод. Ты понял меня в дополнительном смысле? От тебя-меня что требуется? Место в тесных рядах членсоюзхудов занять, с правильного пути не свернуть и деньги семье обеспечить, а потом, ради бога, поиски в красках, эксперименты над формой где-нибудь подальше от глаз, на даче, среди близких и сочувствующих. Еврейские штучки преодолевать в себе надо. Малевич - Халевич, Шагал - Магал. Ведь ты хохол, Колян, не какой-нибудь там Эль Лисицкий или Татлин-Матлин. Будь проще, не фантазируй, не отрывайся от масс. Постановления пленума читал? Понимаешь чего народ и партия от нас требуют? А мы все в едином порыве... Хуля нам потому что? Секи масть, Колян, держи хвост трубой, глаз не выше горизонта, а нос по ветру. И давайте-ка, друзья, выпьем по предпоследней. Последнюю на нашем смертном одре выпьют. И-за-ку-соч-ка-на-бу-гор-ке. Шутит так.
 Дошутился, остряк.

Завтра. Просыпаюсь утром - солнышко сияет, дождик накрапывает. Солнышко в окошке, дождь по голове. Жена моя, Евгения, водичкой, стерва, опрыскивает и изгаляется, - Вставай, - вопит, - изверг, допрыгался, допился. С работы вон звонят. Чего опять набедокурил, пьянь несчастная? Ну и по фене меня при ребёнке, хотя знает, как я этому препятствую и доктора Спока от корки до корки прослюнявила. Какая работа, - недоумеваю, - суббота же, законный отдых трудящимся, тем более, после обмыва с товарищами. Шлёпаю в исподнем к телефону, - А денежки тебе, дорогая стервь, дополнительно к зарплате получать ндравится? - огрызаюсь мысленно, мало соображая ситуацию. А с того конца мама-Надя неожиданно нежно и как-то слезливо, - Венечка, дорогой, быстренько в цех. Ой, мамочки, - мокротой захлюпала и отрубилась. Жена Евгения со света сживает, невбитым гвоздём попрекает, дочь-троечница, - не ей достаётся, не её трогают, - втихомолку лыбится, битвой полов довольная, - а я в штанину попасть не могу, хотя пил вчера сдержанно, и, понятно, мучаюсь, - Не пожар ли, прости Господи? Или жмур какой, заслуженный? Снова хлопоты погребальные?

Не пожар, и вовсе не заслуженный, но не легче. Ох, не легче, ребята.
Мама-Надя, сколопендра наша профсоюзная, характером слабым из стройных рядов не выпадает, нет, потому как с каким контингентом дело имеет? Деляги, рвачи или шваль алкогольная и моральный облик ниже колена болтается. Халтурка мелкая только и сближает, - взаимный интерес опять же из расчёта пятьдесят на пятьдесят. Словом, женщина по жизни суровая. А тут расползлась в кресле тестом расквашенным под переходящим бархатным знаменем, нос бульбой и с тем знаменем цвета одного, слезами да соплями сочится, - Ой, Венечка, ой, - по всем признакам чую, - жмур, раз пожар не состоялся. Лисицын тут же трётся, вечной азиатской скорбью в морщинах трясёт. Бутылка початая на столе зазывно светится, стаканы готовы.

- Кого, - спрашиваю, - лёд тронул? - краем знамени маму-Надю обмахивая, - кого на ту сторону реки провожаем?

Зря я так. Зря. Что выясняется меж соплей и причитаний? Жуть выясняется. Коля Кондратюк, Колян наш, с которым вчера буквально вот тут... Суицид совершил, в пролёт лестницы сиганул. Пришёл домой после заседания совместного с «Андроповкой», выгулял фокса своего Прошку, вышел покурить на лестничную площадку, докурил и головой вниз с шестого этажа. В лепёшку. Рассчитался с жизнью по полной, - записки не оставил. Вот так вот. А я с шуточками. Похмелье, понятное дело, из организма вон, один простой вопрос, - Какие поручения будут, мама-Надя?
- Езжайте, - плачет, - в правление Союза, в похоронную комиссию, там решат. Я на телефоне, народ собираю. Суббота же, - поди, собери. Ой, мамочки...

Дробалызнули мы с Лисицыным по полстакана горькой, трудовой ладонью занюхали и вперёд. Трясёмся в троллейбусе от трагических новостей тёмные, молчим оба, дышим жабрами как рыбы воды лишённые, души рвём, еврей-полукровка да полукореец китайский.

Не иначе, - терзаюсь, - посиделка наша вчерашняя каплю последнюю капнула, жилу надорвала. Лука, сука, всё в кучу сгрёб да на сердце хилое навесил, к последней черте подвёл. Сейчас, точно, в комиссии заседает, деньги из кассы взаимопомощи отписывает на погребение и поминки. Ещё и речь над могилой развернёт от молодёжной секции Союза.

Да пошёл он, козёл!

Не прав ты, Колян, ой как не прав! Ну были проблемы, а у кого их нет? Я, к примеру, кишкой последней мучаюсь. Не инфаркт, понятно, но тоже хорошего мало, потому как тяжёлого не поднимаю, острого нельзя и в унитазе проблемы. А мне пятидесяти нет, Колян, пя-ти-де-ся-ти, только через два года. Ёкэлэмэнэ! А жене моей Евгении наоборот тридцать три, и что она со мной видела? На свадьбе из-за стола не поднималась, - на восьмом месяце играли. Родила и всё, и кончилась личная половая жизнь с любовью. И как отрезало, одни попрёки, - гвоздя не забил, всех денег не заработал! А на кооперативную, однокомнатную, с тёщиным углом, кто до сих пор горбатится? А на шести постылых сотках кто лопатой с весны до зимы шурует? А «Москвичонка» сто первого, дохлого, кто пятнадцать лет в чувство приводит? А... Выпиваю? Да, выпиваю. Тебя ведь, Евгения, с шестнадцати до двадцати трех от ящика за уши не оттащишь, по душам не поговоришь, за грудь не подержишь. «Богатые тоже хочут». Вот и восполняю духовное с товарищами вокруг мрамора жирного в ташниловке «Берёзка». Той же «Андроповкой» пополам с «Жигулёвским». Про интим или секс какой и поминать нечего, - раз в год по обещанию в честь зарплаты тринадцатой или удачной покупки валенок. Поневоле тянешься к соседке по даче, женщине доброй, но вислогрудой и нетребовательной к нижнему белью, да и к верхней одежде не особо. Вот так вот, Колян, у каждого своя причина в пролёт лестничный сигануть. Но держимся, разряжаем обстановку по мере сил «Андроповкой» пополам с «Жигулёвским». Да и пролёты эти только в домах престижных, в наших-то хрущёбах тесновато, не втиснешься, не попрыгаешь...

Прибыли молчком, в думах чёрных. Вот он и Лука, как живой, руками водит, распоряжается, - этим - могилу копать, на профессионалов денег жалко, этим - за венками от профсоюза и дирекции, этим - за цветами, а нам с Лисицыным - в морг за трупом, больше, конечно, некому. Мне с нездоровой кишкой не выше трёх кило поднимать можно, а китайца и так ветром клонит - не доел в детстве в ходе культурной революции. Ищу выход, - смотрю, в толпе скорбящих Виктор Валентинович, приятель мой из верных, большой головой, окладистой бородой и крупной фигурой выделяется. Я к нему, так, мол, и так, - Протяни, - говорю, - руку помощи пожалуйста. - Ну пожалуйста, - у него отказа в таких делах не бывает. Вспрыгнули в ЗИЛок на ковровую дорожку, под гроб расстеленную, расположились вдоль ящика, красным бархатом обтянутого, и в морг городской больницы, за Коляном, за телом его искалеченным. А в морге на пороге два амбала, -  Помыть? Подновить? Одеть? - Полтинник на двоих. Ну, Лука, гад, и здесь на трупе сэкономил, придётся из своих кровных, от жены Евгении заначенных, расплачиваться. - Одевайте, - говорю. - Ждите, - говорят. Сели на солнышке, курим, ждём. Городская больница вокруг садом тенистым раскинулась. Ветерок зеленью побрякивает, птички тревожатся, пары онкологические в халатах лиловых по аллеям прогуливаются, надеются. Виктор Валентинович баском гудит, - Живи себе, терпи, радуйся, не клади воли своей поперёк Господней. Придёт время, все там будем, все ответим за дела наши скорбные. Прёт и прёт из-под Заветов, - заслушаешься. Но вот двери обе створки откинули и процессия странная выкатывает. Восемь юношей очкастых в бывших белых халатах на полусогнутых ящик горбылёвый, занозливый к машине прут. До машины-то кое как допёрли, а вскинуть в кузов - никак. Тяжеловата ноша, видать, по горбылю сок расползается и вонь, не приведи Господи. -  Помогите, мужики, - взмолились, - сил нет! Оно и видно, - жилы надулись, штаны присели и очки вспотели. Я-то чем помогу и Лисицын? Но тут Виктор Валентинович, его два раза просить не надо, подскочил и одной левой, - хоп! Забросили ящик, отправили и по травке поползли с куревом, отдыхают. - Кого грузите, ребята? - интересуюсь, - на ком пупы рвёте? - Невостребованные, - который постарше отвечает, - предмет изучения в анатомическом театре. - А почему гробик неподъёмный? - А их тут шестеро.

- Вот и прикиньте, молодёжь, - Виктор Валентинович подхватил и проповедует, - этих под забором нашли, по подвалам насобирали, пьянь-рвань, ни кола, ни двора, ни детей, ни близких, а Колян ваш у жены-администраторши как у Божьей Матери за пазухой, дом элитный, квартира пятикомнатная с прислугой, дача в Барышево, семья добропорядочная, фокс породистый. Какой вывод напрашивается?

Какой вывод напрашивается мы не узнали, вам догадываться, потому как выкатили в тот момент два амбала гроб бархатный с телом Кондратюка Николая Николаевича. Тупейные работы представили, - Пойдёт? - Побежит. Постояли тихо, в районе мошонки руки сложив, укрыли чтоб не запылился, на дорожку ковровую вознесли и поплыл наш Колян в предпоследний путь. В Дом Художников, в выставочный зал, куда три года ходу ему не давали, где на заседаниях худсовета с грязью мешали, а на общем собрании клеймили позором и требовали исключить по полной. Где сегодня лежать ему в центре, цветами и венками заваленным, слушать Моцарта, Шопена и речи сладкие, от Луки-Иуды в том числе, про свои успехи, след в советском искусстве и за рубежом, и даже в такой стране как Израиль. Дряблый сорокот из обкома несколько тёплых трухлявых слов пробухтит от лица и по поручению. Жена-администраторша, пару раз Коляна в психушку сдававшая, в изголовье с платочком у рта скорбеть будет мужественно. И дети. Комиссия по наследию в отдельном кабинете укроется, слюной захлёбываясь. Потом поднимется всё это и попрёт через солнечный город, роняя цветы и воя медным оркестром, на центральную, почётную аллею Северного кладбища, где купили место и ему, изгою, рядом с признанными. Теперь уж точно - в последний путь. Кончится всё словоблудием на громком водочном банкете, в конце которого надравшиеся членсоюзхуды и Лука будут лобызаться пьяно и демонстрировать единство рядов или морды бить, что одно и то же.     

Глянули мы с Лисицыным и Виктором Валентиновичем на расклад, - лишние мы тут, выхватили бутылку из поминальных, - заслужили - и в городской парк попёрли, благо, что через дорогу. Там оно уютнее, прохлада к вечеру и живая жизнь мимо скамейки одухотворённо течёт в лёгких прозрачных платьицах. Пристроились в тенёчке, свинтил я пробку, обтёр горлышко, выдохнул, чтобы гладко пошла, не взахлеб, но где скамейка с водкой, там и менты с вопросом. Старшина и рядовой. Подходят из-за кустов и сразу нервничать начинают, - кто такие, почему здесь и по какому праву? Всё, - думаю, - приехали. Сейчас в медицинские застенки запрут и плакали премиальные за квартал, а может и вся тринадцатая зарплата. Никуда бы не делся, не первый раз и, по всему, не последний. Но стал тут в рост и во всю ширь свою Виктор Валентинович, приятель мой из верных, обнял за плечи старшину и рядового и сказал им заветное слово, - Ребя-я-ята! И не стало вдруг представителей власти, исчезли, слиняли, растворились в свежем воздухе парка. Только звук долетел, - Аккуратней, пожалуйста.

-   Ну пожалуйста...

А итогом в последнем троллейбусе под хмельком лёгким, Окуджаву в себя мурлыча, день минувший перебираю, легко печалюсь, трогательные взгляды кондукторши на себе ловлю. Ладно, - думаю, - сорок восемь не пятьдесят, неприятности на выходе - не инфаркт, не рак, поживём ещё. Жена Евгения все ж не ведьма и грудь вполне, и фигура сохранилась и нижнее бельё, - не чета соседке по даче. С головой у дочки проблемы зато по хозяйству помогает безотказно. Тёща - змея, конечно, но гость не частый и одной ногой уже... Прости Господи. На работе порядок, премии квартальные, зарплата тринадцатая, халтурки у тузов железнодорожных. Кому уголок дачи оформить, кому портрет жены с лилиями. На жизнь хватает. Расширение жилплощади подходит, двенадцатый год уж, - значит скоро. «Масквичонок» сто первый - распредвал заменить и поедет. Шесть соток с сарайчиком в Утянке. Клубника ремонтантная, крыжовник, овощ домашний. Дорога, правда, туда жидкая, но «Москвичонок», распредвал заменить, проедет. Ничего, Веня, ничего, всё путём. Всёпутём...
Открываю дверь тихонько, не скриплю, не шумлю, спят поди, родные.

Нет, не все спят. Жена Евгения кулаками подбоченилась, растелешилась в ширину прихожей, шары в щель свела, брови к носу, губами дёргает, обвинительную речь готовит, - Ну, паразит!...  

А я ей ни слова, - зубами скрипнул, протолкнулся в «тёщину комнату», пошуровал в инструментах, молоток выпростал да гвоздь восьмидесятку и в косяк дверной, - Просила? - Получай!

На-а! На-а! На-а!

С трёх ударов точно по шляпку вогнал. 

2004, Хайфа.