Окончание

Часть V

Глава 27. В казённом доме

Удивительно вежливый народ – эти сотрудники Имперской службы безопасности. Меня они ни разу не оскорбили, не повысили голоса, обращались на вы и даже порой говорили такие слова, как «пожалуйста», «извините». Может быть всё дело в том, что кибешники сочувствуют национал-коммунистам, как об этом говорил Исаев? Однако привезли они меня не в своё учреждение, а в полицейский участок. Там завели в маленькую комнату с небольшим портретом императора МихаилаIII на серой стене, где составили протокол о задержании, передали на руки двум типам в полицейской форме и удалились.

Полицейские оказались чуточку погрубее. Они без всяких вежливых слов обыскали меня, отобрали бумажник и смартфон. Составили и об этом протокол. Спросили про личного адвоката. Пришлось признаться, что у меня его нет. Тогда они предложили государственного защитника. Я согласился. Назвали фамилию и пообещали, что он встретится со мной во второй половине дня.

А пока отвели меня в камеру следственного изолятора. Она оказалась не такой страшной, как я когда-то представлял. Это было относительно просторное светлое помещение, освещаемое двумя зарешёченными окнами и каким-то электричеством на потолке, с четырьмя кроватями в два этажа вдоль стен и стола с прикреплёнными скамеечками посредине. А вот за столом сидели три совершено неприятных субъекта, у которых были не лица, и даже не морды или рожи. У них были самые настоящие хари. Совершенно очевидно, что меня впихнули к отпетым преступным негодяям.

Как только за мной с противным скрипом захлопнулась тяжёлая дверь, две хари поднялись из-за стола и направились ко мне. Я стоял, как коммунист на допросе в известной в нашем мире картине Бориса Иогансона. Впрочем, я ведь таковым формально и являлся. И готовился к самому худшему. Но худшего не случилось. Третья харя с перекошенным носом неожиданно приказала двум другим:

– А ну сели!

– Ты чё, Лёха? – спросил один из тех, кто явно готовил мне какую-то пакость. – Это же свежачок, его пощупать надо.

Судя по интонации, они собирались не просто лапать меня, а готовили некое испытание.

– Этого щупать не будем, – спокойно, но твёрдо скомандовал перекошенный нос. – Он тут по делу Грекова. Уразумел?

– А-а, ну тады «ой», – загадочно на каком-то своём языке ответил сокамерник.

– А ты, малый, не тушуйся, – обратился ко мне камерный «командир». – Садись к нам, рассказывай. Мы Грекова уважаем, а ты, как я слыхал, его самолично видел.

Непонятно, откуда они всё знают. Мне, во всяком случае, не оставалось ничего иного, как поведать трём уголовникам про свою встречу с вождём национал-коммунистов. Разумеется, я умолчал о том, что нарочно провоцировал его на откровенность, чтобы он признался мне в своих планах разогнать Думу, свергнуть императора, устроить ещё одну мировую войну с применением термоядерного оружия. И про спрятанный в значок диктофон я, конечно же, ничего не сказал.

– Вот, б-ди, какого человека засадили! – когда я закончил рассказ, воскликнул «командир», явно имея в виду не меня, а Грекова, которого, видимо, тоже задержали. – Он равенства хотел. Ра-вен-ства! И справедливости. Да я бы к нему охранником пошёл, шнурки бы у него завязывал…

– Да ладно, Лёха, будешь ты кому-то шнурки завязывать, – сказал молчавший до сих пор второй сокамерник.

– Не кому-то, а самому Грекову. Понял? – жёстко отрезал перекошенный нос.

В глубине души тревога за моё будущее сменилась ликованием. Раз Грекова «засадили», то дело сделано, искра разожгла пламя. Я сумел остановить триумфальное шествие национал-коммунистов к власти. Правда, пока ценой собственной свободы. Но это ненадолго. Начнётся следствие, я всё объясню, а адвокат мне поможет.

Но в последнем я, спустя несколько часов, сильно усомнился. После обеда (не такого скудного, как я думал) меня привели в окрашенную в бледно розовый цвет комнату и представили государственному защитнику. Им оказался молодой щёголь по имени Ринат Халиков в узком галстуке на цветной рубашке и короткой стрижкой. Он, не спрашивая ни о чём, принялся меня успокаивать: обвинение мне хотят предъявить очень серьёзное, но от пожизненного заключения он меня избавит. Все мои попытки объяснить, что именно я не виновен, успеха не имели. Пижонистый адвокат с сочувствием пояснил мне, что так говорят все подследственные, но убедить присяжных заседателей, а тем более судью, ни у кого не получается. Так что лучше смириться и добиваться хотя бы частичного оправдания.

Тогда я попросил его, чтобы он устроил мне перевод в другую камеру – жить с отпетыми уголовниками мне не хотелось, несмотря на то, что они меня уважают. На это он радостно сообщил, что будет настаивать на домашнем аресте.

Судебное заседание по избранию для меня меры пресечения состоялось на следующий день. Меня перевезли в белом микроавтобусе с маленькими, но не зарешёченными окнами, под конвоем провели на третий этаж в зал заседаний и усадили в стеклянную кабину, как птицу в клетку. Чувствовал я себя премерзко. Я люблю гулять по улице, заложив руки за спину. Только там я делаю это по своей воле. А вот когда тебя таким манером ведут по коридору, испытываешь унижение. Ещё более унизительно сидеть за стеклом, огороженным от остального мира. И совсем мне стало не по себе, когда зал заполнился людьми, большей частью журналистами. От «Усть-Вымского времени» пришла Шавкина. Я разглядел ещё несколько знакомых лиц – тех, с кем встречался в баре «Ромашка» или на пресс-конференциях. Они смотрели на меня с сочувствием. Шавкина же тщательно отводила от меня глаза.

Вместе с коллегами в зал вошли Халиков и маленькая некрасивая женщина в тёмно синей униформе и распущенными волосами – как оказалось, государственный обвинитель. Затем откуда-то сбоку появился тощий судья в мантии, которая висела на нём, как на вешалке без плечиков, но ещё раньше из той же двери вынырнула совсем крохотная девушка, его секретарь, и тут же скомандовала немного писклявым голосом:

– Суд идёт, прошу встать!

Все, кроме меня подчинились, а я, увлёкшись разглядыванием присутствующих, продолжал сидеть, пока адвокат не показал жестом, что нужно сделать тоже, что сделали все. И я быстро и неловко поднялся, как бы извиняясь за свою оплошность.

Когда все снова сели, один из журналистов попросил у судьи разрешение на кино- и фотосъёмку. В зале находилось четыре человека с телекамерами и ещё несколько фоторепортёров. Судья, в свою очередь, спросил согласие у гособвинителя, адвоката и у меня. Я не стал возражать, хотя мне очень не хотелось, чтобы в газетах появились мои фотографии в стеклянном аквариуме. Я представлял, как тяжело будет видеть это Жене и родителям. Но разве откажешь коллегам?

Почему-то мне казалось, что такая проблема, как избрание меры пресечения, разрешится быстро. Я ошибался, процесс затянулся на несколько часов. Сначала дама-обвинитель перечисляла преступления, в которых я подозревался. Они действительно оказались серьёзными. Я и не знал, что являюсь участником преступной группировки, готовящей государственный переворот. Кроме того, я внёс немалую долю в разработку и осуществление всяких мошеннических схем играбил таким образом честных предпринимателей. Говорила она всё это таким скучным голосом, как будто об этом и так все знают. Затем она также тоскливо расписала в чёрных красках, что может случиться, если я окажусь за стенами тюрьмы. Будучи, видимо, опытным злоумышленником, я свяжусь со своими оставшимися на свободе сообщниками, а поскольку я ещё и журналист, то, конечно же, настрою прессу, дабы оказать давление на суд.

Мой адвокат, в отличие от этой зловредной дамочки, говорил эмоционально и образно. Он расписал в красках ту незначительную роль, что я играл в группировке Грекова, а также в разработке и осуществлении мошеннических схем. Причём это роль даже не сообщника смутьянов и мошенников, а всего лишь жертвы обстоятельств. Меня по молодости лет вовлекли в эту нехорошую компанию, я уже согласился сотрудничать со следствием (не помню, когда именно) и готов помочь разоблачению всей преступной группы (тут он как будто мои мысли прочитал). Защитник очень лестно отозвался обо мне, как о талантливом журналисте и любящем отце, у которого на иждивении находится малолетний сын.

Потихоньку я начал успокаиваться. Я пока не знал, доказал ли этот молодой щёголь худосочному судье, что мне надо сидеть дома, а не тюрьме, но меня он точно убедил. Я искренне поверил, что стал жертвой обстоятельств, и уже предвкушал, как  поеду пусть даже в белом автозаке домой к Жене или, на худой конец, к родителям в Оквад. Но коварная гособвинительница разбила мои мечты вдрызг. Она сухо сообщила, что, по данным предварительного следствия, именно я подбивал Грекова совершить государственный переворот. Жертва из меня не получалась. Кроме того, она напомнила, что я в разводе с женой, которая и занимается воспитанием общего малолетнего сына.

После препирательств гнусной бабы с молодым адвокатом, моей неумелой попытки как-то оправдаться, судья объявил перерыв на полчаса, а затем приговорил меня к аресту сроком на два месяца. Пока меня вели по коридору, стая журналистов бежала за нами и, перебивая друг друга, выкрикивала какие-то вопросы, которые тонули в общем гуле. Я успел только проорать, что я не при чём и сумею это доказать.

Вернули меня, однако, не к уголовникам, а в совсем в другую камеру. Она была поменьше и потемней, поскольку освещалась лишь одним окном и несколькими крохотными лампочками в потолке. По бокам стояли две кровати, на одной из которых сидел лысоватый мужчина в очках и читал книгу. Как только я вошёл, он поднялся и представился:

– Рудольф Груббер, муниципальный служащий. Бывший. Зовите Рудиком.

– А я Анатолий Малинин, журналист…

– Так кто ж вас не знает, Анатолий Викторович? Читали, читаем… Значит и вас взяли? Вы ведь, если не ошибаюсь, по делу Национал-коммунистической партии проходите? Правильно?

Я молча кивнул.

– Серьёзное дело, – покачал головой мой новый сокамерник.

– Только я не виновен, я ведь сам их…

– О-о, господин Малинин, – перебил меня Груббер. – Тут все невиновные. Думаете, я виновен? Нет, меня злостно подставили. Но, как провозгласил великий Данте, «оставь надежду, всяк сюда входящий». В матушке России испокон веку повелось: того, кто попал в цепкие лапы жандармов, уже не отпустят, пока не накажут по всей строгости. Сколько лет прошло с тех пор, как жандармерию переименовали в Комитет имперской безопасности. А они как были жандармами-живодёрами, так ими и остались.

Я промолчал, но надежду не оставил. Меня потеряли друзья, не приходят ни родители, ни Женя. Но остался один-единственный шанс: объяснить следователю, что без меня они бы не повязали Грекова и его банду. И мне не надо благодарности – верните хотя бы свободу.

Глава 28. Сердечные перипетии-1

Семиэтажная, расползающаяся в разные стороны больница стоит прямо напротив городского кладбища. Непонятно, о чём думали местные начальники, решив сотворить её в таком безрадостном месте. Может быть они считали, что так родственникам будет удобнее хоронить человека, ушедшего на небеса прямо из этой клиники? Не надо заказывать катафалк – просто нанял мужчин покрепче, они без проблем перенесут гроб с телом усопшего через дорогу и похоронят за милую душу.

А может они решили, что больным стоит почаще напоминать об их возможной участи, чтобы они ценили труд медиков, избавивших их от этого? Или предполагали, что такое соседство подготовит их к встрече с вечностью?

Андрей Нежданов, посетивший меня на шестой день после инфаркта, разбил все мои версии. Оказалось, что больница, в которую я угодил, благодаря сердечному приступу, называется кардиологический диспансер. Его возвели два десятка лет назад, когда кладбище фактически уже не действовало. Я пытался возразить: как же не действовало, если там похоронены мои родители (вернее, родители моего двойника), а они умерли не столь уж отдалённые от нас времена. Но Андрей пояснил, что за особые заслуги, при наличии соответствующих знакомых или за взятку туда ещё можно впихнуть своего покойника.

Эта реальность не перестаёт меня удивлять. Здесь, оказывается, чтобы по-хорошему отойти в мир иной, нужны связи, приличная мзда или особые заслуги. Нежданов, видимо, уже смирившийся с тем, что я из других сфер, уверил меня, что у моих предков заслуги были.

Сам кардиодиспансер мне даже понравился. На окнах, правда, висят старые и кое-где рваные занавески, пол скрипит, зато в палатах обитают по три человека. Душ и прочие удобства находятся совсем рядом, в секции из двух палат. Кровать можно изгибать как тебе удобно – в положении лёжа, полулёжа, сидя. И ещё приставлялся столик, за которым можно уплетать больничные котлеты с тушёной капустой или работать за переносным ординатором, не отрывая тела от койки.

О местной медицине я ещё до своего сердечного недуга наслышался от Нежданова всяких ужастиков. Одной молодой роженице сделали кесарево сечение, дабы облегчить появление на белый свет нового существа. Но затем матку по рассеянности пришили к кишечнику. Она долго мучилась от боли, не понимая её причин, её возили из одной больницы в другую, пока, в конце концов, не удалили матку. Женщина хоть и родила здорового ребёнка, но больше у неё собственных детей не будет.

Такие истории я вспоминал, когда меня самого скорая помощь мчала в кардиодиспансер. Поэтому я ничего хорошего не ждал. В лучшем случае спокойно умру, в худшем – моё сердце пришьют к левому лёгкому, а потом будут мучительно удалять – либо левое лёгкое, либо сердце.

Пока мы неслись с воем сирены, медики вокруг меня вели допрос. Их интересовало: жаловался ли я когда-либо на сердце? Я не знал, что ответить, поскольку в моём оставшемся в другом мире теле, сердце было в полном порядке. Поэтому я молчал, изображая напряжение памяти, а за меня ответила Женя:

– У него стенокардия, частые одышки. Но в последнее время не жаловался.

Я уже хотел было возгордиться тем, что привнёс в это тело толику здоровья, как Женя добавила:

– Он всё лето катался на велосипеде, плавал в бассейне и даже совершил с друзьями велотур по Франции.

Медики покачали головами, не оправдывая такую безрассудность, и продолжили допрос:

– У родителей сердечные болезни были?

Я продолжал молчать, потому что мои истинные предки ещё молоды и сердца у них бьются ровно. А вот как обстояли дела со стариками моего двойника, я узнать как-то не удосужился. Но Женя опять пришла на помощь:

– Его папа умер от инсульта, а у мамы был инфаркт. Умерла она три года назад от внезапной остановки сердца.

– Так, всё ясно, – резюмировал допрашивающий, захлопывая папку, в которую он записывал все эти показания.

Из его слов я сделал вывод, что человек я – конченный, лечить меня бесполезно, а потому везти меня надо прямо в морг. Я тогда и не подозревал, что в это время мы проезжали как раз мимо кладбища.

Привезли меня, к счастью, не в морг, а в кардиодиспансер. В приёмном покое меня раздели догола, всю одежду отдали Жене, а меня переложили на койку с колёсиками и долго везли лифтами и коридорами до операционной, более похожей на физическую лабораторию. Повсюду стояли приборы и мониторы, а меня поместили в самую их сердцевину. Я ожидал, что сейчас мне заткнут рот и нос маской, чтобы я надышался хлороформом или чем-то подобным, заснул и, скорее всего, больше не проснулся. При таких генетических показателях и уровне местной медицины шансы выжить приближались к нулю.

Однако никакой маски мне не сунули, даже местной анестезии делать не стали, а принялись колдовать над моей правой рукой. Мне было всё равно, так как я впервые жизни находился под действием наркотика. Его вкололи мне ещё дома, чтобы утихомирить боли в груди.

От нечего делать я глядел на единственный видимый мне монитор, по которому переливались многочисленные волны, и ничего не понимал. Позже мне объяснили, что местные хирурги производили над моим телом операцию стентирования. Они с помощью трубочки, именуемой катетером, ввели в сосуд на правой руке крохотную металлическую пружинку под названием стент. Эта пружинка вжимается в стенки сосуда и улучшает кровообращение сердца.

Самое страшное началось после операции. Меня перевезли в реанимационное отделение, где я много часов уныло умирал. Умирал от тоски и бессилия. Я вдруг осознал себя господином Никто. У меня не было ни документов, ни одежды. Было только тело, коим я не мог распоряжаться. Им распоряжались врачи. На данное время они приказали мне лежать и не двигаться, и я лежал и не двигался, пригвождённый к кровати капельницей.

Сердце после операции заработало с новой силой, и мне захотелось бегать, прыгать, гонять на велике и плавать. Вместо этого я меланхолично глядел на единственное живое существо, попавшее в моё поле зрения. Это была симпатичная рыжая медсестра. Я рассматривал её изящную фигуру под белым халатом и думал: ну, почему голый я, а не она? И как круто было бы заняться сексом в реанимации сразу после инфаркта?

Впрочем, про секс с медсестрой я помышлял лишь в шутку. Дело в том, что я – патологический семьянин. Я признавал и признаю половые сношения только между любящими людьми и желательно после свадьбы. На худой конец – до свадьбы, но при твёрдом решении вступить в брак. Поэтому мужскую невинность я потерял довольной поздно, после третьего курса, когда мои друзья и знакомые перепробовали все виды интимных отношений – от перепиха до затяжного романа, грозящего стать вечным до гробовой доски.

Метлер ещё в лицее мне говорил, что отказываться от секса – тяжкий грех. Я ему напоминал про седьмую заповедь Моисея. Он отвечал, что она попала на скрижали по недоразумению. И, с моей стороны, якобы грешно ни с кем не совокупляться, когда есть столько желающих этого девушек. Надо же хотя бы несколько из них осчастливить. Поэтому гетеросексуал-семьянин, с точки зрения Ильи, это извращенец среди извращенцев.

Но я ничего не мог с собой поделать. Внебрачный секс без любви мне представлялся нарушением мирового порядка, разрушением вселенской гармонии в этом и без того беспорядочном и дисгармоничном мире.

В лицее я влюбился в одноклассницу Надю. Мне нравилась её задушевность, миловидное лицо и немного выпирающий зад, делающий её чрезвычайно привлекательной. Я чувствовал её родственную душу, но вот близко сойтись с ней у меня долго не получалось.

Девушкам нравился мой лёгкий характер, я без труда с ними знакомился, мог часами рассказывать что-нибудь смешное или трагическое, охватывая их своим обаянием. Но с Надей впадал в ступор. По книжкам я знал, что такое случается с влюблёнными, но ни проза, ни поэзия не давали рецептов, как с этим бороться.

Илья старался помочь мне, писал от моего имени записки с предложением встретиться возле монумента героям коми сказок Райде и Тугану, но я вырывал их из его рук. Однажды он похитил у меня фанфон и собирался отправить ей сообщение с таким же текстом. Но я вовремя обнаружил пропажу и успел предотвратить злодейскую выходку.

И только на выпускном бале, который в нашем лицее проходил в виде маскарада, я перешёл к решительным действиям. Метлер, Исаев и я не стали ломать голову над созданием костюмов и облачились в мушкетёров. А Надя сама себе сшила совершенно элегантный полупрозрачный костюм в виде бабочки.Перед этим я не мог устоять.

Мы танцевали, или как пошутил Илья, порхали весь вечер. Странно, что нам не мешала ни мушкетёрская шпага и ни её крылья бабочки на спине.  Эти крылья не мешали и моим пальцам чувствовать застёжки бюстгальтера на спине, чрезвычайно меня возбуждавшие. Ведь ещё совсем недавно я забывал об уроках, когда она выходила к доске. Я жаждал обнять её, почувствовать её тело. Теперь я это чувствовал, и хотел, чтобы такое состояние длилось вечно.

Завораживал и её голос – низкий, почти мужской, но при этом очень нежный. Поэтому меня никак не устраивал тот факт, что только начинающееся райское блаженство может уже завтра завершиться. И тогда я предложил ей сняться в нашем, возможно последнем, любительском фильме.

Сюжет я придумал из студенческой жизни, которую нам ещё предстояло познать. Гуманитарий знакомится с девушкой, которая учится на астронома. Чтобы завоевать её сердце, он пытается что-то понять из учебников по высшей школе, но на свиданиях путается, попадает в нелепые ситуации, однако убеждается, что девушка всё равно его любит.

Друзья одобрили мою затею. С выпускными экзаменами мы успешно свели счёты, Исаеву и Метлеру оставалось только сдать документы в университет, а мне отправить их в институт кинематографии, приложив несколько работ для творческого конкурса. Планы Нади оставались для нас туманными, но она охотно согласилась стать на время киноактрисой. Как мне показалось, только ради встреч со мной.

Роль студента я предложил Метлеру, но он категорически отказался, заявив, что никто лучше меня влюблённого парня не сыграет. Тем более, что и играть ничего не надо.

В первый съёмочный день мы сняли эпизод знакомства героев в парке на скамейке и красивые виды с высокого берега Вычегды, призванные подчеркнуть романтическое настроение героев. Вечером на квартире Метлера без Нади мы посмотрели отснятый материал, и я схватился за голову. Хорошо получилась только природа, которую я снимал сам. Эпизод на скамейке вышел чудовищным. Камера в руках Метлера прыгала, а я и Надя больше походили на роботов, какими-то механическими голосами выдававшими маловразумительный текст. Надо было менять и актёров, и оператора.

Метлер деловито рассудил, что не стоит делать ни того, ни другого, поскольку хорошие фильмы я ещё успею снять, когда стану профессиональным режиссёром. Наша же цель – сблизить меня и Надю. Это было правдой, которую я всячески отрицал, хотя и решил для себя в последний съёмочный день признаться ей в любви и предложить связать друг друга навеки узами Гименея.

В тот вечер мы так и не определились, как будем снимать фильм, но уже назавтра выяснилось, что это не имеет никакого значения. Надя позвонила мне и извинилась, что не сможет участвовать в нашем проекте. Она уезжает в Нижний Новгород к тёте и будет подавать документы в Текстильный институт.

На этой ноте моя первая любовь оборвалась.

В институт кинематографии, как я уже признался, поступить не удалось. Меня увлекла журналистика. А журналисты, как оказалось, те ещё ловеласы. Уже на первом курсе все будущие рыцари пера и телекамеры заимели партнёров и партнёрш по любовным утехам. Как объяснил один старшекурсник: если у журналиста не играют гормоны, то не будет музыки и в его публикациях.

У меня гормоны играли, но выхода не получали. Я продолжал страдать по Наде, а вот написать ей не решался. И эти муки продолжались целых полгода, пока не сменились другими.

Накануне Нового года я оказался в числе застрельщиков шуточного праздничного концерта. Мы придумывали пародии на преподавателей и студентов, сочиняли сценки про экзамены и зачёты, а я даже написал небольшую пьесу про то, как молодой журналистпопадает в рай и берёт интервью у Бога. И сам же эту сценку поставил с ребятами со старших курсов. В итоге выяснилось, что хотя мой вклад в это забавное представление достаточно велик, у меня самого не оказалось ни одной роли и ни одного номера. И тогда мне предложили вместе с веселой второкурсницей Ирой быть ведущими концерта.

Концерт прошёл замечательно, после него у меня появились поклонницы, а у Иры – поклонники. Но мы потянулись друг к другу.

Главный недостаток Иры заключался в том, что она была старше меня на целых полтора года. Главные достоинства – весёлый характер и узкая талия при широких плечах, отлично вырисовывающаяся на плотно облегаемом полосатом свитере.

Мы часто встречались в университетских коридорах, много бродили сначала по набережным вдоль Невы от Васильевского острова до Алексеевского вокзала, глядя на сверкающие вдали за Петропавловской крепостью небоскрёбы делового центра. На следующий день резко меняли маршрут.

Мы оба провинциалы, Ира приехала в столицу из Архангельска. И хотя она сделала это на год раньше меня, я Питер знал не хуже своей подруги. В детстве мама не раз брала меня с собой, отправляясь в командировку в этот чудный город. Но Ира знала один Петербург, а я – другой. И мы знакомили друг друга каждый со своим Питером. Ей более всего нравились Невский проспект и застроенный домами из стекла и бетона район Автово с необыкновенным разнообразием магазинов. А вот я Автово недолюбливал, поскольку мама во время командировок всегда вместе со мной наведывалась в этот сверхмодный дурдом, чтобы обойти как можно больше торговых рядов. А я с тоской следовал за ней.

Но мне нравилась Сосновая поляна с её пейзажными садами на французский манер и видами на Финский залив. Сады, правда, лежали под снегом, а море подо льдом. Но в этом было своё очарование. Поэтому несколько раз мы направлялись сначала в Автово, чтобы посмотреть, что нового появилось в магазинах, а затем следовали в Сосновую поляну.

В общем, мы стали близкими друзьями, но никак не могли перешагнуть черту, отделяющую товарищеские отношения от любовных. Я долго готовился к признанию, желал сделать это как-то необычно. И придумал такой сценарий. Прикатить поздним вечером в Сосновую поляну, выйти на берег залива и, глядя на мерцающие огни нашего любимого Петербурга, сказать ей на разных языках: «Я люблю тебя», «Jet'aime», «I love you», «Tiamo», «Tequiero».

В воскресный день, который я сам себе назначил для объяснения, мы традиционно прошлись по торговым точкам лучезарного Автово и сели на трамвай, чтобы добраться до Сосновой поляны. Ира предлагала метро, но подземка, как мне казалось, глушила всякую романтику. Настроение у Иры было не очень. Она что-то хотела купить, накопила деньги, но ни в одной из этих вычурных лавок этого не оказалось.

С Финского залива дул сильный ветер, Ире хотелось поскорее уйти, а я долго не решался сказать то, что хотел. Наконец, перекрывая ветер заговорил своё признание на разных наречиях, но в это время у девушки зазвонил телефон, она извинилась, заговорила с позвонившей подругой, а когда закончила, сделала мне сомнительный комплимент, заявив, что я неплохо владею языками. Смысла моей речи она не уловила, а может и не хотела понимать. Её вполне устраивала наша дружба.

А через несколько месяцев она призналась мне – нет, не в любви, а в том, что разочарована в журналистике, считает эту профессию чересчур суетливой, а потому забирает документы и возвращается в Архангельск. У нас имелись электронные адреса друг друга, и целый год мы переписывались. Я отправлял ей пылкие и красочные послания. Она отвечала сдержанно, подробно рассказывала о буднях городской библиотеки, в которой работала. Иногда вкладывала фотографии с вечеринок или поездок к Белому морю. Потом как-то переписка съехала на нет, но мы оставались друзьями в социальных сетях.

Сильная любовь ударила меня на третьем курсе. И случилось это тогда, когда я заинтересовался политикой.

Дело в том, что ещё в лицее я решил: цель моей жизни  – внести в этот несовершенный мир хоть капельку гармонии. Мне казалось, что он летит куда-то в ад. Мои ровесники либо увлечены погоней за мамоной, либо спиваются или, того хуже, погружаются в пучину наркомании. Лишь немногие держатся достойно. Себя я относил к этим самым единицам.

Сначала я намеревался совершенствовать мир с помощью кино. Провалившись в институт кинематографии и поступив на журналистику, я быстро пришёл к выводу, что нашёл более эффективный путь исправления этого хаоса. Я буду писать о наших социальных язвах, способствуя тем самым их излечению.

Но однажды, в ходе очередной выборной кампании, я подумал, что есть ещё более действенный способ – политика. Однако ни одна активно действующая политическая партия мне не нравилась. Мне казалось, что все они себя изрядно дискредитировали, а избирателям наскучили.

И случай подвернулся: один мой питерский знакомый позвал меня на собрание местных анархистов, куда вход открыт всем желающим. Они провозглашали индивидуальную свободу, а потому не могли ни одному индивидууму запретить посещать свои сборища.

Вообще-то, я к анархистам относился с недоверием. В первой половине прошлого века они на какое-то время победили в ходе гражданской войны в Испании. Там произошла революция, республиканцы сместили короля Альфонса XIII. Монархисты подняли мятеж. После трёх лет кровавой бойни республиканцы победили, но война на этом не закончилась. Республиканцы начали сражаться друг с другом. В конце концов их одолели анархисты, провозгласившие Испанию вольной территорией. Но так как вольности все понимали, как хотели, анархистам пришлось проводить политику чёрного террора. Испанцам это не понравилось, то тут, то там вспыхивали восстания. А завершилась вся эта чудовищная кутерьма реставрацией монархии. Кстати, нечто подобное происходило и в России.

Но питерские анархисты были другими. Они исповедовали анархо-индивидуализм русского теоретика Павла Турчанинова. Будущее анархическое общество они мыслили как федерацию работников умственного труда, издавали газету «Клич», которую расшифровывали как «кооперация личностей», и собирались в небольшом плохо освещенном зале на Лиговском проспекте.

Мне стало интересно, и я пришёл на их собрание, правда, с некоторым опозданием. Своего приятеля я в зале не приметил, а увидел на маленьком помосте поэта примерно моего возраста и роста. Хотя свет падал неудачно – сзади из окна, но я разглядел густые чёрные волосы под стать его большим чёрным глазам и густым чёрным бровям. Я даже решил, что его пригласили потому, что анархисты очень любят чёрный цвет.

Поэт читал своё стихотворение:

девушка
давайте погуляем 
времени немного 
потеряем 
поболтаем 
разного насчет
мальчики
давайте бить посуду 
время
максимального абсурда 
нехотя
а все же настает[1]

Пока он читал, я стоял, прислонясь к колонне, не смея ему мешать. Но раздались аплодисменты, и я тут же опустился на стул, оказавшись рядом с девушкой в светлой кофте. Аплодисменты быстро смолкли, поскольку поэт дал понять, что он ещё не закончил. И в наступившей тишине он продолжил:

девушка
давайте погуляем 
головы немного 
потеряем
поболтаем 
личного насчет
мальчики
давайте мыть посуду
не бывать в отечестве 
абсурду
этот фокус
с нами не пройдет
Публика опять захлопала, но поэт и на этот раз её остановил, чтобы продолжить чтение:
девушка
давайте погуляем 
ничего совсем 
не потеряем
помолчим
добытого насчет 
мальчики
не трогайте посуду 
повернитесь задницей
к абсурду

Теперь поэту захлопали сильнее прежнего, хотя несколько человек отчаянно засвистели. На помост поднялся длинноволосый парень и, вглядевшись в зал, заговорил:

– Я тут слышал странные звуки, наподобие свиста. Кому-то, видимо, стихи пришлись не по вкусу. Что ж, у нас свобода. Выходите, высказывайтесь.

На помост неспешно вышел человек лет тридцати с короткой стрижкой и небольшими усиками и представился:

– Меня зовут Гологривый Александр, если кто меня не знает.

– Знаем, знаем, – раздались выкрики с места. – Тебя, Саша, тут каждая собака знает.

– Так вот какое мнение у меня, то есть Гологривого Александра, – продолжил усатик. – Я безмерно люблю стихи Вани Зимина. И самого Ивана безмерно уважаю. Но это стих ты так хорошо начал, то так плохо закончил. Что значит «не трогайте посуду», «повернитесь задницей к абсурду»? Если мы будем только то и делать, как ворочать задницей, абсурд никуда не денется. Ты прав в самом начале, когда призвал нас бить посуду. Посуда, как я понимаю, это метафора государства. А государство надо бить по шее, иначе оно как было абсурдным, так таким и останется. Я всё сказал.

Гологривый сел, а девушка, сидевшая рядом со мной, поднялась и заговорила внешне спокойно, но с некоторым напряжением:

– Господин Гологривый, нельзя так бестактно относиться к поэзии. Вы в этих замечательных стихах Ивана Зимина не услышали ничего, кроме слов «задница» и «абсурд». Видимо, вас только задницы и абсурды волнуют. И с чего это вам взбрело в голову, что «посуда» – метафора государства?

В зале засмеялись и захлопали. А девушка между тем продолжала:

– Вы, анархисты, не услышали главное. Это стихотворение – поэтический призыв к свободе. Оно свободно своей музыкальностью, своей поэтикой. Ну, и смыслом, конечно. Можно бить посуду, а можно и мыть или не трогать совсем. Короче, понимайте, как хотите, но разберитесь уж вы сами с собой.

– А что, девушка правильно говорит! – воскликнул с места кто-то из анархистов.

И тут начался бессмысленный галдёж, люди перебивали друг друга. Кто-то хвалил поэта и ругал Турчанинова. Кто-то считал, что это стихотворение годится как эпиграф ко всем работам теоретика анархо-индивидуализма. Мне это быстро надоело, я повернулся к соседке и предложил:

– Девушка, давайте погуляем.

– Вы правы, оставаться здесь нет никакого смысла, – согласилась со мной соседка в белой кофте, и мы вышли на освещённый осенним солнцем Лиговский проспект.

У девушки оказались короткие светлые волосы, ямочки на щеках и чуть извиняющаяся улыбка. Звали её Азария Сименович. Хотя имя и фамилия были у неё явно еврейские, когда мы проходили мимо Крестовоздвиженского собора, она, подняв голову на его золотые купола, перекрестилась. Меня это удивило, чего я не стал скрывать.

– Моя мама – русская и православная, крестила меня, когда я была маленькой, – пояснила Азария.

– А папа?

– А папа – атеист, ему всё равно, – ответила девушка. – У них было такое мировое соглашение на мой счёт. Мне дают еврейское имя по папиному выбору, а мама несёт меня в церковь крестить. Азария означает «помощь Господня». Это имя вписано в паспорте. А моё православное имя – Анастасия. Но все зовут меня Азой. И мне это нравится.

Затем я выяснил, что Аза учится на втором курсе филологического факультета, обожает русскую классическую литературу и поэзию французского возрождения. Анархизм, как и любое другое политическое течение, её не интересует. Она пришла, чтобы послушать Ивана Зимина. Этот поэт издаётся крохотными тиражами, поэтому его знают в основном только по Сети. Но он совершенно бесплатно выступает там, куда его приглашают.

Всемирная слава к Ивану Зимину придёт лет через пять. Его будут переводить на всевозможные языки вплоть до языка австралийского племени Тайоре, в котором время движется не вперёд или назад, а с востока на запад. Видимо, поэтический стиль Зимина таков, что вполне подходит для географического движения времени. А я возьму у него интервью, когда поэт появится в нашей губернии. Выключив диктофон, я напомню его выступление среди питерских анархистов, упомяну про девушку, которая заступилась за него, и признаюсь, что с этой минуты начался наш роман с ней. Иван широко улыбнётся и скажет, что очень рад такому повороту событий. Слава его совершенно не портила.

А роман с Азой развивался, по моим ещё юношеским меркам, стремительно. Уже через месяц я решился признаться ей в любви, причём без всякой театральности и на чисто русском языке.

Аза оказалась коренной петербурженкой, поэтому мне не было смысла знакомить её со своим Питером. Она и без меня знала мои любимые точки на карте города. Мне же она представлялась воплощением всего лучшего, что было в нём. Она была для меня чем-то вроде ангела, слетевшего со шпиля адмиралтейства. И по чисто случайному совпадению, наше объяснение произошло в саду возле Адмиралтейской набережной.

Это случилось поздним осенним вечером накануне воскресения. Мой факультет обосновался в университетском кампусе в Ораниенбауме, а филфак со дня своего основания пребывал в здании двенадцати коллегий на Меньшиковской набережной. В тот день занятия у бесшабашных журналистов закончились рано, и я, не заходя в общагу, спустился в подземку, помчался в центр города и успел ровно к окончанию семинара филологов-второкурсников.

Аза обрадовалась нашей встречи, обняла, чмокнула в щёку, и мы потопали в театр.

Театр был нашей общей страстью. Как и поэзия.

Русская поэзия когда-то пережила золотой и серебряный века. На нашу молодость пришёлся, как выразился один бездарный критик, век бронзовый. Я бы на его месте назвал этот век платиновым. Такого количества поэтических гениев Россия на свет ещё не производила. Их были десятки, если не сотни. Их творениями переполнена Сеть. В бумажный вариант пробиваются единицы, которых ценят выше всех. Хотя мне представляется, что зачастую на бумагу попадают не самые гениальные из гениальных.

«Бронзовый век» русской поэзии сопровождался театральным бумом. Ярких и талантливых режиссёров, актёров и драматургов расплодилось столько, что, казалось, ни одна сцена этого наплыва выдержать не в состоянии.

Императорские театры мы с Азой презирали и игнорировали. Там было благолепно и скучно. Всё лучшее, на наш общий взгляд, лежало за пределами Невского проспекта. Особенно был наводнён ими Васильевский остров. Более десятка театральных трупп украсили этот участок земли. Одна из них находилась на Первой линии, а потому театр так и назывался – «Первая линия». Этот вечер мы решили отдать именно ему.

«Первая линия» не ставила пьесы модных драматургов, не обращалась и к драматургической классике. Они предпочитали поэзию. Хотя иногда прибегали к прозе, но и ей придавали поэтическую возвышенность. Свои спектакли создатели театра называли поэториями. Это были не обычные вечера поэзии, актёры не просто читали стихи, а как бы сражались ими. Режиссёр Бортников выискивал в них внутренний конфликт, порождающий сценическое действо. При этом он очень ловко использовал самый широкий спектр сценических эффектов вплотьдо голографии. Бывало так, что актёры  оказывались в зале среди зрителей, а на сцене пребывали их голографические двойники.

Спектакль, на который мы в тот вечер пошли, назывался «Открытие мира и человека». Его сценическую основу составила поэтические шедевры эпохи Возрождения и поэзия наших дней, что не могло не привлекать Азу. Билеты я раздобыл без особого труда, поскольку к тому времени накатал в одну из питерских газет парочку положительных рецензий на поэтории «Первой линии».

Мы сидели на лучших местах и пребывали на вершине блаженства от того, что видели и слышали. Аза, как обычно, наслаждалась музыкой стихов, мне же нравилась поэтическая перекличка эпох. Поэты Ренессанса и нынешние стихотворцы жили предвкушением трагических перемен: «От жажды умираю у ручья» – «Я тащил на усталой спине свой единственный крест». И тут же – «Не крест — бескрестье мы несем». Что же у нас общего с тем далёким временем? Какой мир и какого человека мы пытаемся открыть? Несём мы крест или бескрестье?  Ответа, в общем-то, не было, но театр не обязан отвечать. Правильнее, когда он ставит вопросы.

После спектакля я провожал Азу до её дома на Малой Конюшенной улице. Расставаться не хотелось, и мы неторопливо шли по направлению к Невскому проспекту, делясь впечатлениями от увиденного. Пока в темноте камерного зала мы смаковали сценическую поэторию, на Петербург упал первый снег. Он не таял на асфальте и перилах Дворцового моста, но испарялся в наших волосах. Днём было относительно тепло, а потому мы не подумали о головных уборах. Но это было даже хорошо. Мне нравилось смотреть, как снежинки окрашивают её и без того светлую голову, а она время от времени останавливалась и стряхивала снег с моей чёрной куртки.

В саду возле Адмиралтейства мы вновь остановились, Аза сбросила снежинки со своих и моих волос, перешла на куртку, и тут я прервал нашу интеллектуальную беседу и негромко произнёс:

–  Аза, не знаю, как ты меня, а я тебя люблю.

– Ты хочешь знать, как я к тебе отношусь? – совершенно спокойно отозвалась она, продолжая стряхивать с меня небесную крупу.

– Да.

– Я люблю тебя. Ты мой самый лучший и преданный друг.

Я не успел понять, любит она меня как друга или как мужчину, потому что мы тут же начали целоваться.  Наверное, это был самый счастливый день в моей студенческой жизни.

Кульминации наши отношения достигли в новогоднюю ночь. Филологи и журналисты на этот раз отмечали праздник вместе в большом концертном зале университетского кампуса. Сначала, как обычно, состоялся концерт, который и на этот раз не обошёлся без моего участия. А потом мы убрали зрительские ряды, а вдоль стен расставили столы с закуской и винами. Ровно в полночь грохнули пробки от шампанского, зал засиял разноцветными огнями, все выпили за новое счастье и начались танцы.

Около часа мы с Азой безумствовали, как и все, а потом во время медленного танца она шепнула мне на ухо:

– Поехали ко мне, сегодня родители гуляют на даче.

Мы выскочили на улицу, поймали одинокое такси и доехали до Малой Конюшенной. Водитель запросил тройную таксу, расплатилась Аза, не дав мне возможности даже вытащить мой довольно тощий бумажник, дав наличными, но не в тройном, а в двойном размере. Протесты таксиста она слушать не пожелала, и мы поднялись на третий этаж её дома.

Её квартиры я не успел как следует рассмотреть. Мы принялись целоваться у самого порога. Потом скинули верхнюю одежду и обувь, прошли в её комнату и, не включая свет и не раздеваясь до конца, кинулись на кровать.

Не знаю, сколько времени мы провалялись, беспрерывно целуясь, но не переходя к дальнейшим действиям. Наверное, Аза ждала, что я проявлю инициативу, а я этого так и не сделал. В конце концов она тихо произнесла:

– Иди, дорогой, скоро родители вернутся.

И я ушёл.

С этого дня наши отношения покатились вниз. Аза стала отказываться от свиданий, игнорировала мои электронные послания. Если я приходил к её факультету на Меньшиковской набережной, встречала меня очень холодно. А потом и вовсе сказала, что больше меня не любит. Я переживал столь сильно, что даже намеревался совершить самоубийство, но любовь к жизни оказалась сильнее неразделённых чувства к Азе.

Я так и не понял, почему она меня разлюбила после той бесславной ночи. Может решила, что я импотент, а такие ей не нужны? Или её обидела моя пассивность? Себя же я оправдывал по-разному: усталостью после подготовки и проведения новогоднего бала, алкоголем и проклятой девственностью. Всё-таки до Азы у меня никого не было, и я только по фильмам и романам представлял, что в таких случаях должны делать мужчины. К тому же я ещё не сделал ей официальное предложение, значит наш секс не имел намёка на будущие семейные отношения. Много позже до меня дошло, что всё это, конечно, может и имело место быть, но главная причина заключалась в том, что я боялся увидеть Азу обнажённой. Её душа мне представлялась совершенной, но я опасался, что тело  окажется не столь идеальным. Сейчас это представляется довольно странным, но тогда я был именно таким.

Девственности я лишился через полгода во время летней практики в родной Усть-Выми. В числе моих опубликованных материалов был очерк о фондах губернского музея, куда я легко попал, благодаря своей маме. В процессе исследования музейного подполья я подружился с его сотрудниками и сотрудницами, и они позвали меня на пикник. Мама с ними не поехала, удалившись в очередную командировку, а я с удовольствием махнул с её подчинёнными на берег реки Вымь.

Вдоволь накупавшись и объевшись барбекю, музейные работники и я уселись в автобус, чтобы двинуться в город, но по пути сделали остановку. Кто-то сказал, что знает грибное место. Музейщики и водитель вывалили наружу, в салоне остался только я и девушка с округлой фигурой и полноватыми губами по имени Таня, занимавшая низшую должность курьера. Я за этот весёлый день несколько раз переплывал Вымь и, оказавшись на сидении, почувствовал усталость, поэтому не захотел куда-то идти. Почему Таня решила отказаться от собирания грибов, я не знаю.

Мы болтали с ней ни о чём, кажется, я рассказывал ей забавные случаи из жизни журналистов, но в какой-то момент ей захотелось курить. Своих сигарет у неё не оказалось, у меня их тоже не было, поскольку я счастливо избежал этой вредной привычки, но одна помятая пачка обнаружилась на приборной панели возле руля. Таня отправилась туда, но я схватил её за руку. Я в те годы спокойно относился к мужском курению, но не мог видеть, как этому пагубному занятию предаются женщины.

Таня вырвалась и устремилась вперёд, но я перехватил её за талию возле перегородки, отделяющей водительское место от пассажиров. Она снова попыталась вырваться, но уже не так резко, что позволило мне сильнее схватить её. Она всё же ухватилась за перегородку, я сильно дёрнул её, и мы оба упали на ближайшее сиденье. Причём она оказалась на моих коленях, а моя правая рука на её груди.

Поднялась она не сразу, села рядом и больше на чужие сигареты не покушалась. Я извинился, сказал, что не терплю, когда курят женщины, нанося ущерб не только своему организму, но и здоровью будущих поколений. А Таня рассказала немного о себе. Она мечтает поступить на заочное отделение исторического факультета, но пока ей не хватает знаний. Я сказал, что готов помочь, благо исторической литературы в нашем оквадском доме было предостаточно, и предложил ей придти, причём сегодня. Она согласилась.

В Оквад наш автобус приехал поздним вечером, высадив по пути почти всех пассажиров. Только мы и ещё две музейные работницы доехали до этой городской окраины. Когда машина остановилась на улице Сосновой, Таня вышла вслед за мной, объяснив тётенькам, что здесь живёт её подруга. Тётеньки ехидно улыбнулись и помахали нам рукой, из чего можно было сделать вывод, что они всё поняли, а сказочке про подругу не поверили.

В доме мы были практически одни. Папа по привычке рано лёг спать, и нам не мешал. Я ей предложил подкрепиться, забрал из холодильника разной еды, разыскал в шкафу бутылку красного вина, и мы прошли в мою комнату, включив только лампу ночника. За стеной почивал отец, а мы пили вино, жрали бутерброды, заедая их помидорами и огурцами, говорили полушёпотом. Она несла какую-то чушь, и было ясно, что девушка совсем не блещет интеллектом, но меня это никак не смущало. Наконец она замолчала и уронила голову мне на грудь. Я поднял её на руки, отнёс в постель, стащил с неё всю одежду и впервые в своей жизни увидел живьём голое женское тело.

Оно было совсем не идеальным. Ноги толстоваты, талия отсутствовала, но от её плоти исходило вожделение. И на этот раз мне не помешали ни алкоголь, ни усталость, ни отсутствие опыта. Я без труда овладел ею, вот только кончил очень быстро. Это её разочаровало, но через двадцать минут я снова навалился на девушку, и на этот раз совокуплялся с ней горазда дольше.

Утром я тихонько провёл её через калитку, чтобы не увидел отец, возившийся в саду, проводил до автобуса и вернулся. Папа уже сидел в столовой и завтракал. Увидев меня, он буркнул:

– Что – девку приводил?

Я понял, что отрицать бессмысленно, и молча кивнул.

– Ты сначала женись, а потом приводи, – важно сказал отец и продолжил трапезу.

Жениться на ней я не собирался, но время от времени мы встречались в её квартире, когда её мама была на дежурстве (папа вообще отсутствовал) и тупо трахались. Этот бессмысленный роман длился до начала учебного года. Таня, видимо, была не прочь выйти замуж за директорского сынка, но я этого не хотел. А потому на прощание не обещал ей писать. Она даже не всплакнула.

До получения университетского диплома у меня в Питере случилось ещё два романа, сопровождаемых сексом. В обоих случаях моими пассиями были умные и привлекательные студентки. В обоих случаях я, прежде чем улечься с ними в постель, делал предложение выйти за меня замуж и получал согласие. В обоих случаях до свадьбы дело не доходило. Изабелла вдруг полюбила другого, у Натальи внезапно изменились планы.

Истинные мотивы такого поведения моих несостоявшихся невест разъяснили мне их подруги. Изабелла мечтала о мягком и податливом муже, из которого можно вить верёвки. Я поначалу ей таким и показался. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что внутри меня сидит жёсткий стержень, который ей согнуть никак не удавалось. Наталья, с которой мы сошлись на выпускном курсе, желала остаться в Петербурге. С моими способностями меня бы взяли в любую столичную газету. Но я вознамерился вернуться в Усть-Вымь, а её этот город совсем не привлекал.

Оба разрыва, конечно, разбивали моё сердце, но кончать с собой я больше не собирался.

Первой девушкой, ответившей отказом на моё приглашение к замужеству, стала Женя.

…Погрузившись со скуки в воспоминания в помещении, где жизнь встречается со смертью, я незаметно уснул. Утром меня перевезли в палату интенсивной терапии. Женя принесла мне одежду и недочитанный дома роман, и я, наконец, почувствовал себя человеком. Через два дня я уже валялся в общей палате. Женя снабдила меня портативным ординатором, телефоном и ещё несколькими книгами.

Жизнь окончательно возвращалась ко мне, а пребывание в больничных застенках стало в чём-то даже приятным.

Глава 29. Откровение следователя

Свидание с Женей состоялось на следующий день после суда, решившего упрятать меня за решётку. Мы сидели, разделённые толстым стеклом, и говорили, держа в руках телефонные трубки. Женя была очень взволнованна.

– Толик, милый, как же это понимать? Ты же хотел выйти из этой проклятой партии.

– Как видишь, не успел.

– Я тебя искала, звонила на работу, твоим родителям. Они очень волнуются. Почему ты мне сразу не позвонил?

– У меня отобрали телефон.

– Следователь сказал, что один звонок тебе бы разрешили сделать.

– Я этого не знал.

Вот как получается. Женя уже видела следователя, а я до сих пор нет. Но тот факт, что он ей сказал про моё право на один звонок, вселял надежду. Значит это вполне вменяемый человек, и уж ему-то я сумею объяснить что к чему.

Сегодня утром по просьбе Рудика нам в камеру принесли целый ворох газет. На первых страницах центральных изданий красовался Греков с поднятыми вверх руками в наручниках. Первые полосы местных газет украшала моя физиономия за стеклянной перегородкой в зале судебных заседаний. «Усть-Вымское время» поместило и снимок, в котором меня ведут по коридору, а я, обернувшись, что-то пытаюсь прокричать журналистам. Заголовок гласил: «Один из лучших журналистов Северо-Западной губернии стал жертвой политических игр». Шавкина написала про меня очень трогательно, в основном, опираясь на речь адвоката. 

Из столичных газет я узнал, что арестована вся верхушка НКПРИ. Не удалось задержать только Томилина, который, как полагают журналисты, успел сбежать за границу. Вероятнее всего он находится в Бургундии, где функционирует весьма влиятельная коммунистическая партия. Комментируя эти события, политологи высказывали предположение, что арест Грекова и его сподвижников – провокация кибовцев с целью убрать с политической арены главного соперника «Народной России».

Вечером, уже после свидания с Женей, меня повели наконец на допрос к следователю. Я шёл с надеждой на благополучный исход и мысленно репетировал встречу.

Проходил допрос в той же самой бледно розовой комнате, где состоялась встреча с адвокатом. За столом сидел молодой человек с маленькой головой в роговых очках и копался в бумагах. Когда меня ввели, он даже не поднял головы, а только жестом указал на прикованную к полу табуретку, на которую мне предлагалось сесть. Я повиновался, а он, всё также упёршись в бумаги, представился скороговоркой:

– Меня зовут Бурковский Евсей Семёнович. Я следователь Комитета имперской безопасности по Северо-Западной губернии. Теперь назовите вашу фамилию, имя, отчество, год рождения и вероисповедание.

Я назвал. По поводу вероисповедания признался, что являюсь агностиком, то есть не верю ни в Бога, ни в чёрта, ни в их отсутствие. Хотелось добавить, что верю только в разум следствия, но промолчал.

Бурковский мои первые показания записал и сообщил, что этот допрос носит предварительный характер и спросил: настаиваю ли я на присутствие адвоката? Я не настаивал.

– Это хорошо, Анатолий Викторович, – пробормотал следователь. – Это очень хорошо. И я надеюсь на вашу откровенность.

– Я буду откровенным.

– Ещё лучше, – сказал Бурковский без улыбки, по-прежнему не поднимая глаз. – Тогда скажите: это правда, что именно вы привезли пакет с документами, составляющими государственную тайну, из Парижа в Усть-Вымь и передали его господину Томилину Алексею Анатольевичу?

– Да, правда, но я тогда даже не подозревал…

– Так и запишем, – перебил меня, повысив голос, Бурковский. – Это вы говорили господину Антону Дмитриевичу Грекову: «Надо поджечь Таврический дворец, а обвинить в этом «народороссов». Сначала запретить их партию, потом и остальные»?

– Да, я это говорил, но я это сделал специально, чтобы…

– Понятно, так и запишем, – следователь вновь не дал мне высказаться до конца. – И ещё, не вы ли настаивали в разговоре с Антоном Дмитриевичем Грековым на казни государя-императора Михаила III?

– Я, но это была как бы  провокация…

– Так и запишем: «Я настаивал». И ещё, вы предлагали не бояться четвёртой мировой войны с применением грома и молнии Перуна?

– Да-да, но только выслушайте же меня наконец! – взорвался я.

– При вашем участии произошёл рейдерский захват нефтяной компании «Сияние Севера». Это так? – следователь не обратил никакого внимания на мои эмоции.

– Не знаю, то есть нет, – не уверенно произнёс я, на этот раз действительно не зная, что ответить. Если и было такое, то это дело рук моего двойника. – Но может быть вы меня всё-таки выслушаете?

Вместо того, чтобы меня выслушать, Бурковский протянул мне уже готовый протокол только что проведённого допроса, в котором я признавался во всех этих чудовищных преступлениях, и довольно сухо приказал:

– Подпишите.

– Я не стану этого подписывать, – заявил я, отодвигая от себя бумагу и ручку. – Вы даже не соизволили меня выслушать! Вы вырвали мои фразы из контекста!! Вы просто перевернули всё с ног на голову!!! Вы так мечтаете засадить меня за решётку?

Бурковский откинулся на спинку стула, сжал руки возле своего рта, а потом отдал распоряжение охраннику:

– Выйдите и постойте за дверью. Я позову, когда надо.

Дверь сзади меня сильно хлопнула, видимо, охранник не хотел подчиняться приказу следователя, но всё же это сделал, выразив хлопнувшей дверью свой протест. А Бурковский как бы нехотя вышел из-за стола. Я был очень взволнован и не удивился тому, что следователь не ухватился за мой неуверенный ответ по поводу нефтекомпании. Зато мне бросилось в глаза, что это человек очень маленького роста, чуть ли не карлик.

– Господин Малинин, вы меня, скорее всего, не помните, – разговор те-а-тет следователь решил начать издалека. – В нашем злополучном детстве вы как-то не захотели поделиться с нами конфетами. Я хотел вас проучить, да вот ваш друг Томилин помешал.

Я молчал, мне нечего было сказать про нежный возраст моего альтер эго.

– Но оставим наше младенчество в покое, – продолжал Бурковский. – Я о другом хотел с вами поговорить, о вашей партии.

И по этому поводу мне нечего было сказать.

– Вы, национал-коммунисты, дали нам надежду, – Бурковский вернулся на своё место, но не сел, а перегнулся через стол ко мне, не дотянувшись из-за маленького роста до моего лица. – Вы подарили мечту о справедливости. Вы указали нам, русским и всем славянам, наше место в истории. И мы вам поверили, потому что нам хотелось вам верить. А! Что вы молчите?

Я пожал плечами. Что я мог ещё сказать?

– Я бы сам охотно вступил в вашу партию, но, как вам хорошо известно, служителям правопорядка запрещено состоять в политических организациях. Но я поддерживал вас, поддерживал морально. И готов был сделать всё, что прикажет ваш Греков, когда станет во главе великой империи.

Мне вдруг стало спокойно – всё-таки я сделал то, что должен был сделать. Ведь как пить дать: разочаровался в НКПРИ не один Бурковский. Поэтому я внимательно продолжал следить за ним. А он между тем снова принялся расхаживать по комнате, не слышно ступая по бетонному полу.

– Не скрою, меня удивило и насторожило, что такой буржуазный мальчик, как вы, Малинин, стали вдруг национал-коммунистом. Но я продолжал верить вам, Грекову и Томилину. Ваше же участие в этом деле я считал простым недоразумением.

На какой-то миг у меня блеснула надежда: может меня оправдают, сочтут недоразумением моё участие во всех этих делишках Грекова и компании.

– И я верил вам до тех пор, пока ваш коллега Жданов не открыл нам глаза. В отличие от вас, он настоящий герой. А вы – слабые душонки. Вам просто власти захотелось, власти и денег. Захватили нефтяные компании, чтобы качать нашу нефть, а теперь покусились на власть, чтобы качать деньги из народа. Что вы на это скажите, господин Малинин?

Что я мог сказать. Что я целиком с ним согласен? Вряд ли он в это поверит.

– Молчите? Правильно делаете, что молчите. Вам известно, что каждое ваше слово может быть использовано против вас.

И я продолжал молчать. Я подумал, что надо дать ему выговориться, а потом найти его слабое место и попробовать объяснить все мои действия. Он должен понять, что именно я разоблачил эту национал-коммунистическую банду.

– Вы думаете, меня волнуют ваши дурацкие идейки – сжечь Таврический дворец, казнить императора, затеять новую войну? – эти слова Бурковский почти прошептал мне на ухо. Всё-таки боялся, что нас могут прослушивать. – Нет, не волнуют. Плевать мне на дворец. Этого жалкого предателя императора я бы своим руками казнил. И войны я не боюсь. Весь вопрос: ради чего всё это? Ради равенства? Справедливости? Ради великой миссии славян? Так, наверное?

По идее, я должен согласиться, и мой двойник так, наверное, и поступил бы. Вот только я-то мыслил иначе.

– Вот я и думал, что так, – шипел следователь, принимая моё молчание, как знак согласия. – Но вы нас обманули. И благодарите Бога, в которого вы отказываетесь верить, что в Российской Империи отменена смертная казнь. Если бы вас повесили, вы бы с Грековым и Томилиным прямиком отправились в ад. Но мы гуманны. Мы отправим вас в чистилище. За то время, что вы проведёте на каторге, вы очиститесь от грехов и обретёте веру в Бога. И вот тогда после смерти вас ждёт вечное блаженство. И вы будете меня ещё благодарить за такой подарок. Не так ли?

И опять я не мог ни кивнуть ему в знак согласия, ни покачать головой. Я только наблюдал за этим «благодетелем».

– Не думайте, что я жажду отомстить вам за то, что вы не поделились конфетками. Детские обиды давно забыты. Но вашего мирового обмана я не прощу вам и Грекову никогда. И народ России не простит. На сегодня это всё.

Бурковский выглянул за дверь, позвал охранника и приказал отвести меня в камеру, в которой лысоватый Рудик, сидя на кровати, читал «Закат мира и Европы» австрийского философа Шпенглера. Про эту книгу он мне бубнил второй день. Но сейчас мне особенно не хотелось обсуждать морфологию мировой истории.

Рудик оказался всё понимающим и делать этого не стал. Он только спросил:

– Как прошла беседа?

– Никак, – досадливо буркнул я. – Кажется вы правы. Эти парни добычу не упустят.

Рудик ничего говорить не стал, молча кивнул и углубился в чтение. А я впервые пожалел, что не попал в одиночную камеру. Мне нестерпимо хотелось плакать, но демонстрировать свои слёзы малознакомому человеку я не мог.

Глава 30. Сердечные перипетии-2

Пока я пребывал в кардиодиспансере, моё сердце в плане медицины вело себя нормально. Я его не ощущал, как это и должно быть у здорового человека. А вот в переносным смысле слова сердечко ныло. Меня тревожила реакция на нашу с Неждановым статью про шушенско-коквицкую мафию. Вернее, полное отсутствие реакции со стороны полиции и прокуратуры.

По закону и логике вещей, они обязаны были немедленно возбудить уголовные дела против директора ШИКа Гречанинова, банды Томчина и прочей компании хотя бы для того, чтобы проверить то, что мы написали. В нашем мире это в порядке вещей. Каждое журналистское расследование Сергея Жданова вызывало общественную бурю, и, как следствие, заставляло правоохранителей шевелиться. А здешние – какие-то тормознутые. Что им ещё надо? Факты мы им выложили, как официанты, на тарелку. Так берите их, проверяйте и вперёд!

Эти соображения я изложил Нежданову, когда он посетил меня. Андрей лишь пожал плечами и меланхолично изрёк:

– А-а что вы хотите, Анатолий Викторович? Это же Россия.

– У нас, там, тоже Россия. Но полиция ведёт себя намного шустрее.

– У-у вас там другая Россия. У-у нас же заведено без команды сверху никого не кусать.

Посещение Нежданова сопровождалось грубейшим нарушением больничного режима с моей стороны. С точки зрения лечащего врача Зои Петровны, я совершил величайшее преступление перед собственным сердцем. Вместо того, чтобы неподвижно лежать, восстанавливаясь после инфаркта, я покинул удобную, но изрядно надоевшую кровать и ушёл со своим другом в рекреацию, где стоял выключенный телевизор, большая пальма в кадке и несколько кресел. Только здесь мы могли, удобно устроившись, поговорить о том и о сём, избежав при этом ненужного любопытства соседей.

Пока мы не спеша следовали по коридору, Андрей признался мне, что лет двадцать назад он написал резкий критический материал о строительстве лучшего на северо-западе России кардиологического диспансера. В то время страна со скрипом переходила от так называемого социализма к так называемому  капитализму, денег ни на что не хватало, особенно страдала медицина. А это чудесное строение возводилось турецкими рабочими по инициативе тогдашнего главы республики за счёт расходов на другие отделения республиканской больницы.

Я же мысленно возблагодарил этого губера за столь мудрое решение. Не знаю, как там дышат  – может быть на ладан – другие отделения, но я-то попал именно в кардиодиспансер. Ничего этого своему новому другу не сказал, да и ему, судя по всему, было начхать на моё мнение по этому поводу. Он горел желанием узнать про тот мир, из которого мы каким-то чудом явились.

Что ж, я охотно удовлетворял его любопытство. Расписывал мой любимый Усть-Вымь, ставший большим губернским городом, Москву, сохранившую очарование старой России, ультрамодный Петербург, где прошла моя бурная студенческая юность.

– А-а, вот скажите, Анатолий Викторович, в том вашем мире есть все двойники отсюда? – спросил Нежданов.

– Андрей, давай-ка всё-таки перейдём на ты, – предложил ему я.

– Хорошо, давайте, – согласился Андрей. – Но-о вы не ответили на мой вопрос.

– Опять на вы! Ну, да ладно, отвечу. Если бы каждый из нашего мира имел точно такого же двойника здесь, то и ход истории был бы одинаков.  Но тут всё не так. У вас здесь нет императора Михаила III. Нет Антона Грекова – партийного лидера, который вот-вот станет премьер-министром. Нет его сподвижника Алексея Томилина – он, кстати, родом из Усть-Выми. Да многих здесь нет.

– А-а вот такие субъекты, как Ленин, Сталин, Гитлер в вашей истории попадались?

– Только разве что Ленин, а, если точнее, то Владимир Ульянов. Был такой радикальный социалист. Его партия имела маленькую фракцию в Госдуме, а потом как-то растворилась. Что стало с Ульяновым, я даже не вспомню. Сталина не знаю, Гитлера тоже… Хотя, нет, постой, вспомнил. В студенческие годы я был в Вене и должен был по заданию преподавателя истории искусств написать обзор одной из картинных галерей по своему выбору. Я предпочёл Академию художеств – туда не так часто заглядывают туристы и прочие гуляки. И вот там одна стена посвящена бывшему слушателю этой академии Адольфу Гитлеру. Кажется, там висели какие-то сельские пейзажи,  улочки старой Вены, милые крестьянские домики, грязные окопы, разбитые пушки и танки. Мне объяснили, что он подавал надежды, но погиб во время Второй мировой войны. Его картины никакого впечатления на меня не произвели, и я не стал писать про них. И как же я не догадался, что это двойник вашего Гитлера?

– Не-ет, не нашего. Немецкого. А Вторую мировую войну значит не он развязал?

– Какое там! Это была война за колонии – бессмысленная и беспощадная. Её никто конкретно не развязывал.

– Ха-арошо, а кроме вас с Метлером и Исаевым есть ещё какие-то двойники?

– Есть, – я внимательно посмотрел на Андрея, желая полюбоваться его реакцией на то, что я ему сообщу. – У тебя, Андрей, есть двойник. Зовут Сергей Жданов. Мой ровесник. Нет, не меня нынешнего, а того, в нашем мире. То есть он ещё молод. Классный журналист, как и ты. Но вот в любительском театре никогда не играл.

– Да-а и я бы не играл, если бы не вы, Анатолий Викторович, – Нежданов сделал вид, что его не очень-то и интересует альтер эго из параллельной реальности, но я видел, как напряглись его глаза. – Это же вы меня втянули в свой «Эпиграф».

– Положим, не я, а мой двойник. А Сергей Жданов – отличный парень, мой самый близкий друг. Занят журналистскими расследованиями. Наш общий шеф его очень высоко ценит.

– Он женат?

– Шеф или Жданов?

– Мой двойник.

–Женат. Жену зовут Лиза.

– Ка-ак и мою.

– И у вас есть дочь Маргарита. Ей сейчас года три.

– Е-есть и Маргарита. В прошлом году вышла замуж. И это всё, больше никаких двойников нет?

– Как это нет? А моя жена Женя?

…Про Женю я ничего рассказывать не стал. Она моя личная печаль и самое светлое пятно в моей жизни. Судьба свела нас почти сразу после моего окончательного возвращения в Усть-Вымь.

У меня было несколько причин предпочесть отчий край столичному Питеру. Во-первых, мне никогда не нравились человеческие муравейники вроде Санкт-Петербурга и Москвы. Я в них чувствую себя мелкой козявкой среди суеты и вечного движения. Во-вторых, после журналистской практики руководитель «Усть-Вымского времени»  Холодилин всячески завлекал меня в своё издание, обещая должность редактора отдела с весьма заманчивой зарплатой. Ну и, в-третьих, я дал столичным национал-коммунистам честное слово, что украшу своей персоной Усть-Вымское региональное отделение НКПРИ.

В эту партию я вступил на выпускном курсе. Надя, моя последняя студенческая любовь, попросила меня сходить с ней на съезд национал-коммунистов.  Она училась на четвёртом курсе. Как и я, увлекалась политикой, писала заметки для питерской газеты «Северная почта», где ей предложили сделать репортаж с этого мероприятия.

Про НКПРИ по Питеру гуляло немало слухов, но в на самом деле о ней почти ничего не было известно. Партия участвовала в выборах в Госдуму, но голосов набрала какие-то жалкие крохи. И я составил Наде компанию не только из любви к девушке, но также из любопытства.

Съезд проходил в большом зале Исторического музея возле Владимирского собора. В холле стояли восковые фигуры русских богатырей, на стенах – картины славных битв русской армии. Поэтому делегаты и гости входили в зал, пропитавшись национальным духом.

В отличие от бестолкового собрания анархистов, мероприятие национал-коммунистов было организовано просто блестяще. Началось без опоздания, выступающие укладывались в регламент. А доклад партийного вождя Антона Грекова меня просто ошеломил.

Внешне Греков был похож на аспиранта – молод, интеллигентен, в очках, немного удлинённый нос, высокий лоб и аккуратно зачёсанные волосы с пробором на правой стороне. Говорил он поначалу негромко, как будто стесняясь. Но с каждой минутой его речь становилась всё более выразительной и завораживающей. Греков рассказывал о том, о чём и я думал, мечтал, но зачастую сам себе боялся признаться. Он не просто указывал, куда и как катиться мир, но и объяснял, как это падение можно не только остановить, но и повернуть вспять.

Основываясь на труды французских и бургундских философов, он делил историю человечества на несколько фаз: аграрная, промышленная и нынешняя ординаторная или, как её ещё называют, информационная. Ординаторный этап может стать либо последним в истории человечества вообще, либо завершающим нынешнюю цивилизацию, за которым последует принципиально иная цивилизация, основанная на фундаменте равенства и справедливости. Название для неё ещё в позапрошлом веке придумали бургундец Этьен Кабе и странствующий русский монах-католик Владимир Печерников. Они изобрели волшебное слово – «коммунизм».

Итак, либо апокалипсис, либо коммунизм. Третьего не дано. Человечество после небывалого научно-технического взлёта либо сгорит, подобно греческому юноше Икару, либо использует полученные «крылья» для такого обустройства земной жизни, в котором все люди станут братьями, отдавать будут по способности, а получать по потребности. 

Для этого нужно всего лишь изменить систему государственного устройства и структуру экономики. Нынешняя система, основанная на частной собственности, волчьей конкуренции, ограблении народа, сама изживает себя, как когда-то выдохся, став архаичным, феодализм. Привести мир в счастливое будущее – миссия славян. Славяне по натуре своей идеалисты, нам чуждо звериное соперничество. Конкуренции наш народ противопоставит сотрудничество и взаимопомощь.

После этой речи я забыл про Надю, я жаждал стать национал-коммунистом. И уже на следующий день разыскал их питерское бюро, где встретил бывшего анархиста, коротко стриженного усатика Александра Гологривого. Мне не очень хотелось иметь дело с перебежчиком, но именно он в партии отвечал за рост её рядов.

Меня он, разумеется, не узнал, но обрадовался, услышав, что я из Усть-Выми. Вёл себя экс-анархист не так развязно, как на собрании анархистов, а по-деловому. Сообщил, что в моём родном городе партийное отделение возглавляет Алексей Томилин – большой друг и сподвижник Грекова.

Вернувшись на родину, я встретился с Томилиным. Он оказался тем мужчиной, что в пору моего детства помог мне избавиться от маленьких хулиганов. Это был внутренне собранный человек. После того, как я показал ему свой партийный билет, он крепко пожал мою руку, дал указание поставить меня на учёт и немного удивился, что мы не встретились на съезде. А потом перешёл к делу: кратко рассказал мне о деятельности регионального отделения и о его перспективах. Хвастать особо было нечем, на всю губернию национал-коммунистов насчитывалось несколько десятков. Так что нам предстояла большая и тяжкая работа. Томилин очень надеялся, что я стану его правой рукой.

Другая, не менее судьбоносная встреча произошла в трактире «Бурый медведь».

Каждый год 2 сентября редакция «Усть-Вымского времени» обмывает день рождения своего издания в этом заведении. Журналистский бар «Ромашка» «временщики», как нас кличут коллеги из других изданий, игнорируют, дабы эти самые коллеги на халяву к нам не лезли. А потому наш шеф Холодилин по такому случаю заказывает отдельный зал в «Буром медведе».

Я и Жданов присутствовали на этом приятном мероприятии впервые, поскольку всего двумя неделями ранее влились в состав журналистского коллектива. Приняли нас на должном уровне, тем более, что и меня, и Андрея неплохо знали. Жданов, как и я, проходил практику в «Усть-Вымском времени» и проявил себя самым лучшим образом. Вот только учился Андрей не в столице, а в Северо-Западном университете.

Рядом с нами, в большом зале гуляли молодые люди, в большинстве своём интеллигентные барышни. Обладающий каким-то особым нюхом Жданов сразу угадал, что это беззаботные первокурсники и первокурсницы филологического факультета шумно празднуют начало весёлой студенческий жизни. 

В нашем зале было спокойно, дружелюбно и скучновато. Маститые репортёры острили, стараясь выглядеть молодыми, и рассказывали байки о своих журналистских похождениях. Мы выпили за процветание нашей газеты, потом за свежую кровь, то есть за нас с Андреем, следом за ветеранов, чей опыт нам очень даже пригодится. После чего мы со Ждановым сбежали в большой зал – поглядеть на молодую поросль.

Юношей там оказалось совсем мало, насколько я помню, двое или трое. Они, видимо, в первый раз оказались в таком малиннике, а потому несколько растерялись. Девушки же, наоборот, разухабились, пели старинные песни «Счастья нет-нет-нет, и монет нет-нет, и кларнет нет-нет не звучит» и «Время промчалось, и старость нещадную нам подослали года».  Не участвовали в этой песенной вакханалии лишь две красавицы – блондинка с узким лицом, волосами до плеч и светлом платье и завитая брюнетка с большими глазами и острым носиком, одетая в брюки (видимо, в джинсы) и рубашку в чёрно-белую клеточку. Они сидели на углу стола и разговаривали между собой. Была тогда такая примета – кто сидит на углу, тот семь лет не женится или не выйдет замуж.

Я тоже готов был сесть к ним на угол стола хотя бы для того, чтобы сбылась эта примета. Переболев матримониальными хворями в студенческие годы, я решил больше не торопиться идти под венец и избавиться хотя бы на время от комплекса патологического семьянина. Чем я в конце концов хуже других? Да и в мои ближайшие планы создание домашнего очага не вписывалось – я собирался идти вверх сразу по двум карьерным лестницам – журналистской и партийной.  И не ради собственного благополучия, а исключительно для того, чтобы наилучшим образом перекроить этот мир.

А две первокурсницы мне сразу понравились. Особенно радовало, что они, судя по примете, ещё лет семь не узнают брачных уз. Значит можно клеиться к ним без боязни быть окольцованным.

В это время на невысокую эстраду вышла этно-группа «Гöнавижъюр», что можно перевести как «Одуванчики», и запела те же песни, что несколько минут назад горланили будущие филологини, только на коми языке в современной аранжировке. Оказывается, эта музыкальная древность переживает второе рождение. Девушки вывалили на танцпол и задрыгались, подпевая музыкантам на русском языке. Только брюнетка с блондинкой по-прежнему сидели на углу стола. А я смотрел на них, соображая затуманенными хмелем мозгами, кто же из них мне больше нравится.

В конце концов я решил, что лучше брюнетка. В это время музыканты затянули томную песню «Дзоридз» («Цвет черёмухи»), три девушки взяли в плен своих дефицитных однокурсников и увели их на танцпол. Большинство других, не получивших пару противоположного пола, либо осталось на своих местах за столом, либо вынужденно танцевало друг с другом. А Андрей, не такой тугодум, как я, в один момент оказался у угла стола и пригласил брюнетку. Мне же не оставалось ничего другого, как подать руку блондинке, оказавшейся высокой и стройной.

Двигаясь в такт грустной мелодии, я выпытал у блондинки, что зовут её Ира Канева. Она, как и её подруга Евгения Морозова, приехали сюда из города Троицко-Печорска. Они дружат с детского сада. Были одноклассниками, теперь стали однокурсниками. В общем, везёт мне на филологинь.

После «Дзоридза» музыканты продолжили цветочную тему и запели светлую и лирическую «Катшасинъяс», то есть «Ромашки». На этот раз я не упустил брюнетку, уже зная, как её зовут и откуда она родом. Поэтому импровизированное интервью в ритме песни получилось более содержательным. Жена Морозова рассказала, что больше всего любит гулять по лесу, вышивать пейзажи, читать и перечитывать книги. Мне она понравилась больше, чем её подруга.

В тот день я решил, по крайней мере, не терять с ней контакта.  Заметив, что подруги собрались уходить, хотя их однокурсники продолжали зажигать, я незаметно покинул своих коллег и вышел вслед за девушками.

Город погрузился в вечерние сумерки, а Трехсвятительская засверкала рекламными огнями. Подруги беззаботно шли к станции скоростного трамвая, когда я подскочил сзади, втиснулся между ними, схватил обеих за руки и непринуждённо, как когда-то в Петербурге, произнёс:

– Девушки, давайте погуляем!

Женя вздрогнула и настороженно взглянула на меня:

– Господи, как вы меня напугали!

А Ира посмотрела мне в лицо с любопытством:

– Вы тоже любите поэзию Ивана Зимина?

– Я с ним лично знаком, – зачем-то соврал я. – В Петербурге встречались, и мне даже довелось интервью у него взять.

Для подкрепления своего вранья я тут же продекламировал одно из моих любимых стихотворений:

есть аллегория 
птица судьбы 
древний набор 
от орла до синицы
каждым
давно облюбована птица 
шансы известны 
и дни сочтены

На самом деле встретиться и взять интервью у поэта мне удастся только через два года и не в Петербурге, а в Усть-Выми. Но на провинциалку Иру моя полуложь произвела впечатление. Она поверила, и смотрела на меня почти как на самого Ивана Зимина. Но развить свой успех я не успел. Нас нагнал Жданов и, запыхавшись, выдал как бы свою обиду:

– Почему вы меня бросили?

Девушки не знали, что ответить, но я это сделал за них:

– Никто тебя не бросал, Серёга. Это ты чуть не упустил своего счастья. Но, молодец, догнал уходящий поезд.

Девушки растерянно переглянулись, а Сергей улыбнулся, догадавшись, что я рад его компании. В конце концов, девушек двое, а я был один. С его приходом наступило гендерное равновесие.

До поздней ночи мы бродили по городу, я рассказывал про Питер, Сергей про Северо-Западный университет. Провинциальным однокурсницам мы понравились. Расстались мы с ними в университетском кампусе возле общаги, обменявшись телефонами. Потом я Сергею сказал, что предпочитаю Женю. Сергей, вздохнув, согласился на Иру.

– Чего ты вздыхаешь? Ира – красивая девушка, – пристыдил я нового друга.

– Тогда почему тебе нравится именно Женя? – напирал Сергей.

– Не знаю, так уж вышло.

С того дня наши прогулки приняли повсеместный характер, мы стали неразлучной четвёркой. Такой компанией обошли все местные театры, причём я раскритиковал увиденные нами спектакли, за что был Ириной назван питерским снобом. В своё оправдание я её заверял, что очень хотел бы, чтобы артисты нашей губернии играли не хуже петербургских звёзд, а режиссёры не боялись экспериментировать. И не моя вина, что столица собирает лучших, а мы вынуждены довольствоваться жалкими остатками.

Женя молчала, она полагала, что лучше заткнуться, когда сказать нечего. Но какие-то выводы для себя делала. А у меня был только один вывод: она мне очень нравилась. Мне кажется, я полюбил её и даже сильнее, чем когда-то Азу. Про другие романы и романчики и говорить-то нечего.

Что меня привлекало в ней? Что-то совсем иное, чем у моих прежних любовей. Надя когда-то очаровывала меня нежным низковатым голосом, необычными бёдрами и добрым характером. Аза – интеллектом и ямочками на щеках. Что я любил в Жене, я толком не мог объяснить. Проще было бы сказать: всё! И островатый нос, и добрая улыбка, изящная фигура и… Нет, толкованию это не поддаётся. Наверное, в ней было что-то уютное, домашнее. Этим она отличалась от своей подруги. Ира обожала общество, знала обо всех премьерах, любила поэзию… В общем, она ничем не отличалась от меня, даже ростом. Так что, по законам физики, мы, как одинаково заряженные частицы, отталкивались друг от друга, притягивая к себе людей более тихих и скромных. Поэтому и меня, и Иру притягивала Женя.

Я хотел её, как мужчина, но тут во мне снова проснулся патологический семьянин. Мне стало казаться, что секс с Женей, в отличие от большинства других женщин, возможен только как с женой. Любовная интрижка с ней выглядела бы как пошлость. С Женей хотелось жить под одной крышей, рожать и воспитывать детей, гулять по городу, ездить в лес. Поэтому я решил её во что бы то ни стало завоевать, взяв на вооружение лозунг испанских революционеров: victoria o muerte! («победа или смерть!»).

Помимо газетной работы и битвы за сердце маленькой Жени, я ещё осваивал искусство вождения автомобилем. Мне надоело кататься из Оквада в редакцию на автобусе и решил обзавестись собственной машиной. В одном автосалоне я присмотрел двухместный спортивный «Стриж» последней модели производства завода имени Ивана Пузырёва. Пришлось, конечно, влезть в кабалу банкам, взять кредит, который я обязался погасить за пять лет.

Но прежде чем насладиться ездой на этом быстроходном чуде, пришлось нанять инструктора и сдать экзамены. На всё про всё ушло двадцать дней. И, получив водительское удостоверение, я решил, что шофёрские права и машина должны стать прекрасным довеском к моему главному приобретению, которое ещё предстояло сделать. Таким приобретением должна была стать Женя Морозова.

Я назначил ей встречу на ближайшее воскресение возле скульптуры Райда и Тугана, которую муниципальные власти в незапамятные времена задумали как место свиданий всех влюблённых. В тот день я был настолько неотразим, что устоять передо мной не смогла бы ни одна столичная девчонка. А уж покорение красивой провинциалки вообще не должно составлять проблем.

На первые гонорары я обновил свой гардероб, присоединив к модному двубортному костюму яркий оранжевый галстук. Я учёл весь опыт неудач прошлых лет и был готов к любой импровизации. К сказочным гранитным любовникам я подлетел на бешеной скорости, специально опоздав на пять минут, чтобы дать Жене возможность насладиться зрелищем лихо тормозящего зелёного «Стрижа». 

Когда машина остановилась, я выпорхнул из неё, увидел дожидавшуюся Женю, распахнул перед ней дверь и почти прокричал:

– Женя, садись, это теперь твоё законное место!

Девушка неспешно подошла к «Стрижу», осторожно осмотрела машину и холодно спросила:

– Это твоя?

– Да! – с гордостью подтвердил я.

– Зачем же ты носишься, как угорелый? Так ведь и убиться можно.

– Машина спортивная, она для таких скоростей предназначена, - пояснил я, поняв, что пока счёт 0:1 не в мою пользу. – Она тебе нравится?

– Цвет какой-то эпатажный. Сюда бы подошёл темно вишнёвый.

– Как мой галстук? – понимая, что проиграл ещё одно очко, я решил выиграть хотя бы на галстуке.

– Галстук ужасный, и цвет у него не вишнёвый, а какой-то апельсиновый. Нет, он мне не нравится.

Таким образом первый тайм я с треском провалил. Тихая и скромная провинциалка оказалась девушкой себе на уме. Но это меня только раззадорило.

В том году осень как-то припозднилась, а бабье лето, которое мы на бургундский манер зовём «летом Святого Дени», несколько раз вспыхивало не только в сентябре, но и в октябре. Разгорелось оно и в тот день, когда я решился признаться Жене в любви. По легенде, святого Дени обезглавили на парижском холме Монмартр. Вот и я в тот день совсем потерял голову и совершенно не соображал, что делаю.

Усадив Женю на единственное пассажирское место, я полетел на своём «Стриже» по городским улицам, проскочил Оквад и, не доезжая до моста, повернул к Вычегде. Женя кричала от ужаса, требовала притормозить, а то и совсем остановиться. Но я заглушил двигатель только возле самой реки.

– Ты сумасшедший! – выговорила Женя, переводя дух, и вышла из машины.

Я выскочил за ней,  догнал её возле самой реки, обнял и произнёс:

– Ты права, Женя. Я действительно сошёл с ума. Это потому, что я люблю тебя! Это ты меня лишаешь меня головы.

И именно в этот момент лето Святого Дени закончилось, и осень окончательно взяла власть в свои руки. Как-то резко подул ветер, сверху закапало. Женя прижалась ко мне, чтобы согреться и тихо попросила:

– Давай отсюда уедем. Только больше так не гони.

Мы уехали. Я не нашёл ничего лучшего, чем отправиться в родительский дом в Окваде. Он был пуст. Мама по выходным работала, а отец, видимо, уехал в город за покупками.

Я заварил чай, разогрел бесхитростный обед, приготовленный отцом, сделал пару бутербродов. Вино доставать не стал, понимая, что мне ещё предстоит отвезти Женю в университетский кампус. Какое-то время мы ели молча, а когда перешли к чаю, я перешёл к решительным действиям.

– Женя, я действительно люблю тебя. И очень хочу, чтобы ты стала моей женой.

Женя какое-то время молчала, а потому вдруг сказала:

– Спасибо, Толик! Обед бы очень вкусный.

Обед, конечно, вкусным не был, но, главное, она не ответила на моё предложение. И мне пришлось его повторить:

– Так как же насчёт того, чтобы нам пожениться?

– Я не могу, Толик. Для меня сейчас главное учёба, а не семья. Поэтому давай не будем больше об этом говорить.

Я пытался возразить, что семья учёбе не помеха, что можно повременить с детьми, что я буду ей помогать, но ответ был один:

– Давай сейчас не будем. Ладно?

После чая Женя по-хозяйски помыла посуду, и мы поднялись в мою комнату. Я хотел показать ей мою пока ещё небольшую личную библиотеку, похвастаться новым ординатором, но она отошла к окну, за которым задумчиво накрапывал дождик.

Я подошёл к ней, властно обнял, повернул к себе и принялся целовать её губы, щёки, шею и даже глаза. Она не сопротивлялась. А когда я дошёл до её плеч, для чего пришлось расстегнуть пуговичку на кофте, Женя вдруг тихо спросила:

– Мне раздеться?

– Да, – ответил я, и сам принялся снимать с неё расшитую замысловатыми узорами кофту.

Когда через четверть часа мы, голые, лежали на тахте, а мой мозг пребывал в объятиях совершеннейшей эйфории, Женя, негромко, но твёрдо сказала:

– Ты у меня первый, Толик. Я хочу, чтобы ты это знал.

– Я знаю.

Это я понял ещё во время сексуального контакта. Вот так получилось, что на одной и той же кровати, правда, в разное время, я и Женя лишились невинности.

После этого счастливейшего дня мы не виделись несколько недель. Холодилин отправил меня в длительную командировку по Северо-Западной губернии. Я таскался от уезда к уезду, вечерами в своих гостиничных номерах отстукивал на портативном ординаторе статьи, очерки, интервью с местными начальниками. А ещё выступал на собраниях зарождающихся ячеек национал-коммунистической партии, рисовал перед сельчанами и уездными провинциалами красочные картины светлого будущего. И время от времени вспоминал, что должен позвонить Жене. Но каждый раз что-то мешало. Стоило мне начать выискивать её номер в фанфоне, как кто-то зачем-то подходил и отвлекал от этого дела. Или телефон звонил как раз в ту минуту, когда я сам собирался позвонить. Вот только звонок был не от Жени.

Я вернулся в Усть-Вымь в начале зимы. Два дня отписывал в газету то, что не успел отписать, отчитывался перед Томилиным о проделанной работе. И вот как-то днём я катил по Георгиевскому проспекту на своём «Стриже» из штаб-квартиры НКПРИ в редакцию «Усть-Вымского времени» и увидел Иру Каневу, шагающую в противоположном направлении. Я мигом затормозил, даже не удостоверившись, что тут нет знака «Остановка запрещена», выскочил из машины, подлетел к девушке и засыпал её вопросами:

– Привет Ира! Как живешь? Как учёба? Как Женя?

– Женя? У Жени всё хорошо. Она подала заявление в деканат и завтра уезжает в Троицко-Печорск.

– Заявление? Какое заявление? Почему уезжает?

– Ну, что тут непонятного? Она бросает учёбу. Женя беременна. Аборт делать не хочет, едет к родителям, будет воспитывать ребёнка сама.

После этих слов мне уже не нужно было никаких объяснений. Я действовал как автомат, даже не пытаясь контролировать себя.

– Ты сейчас куда? В кампус? – спросил я у Иры.

– А куда же ещё!

– Поехали.

Мы сели в мой «Стриж» и помчались на совершенно немыслимой скорости. В отличие от Жени, Ира сидела спокойно и не требовала, чтобы я тормозил. В комнату студенческой общаги, в которой жили обе девушки, я влетел первым. Женя сидела за столом и читала книгу, а я без предисловий, забыв даже поздороваться, принялся брать быка за рога:

– Женя, я – большая сволочь. Я долго тебе не звонил, был в командировке, знаю – мне нет прощения, но ты меня должна простить. Сейчас идём в деканат. Ты забираешь заявление, а завтра подаём другое заявление. В муниципалитет. Мы станем мужем и женой, вместе будем растить нашего сына или дочку. Хочешь: обвенчаемся в церкви. Учёбу я тебе бросить не дам.

Я приготовился к тому, что Женя будет обороняться, и рассчитывал на Ирину поддержку. Она стояла за моей спиной и, видимо, с интересом наблюдала, что сейчас будет.

А произошло вот что: Женя отложила книгу, поднялась из-за стола, подошла к шкафу, надела серо-голубую куртку и сказала:

– Пошли.

В этот миг я понял: она любит подчиняться, она жаждет, чтобы её вёл тот мужчина, которому она доверяет. И мне очень понравилось, что этот мужчина именно я.

Всё произошло так, как я предписал. В тот же день мы забрали из деканата заявление. А на следующий – явились в муниципалитет и подали заявление на заключение брака. Только в церкви нас не венчали. Наверное, потому, что я на этом не настаивал. А вот свадьбу, по моей инициативе, отгуляли в том самом трактире «Бурый медведь». Для нас играла всё та же этно-группа «Гöнавижъюр». В разгуле участвовала вся редакция «Усть-Вымского времени», часть первого курса филфака с двумя-тремя единственными парнями, которые уже никого не стеснялись. Моя мама танцевала с Холодилиным, а мой отец выпивал с Жениным отцом.

А потом началась суровая счастливая семейная жизнь. Зелёного ЗИПовского «Стрижа» я продал, а вместо него купил более дешёвую «птицу» – «РоссоБалт Сокол» тёмно вишнёвого цвета. По ипотеке мы приобрели городскую квартиру на Покровской улице, и я каждое утро отвозил свою подругу жизни на занятия, после чего приступал к работе.

Сын родился после того, как Женя сдала экзамен по античной литературе. И мы назвали его Леонидом в честь спартанского царя, остановившего с тремястами воинами наступление персов при Фермопилах. Всё лето Женя нянчила сына, я помогал, как мог, а осенью, когда возобновились занятия, пришлось пригласить няню. Я работал как вол, чтобы оплачивать её услуги, квартирные расходы и содержание семьи. Писал не только для «Усть-Вымского времени», но и для питерской электронной газеты «Нева», где меня помнили по моим студенческим временам. И как-то денег хватало на всё. Даже на летние отпуска у моря.

Счастье закончилось вместе с трудностями. Леонидик подрос, Женя получила диплом с отличием, и её приняли на работу в ту самую гимназию, в которой я учился до переезда родителей в Оквад. Мы быстро покончили с долгами, превратившись в пресловутый средний класс – фундамент современного загнивающего информационного общества. И вот после всего этого в нашей семье образовалась трещинка, которая быстро расширялась и привела к разрыву.

Мы стали очень раздражительны, утомлялись на работе и часто ссорились. Странно, что мы почему-то не уставали, когда не спали по ночам, пытаясь успокоить расхныкавшегося Леонидика, когда писали статьи и курсовые работы, сидя за ординатором рядом с колыбелькой.

Прежде, вернувшись с работы или с партийного мероприятия, я за ужином с упоением рассказывал, как прошёл день. И Женя восторженно внимала мне. А теперь ей это стало не интересно. Теперь она сама докладывала, что происходит в их учительском коллективе, как она усмиряет хулиганов и отъявленных двоечников. Я слушал, пытаясь подавить скуку и думая о своём.

Тогда я не понимал, что происходит. Во всём винил себя. Сейчас, валяясь на больничной койке, я много думал об этом и пришёл к выводу, что моя вина заключалась лишь в том, что я не заметил, как стал меняться характер Жени. Нет, в не худшую сторону. Просто, став учительницей, она вышла из моего подчинения. Она привыкала повелевать. А я уже давно привык быть повелителем, заняв лидирующие позиции в газете, в региональном отделении нашей партии и, как мне казалось, в нашей семье. В общем, мы стали теми самыми медведями, которым трудно ужиться в одной берлоге, а потому развелись.

А вот мой двойник прожил со своей Женей тридцать с лишним лет. Может быть потому, что у них был театр, где он продолжал повелевать, а она подчиняться. Когда же она из театра ушла, эта связующая ниточка порвалась. А я её каким-то образом снова завязал. И что же мне теперь остаётся? Куковать с ней остаток жизни в этой недоделанной реальности, у которой ничего не получается – ни коммунизма, ни нормального информационного общества. Что ж, бывает и хуже! Кто-то покидает бренный мир в двадцать лет. Кто-то даже раньше. А моя биография будет состоять из детства, молодости в одном мире и старости в другом. Середина жизни пропущена. И с этим надо смириться.  

Глава 31. «Мимо ристалищ, капищ…»

В моей родной реальности я как минимум дважды мог попасть за решётку. В первый раз – во время моей учёбы в Ленинградском институте культуры.

У меня тогда было три увлечения: театр, девушки и еврокоммунизм. Я не пропускал ни одной премьеры Товстоногова в БДТ и Владимирова в «Ленсовете», чудом пробивался на спектакли Таганки, когда этот театр гастролировал в Питере, и влюблялся примерно раз в году. Причём всякий раз я намеревался жениться, девушки соглашались, но как-то это дело срывалось.

Что касается еврокоммунизма, то он заинтересовал меня потому, что я искал альтернативу бестолковому советскому социализму. И я, как мне казалось, нашёл её, общаясь с питерской интеллигенцией. Наши педагоги любили меня, часто приглашали в гости, где мы свободно говорили обо всём на свете. В том числе и о политике, о свободе творчества, о Ленине, о Сталине, о Хрущёве и Брежневе. И из наших разговоров вытекал вывод: Сталин свернул с ленинского пути, но наша страна, даже осудив культ личности, на верную дорогу к светлому будущему так и не вернулась.

По тем временам такие разговоры были крамолой, а вот моё увлечение еврокоммунизмом носило вполне легальный характер. На втором курсе я написал реферат по предмету «История КПСС» о деятельности итальянской компартии. Эта работа так понравилась преподавателю Константину Ашотовичу Григоряну, что он простил мои «скользкие» замечания и «провокационные» вопросы на его семинарах.  Например, во время обсуждения ленинской статьи «Критические заметки по национальному вопросу» я высказался в том духе, что, согласно этой логике, Молдавия должна входить в состав Румынии, а не СССР, поскольку молдаване и румыны – один народ. Константин Ашотович расценил это высказывание, как «идеологическую диверсию», и уверил всех, что ни молдаване, ни румыны этого не хотят. Между тем я знал от своего однокурсника Вани Добындэ из Кишинёва, что и те и другие очень даже хотят, но боятся вслух об этом говорить. И сам Ваня на том семинаре смолчал. Он, как и большинство моих сокурсников, презирал политику и предмет «История КПСС».

А я продолжал следить за деятельностью итальянских коммунистов. Особенно мне понравился их лидер Энрико Берлингуэр. Я был в восторге от его идеи приоритета европейских ценностей, соединения марксизма и демократии. Мне хотелось верить, что эта партия когда-нибудь победит на выборах и поведёт Италию к настоящему социализму и коммунизму. Вслед подтянуться французы  и испанцы. А обанкротившемуся Советском Союзу не останется ничего другого, как пойти за ними.

Вот такими наивными были мои политические воззрения, когда меня настигла очередная любовь.

Это случилось на премьере «Истории лошади» в Большом драматическом театре. Помню, дул пронизывающий декабрьский ветер, а я бегал по набережной Фонтанки и мужественно ловил лишний билетик. Мне повезло, когда уже прозвенел первый звонок, и я стал терять надежду. У закутанного в пальто молодого человека, которого я заприметил, оказались сразу два лишних билетика. Он ждал свою пассию, не выдержав, позвонил ей из телефона-автомата. Я невольно подслушал их разговор. Вернее, самый его конец. Он сказал: «Значит, ты отказываешься, значит, ты не придёшь». После этого он бросил трубку, не глядя, сунул мне в руки вожделённые билетики и ушёл, не взяв за них денег.

Я про себя посочувствовал парню, но и обрадовался собственной удаче. Мне нужен был только один билет  – в тот день никто из моих друзей пойти со мной на театральную охоту не захотел. Но я не успел даже слова сказать, как рядом оказалась девушка в белой шубке и попросила второй билет. Хотела заплатить, но, естественно, я денег не взял, пояснив, что билеты мне достали даром. Таким образом в этот морозный вечер мне повезло дважды.

Мы ринулись к фойе, но билетёрша, взглянув на протянутые мною бумажки, ткнула пальцем на дату. Билеты оказались на вчерашний спектакль. Я стоял в полной растерянности – до сих пор не могу понять логику действий того молодого человека. Но девушка легко нашла выход из положения. Она соврала, что билеты мы только что купили у некоего мужчины, заплатив тройную цену. Неужели мы зря потеряли столько времени и денег? Билетёрша сжалилась над нами, порвала билеты, но нас впустила. Первый акт мы простояли на балконе, откуда я приметил два свободных места в партере. На них мы и уселись после перерыва.

Девушку звали Изабелла Котикова, а если короче, то Белла. Мне сразу понравились её вздёрнутый носик и причёска как у модной тогда певицы Мирей Матьё. Она училась в Ленинградском университете на факультете иностранных языков. Изучала французский и немецкий. Обожала французскую эстраду и романы Жорж Санд в подлиннике. Жила с родителями в районе Купчино. Я её стал называть Белушей.

Мы подружились моментально. В перерыве спектакля она мне призналась, что её пригласил какой-то сокурсник, сказал, что достал два билета, но, гад такой, не соизволил явиться.

После представления я отправился её провожать. Пока добирались до Купчино, говорили в основном о спектакле. Я был в неописуемом в восторге от увиденного. Потрясли меня две вещи: как изящно совершенно не сценическая повесть Льва Толстого превратилась в музыкальное представление, ничуть не нарушив при этом авторского замысла, и игра Евгения Лебедева. Я помнил этого актёра с детства по роли хитрого подлеца Ромашина в фильме «Два капитана».  На этот раз он играл добродушного старого мерина по кличке Холстомер, обречённого за ненадобностью на смерть. Я тогда и помыслить не мог, что сам когда-нибудь состарюсь и стану такой лишней конягой, а потому на все лады расхваливал гениальность Товстоногова. Изабелла же убила меня, сообщив, что истинный создатель «Истории лошади» вовсе не он, а какой-то Марк Розовский.  Престарелый Товстоногов уже выдохся, как главный герой этого замечательного спектакля, поэтому нагло присвоил себе труд молодого «жеребца».

Мы стали встречаться. До меня у неё были какие-то отношения с тем самым однокурсником, пригласившим её на премьеру в БДТ, но, как выяснилось, доставшиеся ему большим трудом билеты он проиграл в карты. Простить такого предательства Изабелла не смогла, а потому предпочла меня ему.

Дружба с Белушей открыла мне целый мир, о существовании которого я почти ничего не знал. Я любил поэзию, но в своих пристрастиях был не оригинален: читал, переписывал по ночам и заучивал наизусть стихи Вознесенского и Евтушенко. Эти имена гремели на весь мир. Во время наших прогулок по зимнему Питеру я декламировал их в такт нашим шагам, надеясь её поразить:

Мы — кочевые,

мы — кочевые,

мы, очевидно,

сегодня чудом переночуем,

а там — увидим!

Квартиры наши конспиративны,

как в спиритизме,

чужие стены гудят как храмы,

чужие драмы,

со стен пожаром холсты и схимники…

а ну пошарим —

что в холодильнике?

Но не поразил. Она мне ответила другими стихами – тоже в такт нашему движению:

Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы.

Я не знал этих стихов. Оказалось, что их написал неведомый мне ленинградец Иосиф Бродский, который теперь уже и не ленинградец вовсе. Несколько лет назад он уехал в Америку, так что для советской власти он не поэт, а отщепенец. Остались в городе его друзья-поэты Бобышев, Рейн и Нейман.  Мне захотелось почитать и их, но она предложила нечто большее – послушать их живьём. И в один из воскресных дней привела меня в огромную мастерскую художника Гаги Ковенчука.

Гага оказался весёлым бородатым толстяком, немного похожим на чёрта. Белушу он встретил радушно и наградил её жарким поцелуем. Меня же она представила как подающего надежды режиссёра-авангардиста, хотя никаких надежд я не подавал, а к авангарду хотя и относился с интересом, но на себя его не примеривал.

На стенах мастерской висели странноватые картины Ковенчука, больше похожие на детские рисунки. Люди без лиц, но с чётко вырисованными фигурами, какие-то фантастические сочетания красок, изломанные пространства. Но в этом было что-то завораживающее.  А в центре помещения лежала огромная медвежья шкура.  На ней сидели какие-то люди, оживлённо болтали и пили из граненых стаканов портвейн. Кто-то сидел за стоящим в углу роялем и наигрывал совершенно не знакомые мне мелодии. Изабеллу и меня пригласили присоединиться к сидящим на шкуре, но она вежливо отказалась и попыталась устроить для меня небольшую экскурсию по мастерской.

Экскурсия, однако, не удалась. В мастерскую вошёл большой замороженный человек с лицом южанина. Он был тоже похож на доброго чёрта – очень чёрного, но без бороды. Изабелла шепнула мне, что это Сергей Довлатов. Он безумно талантлив, но его не печатают, поэтому он вынужден подрабатывать журналистикой. Недавно он вернулся из Таллина, где обещали издать его книгу, но по приказу сверху весь набор рассыпали.

Человек за роялем перестал играть и попросил Довлатова что-нибудь почитать из последнего, и тот охотно согласился. У этого гиганта оказался мягкий бархатистый голос. Он откуда-то достал листочки и прочитал очень смешной короткий рассказик из своей таллиннской журналисткой жизни. По сюжету, ему было поручено написать небольшую информацию о некоей международной научной конференции. Довлатов задание выполнил, но редактор обвинил его в грубой идеологической ошибке. Оказывается, он страны-участницы перечислил в алфавитном порядке, а это внеклассовый подход. Впереди должны идти дружественные Советскому Союзу страны народной демократии, а уж потом капиталистические. Автор информацию переписал, но и тут редактор был недоволен, поскольку Венгрия оказалась впереди ГДР. А в Венгрии был путч. Тот факт, что с Германией мы вообще воевали, редактора не смутил, поскольку ГДР – это уже другая Германия.

В тот вечер ни Бобышев, ни Рейн, ни Нейман так и не появились. Но я был рад новым знакомствам. А Изабелла была рада тому, что я рад. Она относилась ко мне по-матерински, и мне это нравилось. Возможно от того, что я вырос без материнской ласки. Меня воспитывал отец, а мама всю жизнь, насколько я помню, была занята наукой и музейными делами.

Материнское отношение к мужчинам у Изабеллы выработалось благодаря её младшему брату Борису, которого она привыкла опекать. Однажды этот парень застал нас в их квартире в Купчине, когда мы решили заняться сексом. Белушу это нисколько не смутило. Она сказала, что я её жених, и мы втроём отправились на кухню пить чай.

Лицом Борис чем-то был похож на сестру, но во всём остальном по крайней мере внешне оказался прямой её противоположностью – растрёпанные волосы, двух-трёхдневная щетина, потёртые джинсы и старый джемпер на голое тело. Он учился на первом курсе матмеха ЛГУ, поэзией и театром не увлекался, но любил поговорить о политике. Ещё общим у брата и сестры было обаяние, поэтому Борис мне понравился. Я ему, видимо, тоже, поскольку за чаепитием он признался, что рад появлению нового родственника в моём лице.

До этого дня мы с Белушей о возможной женитьбе не заговаривали, но я совсем был не прочь стать её мужем. И, наверное, так бы и случилось, если бы не злосчастный еврокоммунизм.

Я стал частым гостем в Купчине, познакомился с их родителями, а с Борей мы то и дело спорили – о гонке вооружений, о Ближнем Востоке, о президенте Никсоне. Боря всеми фибрами души ненавидел советскую власть и винил её во всех бедах мира. Я тоже не питал особых симпатий к впадающим в маразм советским вождям, но снимать с Америки и блока НАТО ответственность за весь мировой бардак не собирался. Как-то в разговоре я признался, что будущее человечества вижу в еврокоммунизме. Боря, услышав это, неопределённо хмыкнул, а потом позвал меня в гости к своим друзьям. У них как раз намечался диспут на эту тему.

Через несколько дней Боря привёл меня в старый дом на канале Грибоедова в двух шагах от Невского проспекта. Мы зашли в огромный подъезд и поднялись на третий этаж по разбитой лестнице, у которой практически не было перил. Боря каким-то условным образом, похожим на азбуку Море, позвонил в одну из квартир. Нам открыли, и мы попали в гигантскую коммуналку. По коридору, напоминающему лабиринт, мы дошли до нужного места и оказались в большой комнате, в которой как-то умещалось полтора десятка человек разного возраста.

Мы немного опоздали, дискуссия уже шла. Кто-то успел занять себе место на стуле, кто-то сидел на полу, а остальные держались на своих двоих, прижимаясь плечами и спинами к стене. В углу, опираясь на спинку стула, стоял гладко выбритый очкарик с прилизанными волосами и рассказывал то, что я уже знал – про Берлингуэра, про лидера французских коммунистов Жорже Марше, о программе английской компартии «Путь Британии к социализму».

Когда он закончил, от стены отделился похожий на сторожевую башню худой высокий человек в водолазке и добродушно спросил:

– Стёпа, неужели ты веришь во всё это? Ты думаешь, что ещё возможен социализм с человеческим лицом? Советские танки в Праге тебя не образумили?

– Между прочим, Алексей, итальянские коммунисты осудили ввод войск в Чехословакию. И многие французские коммунисты тоже, – отразил нападение сторонник еврокоммунизма.

– А в мае того же года ваши любимые французские коммунисты не поддержали студентов на баррикадах, – откуда из глубины комнаты выдала девушка в сером свитере. – И вообще, чем твой так называемый еврокоммунизм отличается от обычной социал-демократии?

– Да ничем! – гаркнул мужской голос.

Раздался смех, и тут не выдержал я и ответил за докладчика:

– Социал-демократы не ставят конечной целью коммунизм, им достаточно реформировать капиталистическую систему.

– А коммунизм возможен? – не скрывая скепсиса спросил тот же мужчина.

– Возможен, – парировал я. – Но только с не танками и репрессиями, а самым широким развитием демократии, науки и техники.

– Вот за такой коммунизм я бы выпил, – примирительно произнёс высокий худой человек.

Дискуссия очень скоро сошла на нет, и «сторожевая башня» перешел к другому пункту повестки дня. Он стал рассказывать об удручающих событиях последнего времени. В Вильнюсе прошёл суд над биофизиком Сергеем Адамовичем Ковалёвым. Его обвинили в антисоветской агитации и пропаганде и приговорили в семи годам лагерей. На суде присутствовал академик Сахаров.

Про Андрея Дмитриевича Сахарова газеты писали всякие гадости. Он де забросил научную деятельность и теперь играет на руку американскому империализму, за что получил Нобелевскую премию мира. Большинство моих ленинградских знакомых в этот бред не верили. Шутники расшифровывали КПСС как «кампания против Сахарова и Солженицына».

Но делом Ковалёва омерзительные события нашего времени не исчерпывались. Крымский татарин Мустафа Джемилев, против которого уже в третий раз возбуждается уголовное дело за то, что порочил советский строй, объявил голодовку. В Одессе судили некоего Вячеслава Игрунова и объявили его психически больным. «Болезнь» Игрунова заключалась в том, что он распространял книгу Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

У меня эти сообщения вызвали тягостное чувство. Я краем уха слышал о том, что у нас преследуют людей за политические убеждения, но не представлял себе масштабов репрессий. Получалось, что не так уж далеко мы ушли от кровавого сталинского времени.

– Как вы понимаете, всё, что я тут говорил, изложено в «Хронике текущих событий», – завершил свой рассказ высокий человек, как я понял, хозяин комнаты, в которой мы находились. – Мы распечатали её, сколько смогли. А потому традиционная просьба: попробуйте размножить, сколько получится и распространить, сколько удастся.

Девушка в сером свитере извлекла из дырковатого зелёного рюкзака несколько пачек скреплённых степлером листов бумаги и принялась раздавать. А высокий человек подошёл к нам с Борисом, чтобы узнать, кто я такой. Боря представил меня как мужа своей сестры и талантливого режиссёра, собирающегося ставить спектакли на политические темы. Видимо, это у них семейное – преувеличивать значимость моей персоны.

– Значит, в нашем полку прибыло, – удовлетворённо покивал головой «сторожевая башня».  – А меня зовут Алексей Белозерский. Так что будем знакомы.

Мы пожали друг другу руки, и он повторил свою просьбу о размножении и распространении «Хроники текущих событий». Я признался, что вряд ли смогу как-то увеличить тираж этого бюллетеня в виду отсутствия пишущей машинки и неумения печатать. А вот раздавать готов. Белозерский тут же дал мне два десятка экземпляров «Хроники» и объявил всем присутствующим о присоединение к их группе новичка. После этого они все по очереди представились и пожали мне руки. Это были люди разнообразных профессий, большей частью студенты, аспиранты, молодые учёные и инженеры. Себя они называли правозащитниками, инакомыслящими и диссидентами.

Поздним вечером мы с Борей покинули комнату в большой коммуналке на канале Грибоедова и расстались возле метро «Гостиный двор». Он поехал к себе в Купчино, а я – в свою общагу на Ланское шоссе, держа в руках свёрнутые в трубочку бюллетени.

Через два дня к нам институт примчалась взволнованная Белла. Она нашла меня в большой аудитории во время лекции по истории искусств, извинилась перед преподавателем и попросила меня выйти. Когда я предстал перед ней, она без всяких предисловий спросила:

– Ты «Хронику» всю раздал?

– Нет, только половину.

– Отдай остаток мне или сожги. И у тех, кому раздал, забери.

– А что случилось?

Оказалось, что утром в их квартире прошёл обыск. Изъяли старую отцовскую пишущую машинку «Ремингтон», распечатанные экземпляры бюллетеня и забрали Борю. Мама и папа в трансе. Теперь могут придти за мной.

– Белуша, дорогая моя, я понимаю тебя, но как я могу забрать то, что уже отдал? – заговорил я. – И оставшиеся экземпляры лучше раздать хорошим людям, чем сжигать. Или, тем более, отдавать тебе.

– Можешь не отдавать, но сожги. При мне сожги, чтобы я видела.

– Беллочка, я не могу это сделать. Я обещал Алексею Белозёрскому.

– Алексей тоже арестован. Я звонила его жене. На них донёс сосед по коммуналке.

                                        – Но меня-то он не знает, может, обойдётся.

– Толик, ты ничего не понимаешь. У них длинные руки, они у меня забрали брата. Ты хочешь, чтобы они забрали ещё и моего жениха?

Она заплакала. Я обнял её и попытался как-то успокоить, но она вырвалась и грозно объявила:

– Либо ты сделаешь, что я тебе велела, либо…

– Либо что?

– Либо не знаю, что будет.

Белуша резко повернулась и ушла быстрым шагом, давая понять, чтобы я её не догонял. А я стоял в полной растерянности, не зная, что делать. Выпрашивать «Хронику» у тех, кому я её отдал, а это были наши преподаватели и студенты, мне казалось глупым. Сжигать оставшиеся экземпляры было жалко – кто-то, мне неизвестный, рискуя свободой, их распечатывал, кто-то собирал эту вредную, с точки зрения властей, информацию. Уничтожать их опасный труд мне не позволяла совесть.

В конечном итоге, похожие на приказы просьбы моей любимой девушки я не выполнил. Оставшиеся экземпляры раздал своим знакомым. И она перестала со мной общаться. Объявила, что полюбила другого.

Как это ни странно, я не слишком горевал. Видимо, влюбляться раз в году и терпеть крах, уже вошло в привычку. А вот реальная возможность угодить в тюрьму меня напугала. Меня могли выдать те, кому я дал «Хронику». Или тот тип, что заложил Борю и Алексея. А может кто-то из тех, кто попал в лапы КГБ, чтобы вымолить у них свободу.

Я никогда не отличался бесстрашием. Всю жизнь боялся смерти, а ещё более – кутузки. В детстве нам ставили в пример молодогвардейцев, которых даже пытками не сломили фашисты. Я с упоением читал книжки про пионеров-героев,  не выдавших в застенках своих товарищей. При этом с ужасом понимал, что сам-то я обязательно сломаюсь. Слишком дорога мне жизнь и свобода.

К счастью, в тот раз беда меня миновала. Никто не выдал, а сосед Алексея по коммуналке действительно не имел про меня никакого понятия.

ххх

Второй раз реальная угроза ареста появилась в тот августовский день, с которого в стране начался великий перелом.

Накануне мы с Женей и десятилетним Леонидиком вернулись из Феодосии, где вдоволь купались, загорали, лёжа на тёплой и скрипучей гальке, упивались картинами Айвазовского в знаменитой галерее и бродили по похожим на корабельные каюты комнатам дома-музея Грина. До конца отпуска оставалась неделя, которую я собирался посвятить обдумыванию новой постановки.

Я намеревался воплотить на сцене трагический финал жизни Даниила Хармса и написал пьесу, которую назвал «Допрос клоуна». Допрашивать клоуна должен не конкретный человек, а голос из динамиков, требующий указать его настоящее имя. А клоуну предстояло выкручиваться. Меняя обличие он называл себя то Данданом, то Чармсом, то Карлом Ивановичем Шустерлингом. После каждого нового имени будут рождаться забавные и абсурдные стихи самого Хармса, которые разыграют мои актёры. Только в самом конце клоун признается, что его настоящая фамилия Ювачёв. После этого он умирает. Но как представить его смерть на сцене, я пока не знал. Решил, что всё тщательно продумаю в оставшееся отпускное время.

Но в оставшееся отпускное время в нашу жизнь ворвались четыре зловещие буквы – ГКЧП. Ворвались вместе с показанным по телевидению танцем маленьких лебедей Чайковского в исполнении артистов Большого театра. Видимо, телевизионное начальство решило таким образом успокоить советских граждан – мол, ничего страшного не произошло. Просто Горбачёв заболел, а перестройка зашла в тупик.

Я и сам оказался в тупике. В те годы свежий ветер перестройки выветрил из моей головы последние остатки веры в еврокоммунизм. Я уже не верил никому и ничему, тем более не мог поверить какому-то самозваному комитету.  Выслушав диктора Веру Шебеко, зачитавшую заявления этого самого ГКЧП, работать над пьесой я уже не мог. Я понял, что над страной завис дамоклов меч диктатуры или, того хуже, гражданской войны. Но что я могу сделать, чтобы хоть в какой-то мере помешать этому кошмару?

Из унылых размышлений меня вывел звонок Ильи Метлера. Он приехал в Сыктывкар, чтобы навестить родителей, а, узнав о путче, обзвонил своих знакомых и выяснил, что местные демократы собираются устроить демонстрацию протеста по Коммунистической улице до главной городской площади, на которой проведут митинг. Илья предложил мне к ним присоединиться.

Демократов оказалось несколько десятков. Многих я знал лично, и никто не удивился, что пришли я и Метлер. Больше удивлялись тому, что кто-то не пришёл.

Мы с Ильёй шли в середине колонны и молчали. Говорил за всех поэт Александр Алшутов.  Этот громадный человек, своей бородой и вздыбленной гривой похожий на бунтаря и анархиста Бакунина, был когда-то знаменит своими песнями «Проходит кавалерия», «Город с разноцветными глазами» и «Чёрный кофе».  Он жил в Москве и на Сахалине, дружил с диссидентами и перебрался в Сыктывкар, где в течение многих лет строил себе дом. А сейчас он шагал впереди колонны и своим мощным басом, усиленным мегафоном, ругал «проклятое ГКЧП», называя его членов «красно-коричневой сволочью».

Ласковое августовское солнце, казалось, было на нашей стороне. Грозовые и дождевые тучи не просматривались до самого горизонта. Настроение у меня, как и у всех, было приподнятое и в тоже время тревожное. Я радовался тому, что не одинок, что мы бросили вызов путчистам, хотя они об этом и не знают. Но при этом я прикидывал, когда и в каком месте нас загребут. Вряд ли, полагал я, это сделают на центральной улице города. Скорее всего, нас ждёт засада на площади. Митинг нам провести не дадут. Гэкачеписты объявили чрезвычайное положение в отдельных местностях, не уточнив, в каких именно. Если и Сыктывкар попал в их число, то у КГБ есть все основания брать нас живьём. Я беспокоился о Жене. Она не знает, где я и что делаю, а потому будет очень волноваться, обзванивать больницы и морги, если я до ночи не вернусь. Я также размышлял над тем, как следует вести себя на допросе. И видел в этом какую-то положительную сторону. После такого рода приключения я буду знать, как допрашивают людей, что они при этом чувствуют, и этот опыт очень пригодится в моих последующих постановках. Ведь когда-нибудь нас всё же выпустят.

Площадь, называемая в то время Юбилейной, встретила нас тишиной и немноголюдностью. Очень удобно хватать бунтарей и запихивать в автозаки. Но никаких автозаков не было видно.

Мы подошли к каменной трибуне, с которой в дни октябрьских и первомайских торжеств власти города и республики приветствовали праздничные колонны трудящихся. Теперь с этой трибуны зазвучали совсем другие речи. Демократы по очереди поднимались на неё и, передавая друг другу мегафон, говорили всё, что думают о происходящем в стране. Метлер был резок. Он обозвал действия гэкачепистов «сталинским реваншем, которое может завершиться морем крови». После него я не мог не выйти.  Я поддержал Илью, спрогнозировав скорую гражданскую войну с непредсказуемыми для ядерной державы последствиями.

Когда все, кто хотел, выступили, мы разошлись по домам. Я удивился, что нас не только не задержали, но и позволили помитинговать. Объяснить это недоразумение можно только тем, что власть и КГБ сами были немало растеряны и держали паузу в ожидании, чья же сторона возьмёт верх.

В том же году мы с Метлером вступили в движение «Демократическая Россия». Только Илья это сделал в Москве, а я – в Сыктывкаре. Участие в политике я объяснил себе чистым эгоизмом: теперь-то я буду знать, что надо делать, если в стране опять случится какой-нибудь катаклизм.

ххх

Но случилось то, что я никак предугадать не мог. Мы попали в параллельную Россию, и она оказалась почти такой, как мы хотели её видеть – демократической и процветающей. Вот только над ней, как и в нашей реальности 1991 года, завис дамоклов меч. Я попробовал устранить угрозу и угодил в тюрьму, что для демократической России должно быть нонсенсом.

После допроса у маленького следователя я впал в апатию. Мне не хотелось читать газет, которые заказывал у надзирателей Рудик, не хотелось ни о чём с ним говорить. Я по-прежнему боялся смерти, но уход из жизни порой мне казался лучшим выходом из этого безвыходного положения.

Когда надзиратель вновь вызвал меня и повёл в  розовую комнату, я не ждал ничего – ни хорошее, ни плохого. Я не знал, что мне говорить, если это будет очередной допрос. Возможно, в таком состоянии я бы подписал любую бумагу – даже с оговорами на самого себя.

В комнате было пусто. Надзиратель приказал мне сесть на табуретку и ждать. Я так и сделал, но ждать, к счастью, пришлось недолго. В комнату, тяжело дыша, вошёл запыхавшийся толстый лысый человек с потёртым рыжим портфелем. Какое-то время он ничего не мог говорить, потом принялся жаловаться на астму и больное сердце. Когда наконец он успокоился, то сел за стол, достал из портфеля два запечатанных конверта и передал мне.

Я безучастно вскрыл первый конверт и обнаружил там записку от Исаева: «Толян, ничего не бойся, мы с тобой. Не доверяй адвокату Халикову. Мне знающие люди сказали, что он работает на следователя. Держись, мы с тобой!».

На моей душе немного потеплело, и уже с бьющимся сердцем я вскрыл второй конверт. В нём лежало послание от Метлера. Оно оказалось короче, чем от Виталия: «Толя, можешь во всём доверять Григорию Осиповичу». Я поднял глаза на лысого толстяка и выдавил из себя:

– Вы не знаете, кто такой Григорий Осипович?

– Григорий Осипович – это я, – улыбнулся окончательно пришедший в себя толстяк. – Моя фамилия Владимирский. Если вы не возражаете, буду вашим адвокатом. Платить вам ничего не нужно, гонорар я получу из фонда «Защита». Он занимается такими заключенными, как вы. И скажите спасибо своим друзьям, это они всё устроили.

– Спасибо!

– Да не мне, а им. Впрочем, я передам. Кое-что я про вас знаю. Вы – отличный журналист и в национал-коммунистическую партию вступили, чтобы её разоблачить. А теперь расскажите мне подробно, как вам удалось взять интервью у Грекова и какие у вас отношения с Томилиным.

Глава 32 Сосед по палате

На десятый день моего заключения в кардиодиспансере мне вышло послабление: врачи-надзиратели разрешили гулять по всей больнице. И в этот же день сменился сосед по палате. Старичка, успешно пережившего третий инфаркт, выписали, а его место занял весельчак средних лет, водитель по профессии. Звали его Владимир Баргузинов. Себя он попросил называть Володей.

Надо сказать, этот старикашка мне изрядно надоел, я даже опасался, что у меня от него хватит второй инфаркт. Он оказался убеждённым коммунистом, хотя ни в какой партии не состоял. Но я бы таким коммунистом, как он, быть не хотел. У него было весьма своеобразное понимание коммунизма. По его представлениям, это вовсе не общество, где все равны и освобождены от заботы о материальных благах, поскольку их предостаточно, а потому люди могут посвятить себя творчеству или спорту. Его коммунизм – это большое сильное государство, которое властвует над миром. Управлять такой сверхдержавой должен железный человек. Такой, как Сталин.

Я пытался вбить в его башку, что Сталин никакой не коммунист – хотя бы потому, что пачками гробил других коммунистов – Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека, Ягоду и ещё сотни тысяч. На это старичок отвечал, что они никакие не коммунисты, а враги народа. К тому же евреи.

Можно, конечно, согласится с тем, что не евреи должны вести страну и мир к вершинам человеческой истории, а славяне. Но это же не повод для их массовой ликвидации. Можно просто их слегка пододвинуть. Да и сам Сталин не был славянином. Однако и этот довод на старикашку не действовал. Он считал, что Сталин русский по духу. Главное, что он выиграл войну и сделал Советскую Россию великой и могучей в индустриальном отношение. А то, что при этом миллионы крестьян загнулись от голода, его не смущало.  Это нормальная цена за отечественные танки и самолёты, которыми Сталин разбил Гитлера. Прямь, не реальная война с потом и кровью, а детская забава, в которой Сталин и Гитлер в оловянные танки и самолётики разыгрались.

Если бы не Сергей Нежданов, я бы точно решил, что в этом мире живут одни чокнутые. Даже в Российской Империи никогда не говорили, что войну выиграл государь-император. Скорее наоборот: после Третьей мировой войны столичные газеты трещали, что её проиграл Алексей II, хотя всю вину можно было бы запросто свалить на бездарных военачальников. Но так уж у нас принято: если мы выиграли войну, то это победа народа, если проиграли – поражение записывается главе государства, кто бы им ни был. 

Сергей думал примерно также, как я. Вот только совершенно не верил в коммунизм. Что ж, я могу его понять. Такой коммунизм нужен только холопским душам, как мой сосед по палате. Может всё дело в том, что у них слишком поздно отменили крепостное право? Почему же вместо равенства и братства они мечтают о барском кнуте?

Свободного времени у меня была уйма, и я на портативном ординаторе гулял по Сети, пытаясь разобраться, что же здешние олухи понимают под коммунизмом. К моему изумлению, оказалось, что примерно тоже, что и мы. Всё тот же лозунг: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». В нашей реальности его провозгласил бургундец Этьен Кабе, у здешних – немецкий еврей Карл Маркс. И Кабе, и Маркс понимали это так, что при коммунизме товаров и услуг будет столько, что на всех хватит с избытком.

Советские коммунисты по этим лекалам и намеревались построить коммунизм к 1980-му году. Но получился сущий бардак. Товаров и услуг оказалось так мало, что даже за деньги не было возможности купить колбасу и сливочное масло. Как они не подохли с голоду – ума не приложу.

Когда дедулю, которого в моём нынешнем возрасте впору называть старшим братом, выпустили на волю, я вздохнул с облегчением. Круглолицый с рыжими усами Володя Баргузинов мне был куда как более по душе. Он ржал над коммунистами и рассказывал мне анекдоты из советских времён. Особенно мне понравился про раннее утро при коммунизме: на двери продуктового магазина висит объявление: «Сегодня в сливочном масле потребности нет». Выходит, не такие уж тупицы живут в этой реальности, раз сочиняют подобные анекдоты или рассказывают их, как Володька.

Баргузинов в больницу попал странным образом.  Он возил на служебной машине какого-то крупного полицейского начальника и однажды почувствовал острую боль в груди. Начальника он доставил в нужное место, а потом на этой же машине рванул на станцию скорой помощи. Там у него сняли электрокардиограмму и без промедления повезли в кардиодиспансер. Только уже на другой машине – той, что с красным крестом. Теперь автомобиль его начальника стоит возле станции. Забрать его не могут, потому что ключ Володя взял с собой и положил в карман куртки. Куртку у него отобрали в приёмном покое и унесли куда-то на склад. Пойти на склад он тоже не в состоянии, потому как наш лечащий врач запретила ему даже вставать с кровати.

И вот, лёжа на больничной койке, он, простой шоферюга, давал по телефону указания полицейским чинам, какие надо предпринять действия, чтобы получить заветный ключ.

Меня эта история изрядно позабавила, а он, рассказав её, стал расспрашивать, каким ветром меня занесло в эту палату. Я ему поведал о своих злоключениях, стараясь, как и он, придать своей истории более иронический, чем трагический характер. Он мне, однако, посочувствовал. А более всего его заинтересовало будущее сайта «Новая Россия», который так удачно стартовал. Он даже по большому секрету сообщил, что вся местная полиция с упоением читала и бурно обсуждала нашу статью про шушенско-коквицкую мафию. Когда же я поинтересовался, почему же полиция в таком случае не возбудила против этой мафии уголовное дело, Володя только махнул рукой:

– Понимаешь, Толя, они же ловят плотву, карасей не трогают, щук обходят стороной, а к акулам даже не приближаются.

– Однако ж всю местную власть когда-то замели…

– А-а, тут другое…

Что другое, Володя не пояснил. Но спросил, как же нам удалось сделать то, что не получается у его начальства. Я вкратце рассказал про наше расследование, похвалив при этом своего коллегу Нежданова, как настоящего асса журналистики.

Через три дня «асс журналистики» второй раз появился в нашей палате, притащив для меня очередной ворох апельсинов. Как я заметил, местные россияне испытывают какой-то благоговейный трепет перед этим фруктом. Дома они его едят редко, а своих больных товарищей буквально заваливают ими. Мне их регулярно приносила Женя, бывшие актёры театра, руководимого моим двойником. Я не знал, что с цитрусами делать. Для моего бедного желудка их было слишком много. Я бы охотно поделился с другими пациентами, но у них самих этих апельсинов было навалом.

Я познакомил Сергея со своим новым соседом, они пожали друг другу руки, после чего Нежданов предложил мне прогуляться по коридору. Я это сделал охотно, поскольку в своём теперешнем положении никак не нарушал свой личный режим.

Как только мы отошли от палаты на приличное расстояние, Сергей спросил у меня:

– Вы-ы давно знаете этого Баргузинова?

– Да нет, каких-то три дня. Он совсем недавно к нам поступил. Очень весёлый парень.

– О-он случаем не водитель, не в полиции работает?

– Ну да, в полиции. И именно водителем.

– И-извините, Анатолий Викторович, но вы невнимательно прочли переписку Томковича, которую ваш сын взломал. Комок называет Владимира Баргузинова своим человеком в Сыктывкаре.

Точно! Как же я мог забыть, что этот злосчастный Комок в одном из посланий кому-то там писал, чтобы тот встретился с Баргузиновым? Он мол возит ментовское начальство, имеет информацию из первых рук и на него можно положиться.

Глава 33. Награда

Несколько дней после встречи с адвокатом Григорием Осиповичем я жил надеждой. Каждую минуту я ждал прихода надзирателя, который снова приведёт меня в бледно розовую комнату и что-то изменится. Я не знал, что именно, но был уверен, что это будут изменения к лучшему. Надзиратели приходили, приносили Рудику газеты и книги или уводили нас в тюремную столовую, а в остальном меня как будто не существовало. Казалось и злобный следователь Бурковский, и добродушный защитник Владимирский про меня забыли.

Я снова впал в апатию. И когда надзиратель явился по мою душу, велел взять вещи и идти за ним, я решил, что меня переводят в другую камеру.

Сухо попрощавшись с Рудиком, я принялся сворачивать матрас. Из других вещей у меня была только бежевая куртка, которую я тут же надел. А матрас и подушку положено брать с собой при переводе из одного места в другое.

Однако надзиратель приказал оставить матрас в покое. Видимо, меня решили перевезти в другую тюрьму, наверное, в Петербург, поближе к Грекову и всей остальной честной компании.

Подозрения подтвердились, когда мы стали спускаться вниз ближе к выходу. Меня завели в большой кабинет, где под портретом Михаила III стоял стол, за которым сидел человек в синей форменной рубашке с погонами майора и немного грубоватыми чертами лица, а напротив него восседал Григорий Осипович. Как только мы вошли, они оба поднялись, хозяин кабинета внимательно посмотрел на меня, вышел из-за стола, подошёл и протянул руку.

– Поздравляю вас господин Малинин, вы свободны! – известил человек в форме.

Я не поверил своим ушам, но Григорий Осипович, кряхтя, извлёк из своего рыжего портфеля какую-то бумагу, закашлялся и протянул её мне:

– Читайте Анатолий Викторович, – прохрипел адвокат.

На моих глазах навернулись слёзы, читать я не мог. Тогда Григорий Осипович, откашлявшись, пришёл на помощь:

– Это постановление губернского прокурора. Все обвинения с вас сняты, по делу Грекова вы будете проходить только в качестве свидетеля. За трёхнедельное пребывание под стражей вам положена компенсация в размере 128 рублей 40 копеек.

– Спасибо! – выдавил я из себя.

– Ну что вы, я всего лишь сделал свою работу.

– Всё равно спасибо!

Майор подвёл меня к большому столу возле окна, на котором лежали отобранные у меня вещи –мобильник, часы золотистого цвета, бумажник, ручка и прочая мелочь. Рядом лежала бумажный лист с перечислением всего этого.

–  Вот, возвращаем вам всё по описи, как положено, – сказал майор.

Я принялся распихивать вещи по карманам. Мобильник к моему удивлению оказался выключен. Я его машинально включил, обратив внимание, что аккумуляторы почти не сели, и тут же возникла мысль, что надо позвонить Жене и родителям – использовать нереализованные права на звонок. Но не успел я найти нужный номер, как в кабинет ворвался полноватый человек к штатском – в синем костюме с тёмным галстуком из-под которого выпирало брюшко.

– Ну, где наш герой? – широко улыбаясь, спросил он майора. Не дожидаясь ответа, незнакомец подошёл ко мне и довольно крепко пожал руку. – Господин Малинин, позвольте представиться: следователь по особо важным делам Комитета имперской безопасности Владимир Петрович Бараксанов.

– Да, хорошо, – вымолвил я, всё ещё плохо соображая. – А где же следователь Бурковский?

– Бурковский работает по вашей губернии, а я к вам прибыл из Петербурга. Рад сообщить, что вы и ваш коллега Жданов очень помогли нам разоблачить группировку Грекова. И теперь вы представлены к награде – ордену Святого Георгия третьей степени. Как только государь-император подпишет указ, получите орден прямо из его рук! Такая честь даётся далеко не каждому. А пока отдыхайте, порадуйте своих близких, а послезавтра мы с вами встретимся. Я должен вас о многом расспросить.

В сопровождении Григория Осиповича я вышел из кабинета. Пройдя небольшой коридор, мы оказались в тюремном дворе. Погодка явно не радовалась моему освобождению. Было прохладно, накрапывал противный дождик со снегом, летняя куртка плохо защищала меня от холода, и я скорым шагом направился к воротам, но Владимирский меня остановил.

– Подождите, я так быстро не могу, – попросил он, тяжело дыша и держась за сердце.

Пришлось остановиться, хотя мне не терпелось очутиться на воле и в каком-нибудь тёплом месте.

– Эти кибэшники из кожи вон лезут, – пробормотал адвокат, немного успокоившись и слегка посмеиваясь. – Все ведь знают, что они хотели видеть Грекова у власти, помогали ему, а теперь замазывают грешки. Хе-хе! Однако у вас отличные друзья.

– Да, Метлер и Исаев прекрасные ребята, – согласился я, горя от нетерпения и не желая слушать про кибэшников.

– Не только они, уважаемый Виктор Анатольевич. Не забудьте поблагодарить Сергея Васильевича Жданова. Если бы не его показания, не знаю, удалось ли вас вытащить отсюда. Хотя, конечно, Илья Юльевич и Виталий Петрович тоже много сделали для вашего освобождения.

Я кивнул головой, решив, что сегодня же вечером соберу своих друзей в нашем семейном гнезде на Покровской или, ещё лучше, у родителей в Окваде. Накуплю шампанского, и первый же тост будет за них. А уж потом за освобождение, за награду, которую только предстоит получить. А что? Я её вполне заслужил. Мы спасли мир. No pasaran! Они не пройдут! Мы их остановили. И я уже представил, как на все полагающиеся мне 128 рублей 40 копеек закажу в трактире «Бурый медведь» банкетный зал, позову редакцию «Усть-Вымского времени», всех друзей и близких. Ох, и гульнём же мы по такому случаю! Чёрт побери, приятно быть героем.

Мы двинулись дальше к контрольно-пропускной будке. Владимирский протянул какую-то бумагу сидящему там человеку в синей форме, и тот отдал честь, с любопытством уставившись на меня. Затем он вышел из будки, с лязгом отодвинув засов и открыл скрипучую калитку внутри больших железных зелёных ворот. Наконец-то я смог вдохнуть воздух свободы.

Насладиться этим пьянящим духом мне не удалось. Непонятно откуда налетели журналисты. Тут же защёлкали фотоаппараты, на меня нацелились несколько телекамер, микрофонов и диктофонов. Вопросы полетели как из пулемёта:

– Господин Малинин, как получилось, что вас выпустили?

– Считаете ли вы, что вас и Грекова арестовали, чтобы не допустить партию к выборам?

– Вы продолжаете верить в идеи национал-коммунизма?

– Когда выпустят Грекова?

– Знаете ли вы, где скрывается Томилин?

– Правдива ли статья Сергея Жданова? Или это провокация?

Я немного растерялся и поёжился от холода. Общаться с репортёрами не хотелось, а тут ещё я увидел за их спинами стоящих возле жёлтого автомобиля с шашечками Метлера и Исаева. И Григорий Осипович пришёл мне на помощь. Пробормотав: «Мой Бог! Откуда они узнали, что вас сегодня освободят?» и, заслонив меня от них, он обратился к пишущей и снимающее братии с короткой речью:

– Господа журналисты, поимейте совесть! Ваш коллега только что узнал о своём освобождении, ему хочется увидеть своих близких, отдохнуть. Завтра он соберёт пресс-конференцию и всё вам расскажет.

Но слово «коллега» резануло меня. Я на миг представил, как они томились и мёрзли под стенами тюрьмы в ожидании моего выхода, и только лишь для того, чтобы написать одну строчку: «Малинин молча прошёл мимо и уехал на такси». Я легонько отодвинул своего спасителя и обратился к коллегам, среди которых были и знакомые по Дому печати:

– Отвечаю по пунктам. Статья моего друга Сергея Жданова никакая не провокация. Всё, что он пишет, абсолютная правда, и вы это не хуже меня знаете. Где скрывается Томилин и когда выпустят Грекова, да и выпустят ли его вообще, я не знаю. Обратись к правоохранителям. В идеи национал-коммунизма не верю и вам не советую верить. Сделать всех равными можно, если всё человечество постричь под одну гребёнку. Но ничего хорошего из этого не выйдет. А уж человеческие потребности удовлетворить просто невозможно. Тот, кто имеет дом, захочет дворец. На всех дворцов не хватит. И, наконец, самое главное – нельзя в многонациональной стране ставить один народ выше других. Мы тем самым унижаем другие народы. Это очень опасно. Так что радуйтесь, что национал-коммунистов не допустили к выборам. Выпустили же меня, потому что я не виновен. Вот и всё. До завтра!

Опять в меня полетели вопросы, только моё красноречие иссякло, и я с помощью своего благодетеля пробился к друзьям.

– Вот, вручаю вам вашего Малинина в целости и сохранности, – торжественно произнёс Григорий Осипович, подталкивая меня в сторону Ильи и Виталия.

Я обнял обоих друзей, сумев лишь вымолвить:

– Спасибо, спасибо, вам!

– Да, ладно, чего уж там! Садись давай в машину, – добродушно приказал Исаев.

Мы попрощались с Григорием Осиповичем и полезли в такси. Но отъехав на небольшое расстояние, Метлер попросил шофёра остановиться. Убедившись, что журналисты нас не преследуют, он вышел из машины и позвал меня. Я неохотно вылез вслед за Исаевым на слезливо замороженную улицу.

– То, что я скажу, водитель не должен слышать, – начал Илья и отвёл всех немного в сторону от такси. – Сегодня ночью мы возвращаемся.

– Куда возвращаемся?

– Куда-куда? Домой! В свой мир, к вашим жёнам и моей старушке-маме, – пояснил Виталий.

– Это каким же образом? – такого количества сюрпризов я как-то не ожидал.

– Объясняю ещё раз. Илья уже слышал. Позапозавчера мне позвонил академик Белов и попросил приехать к нему в Стрельну. Я был как раз в это время в Петербурге. Так вот, товарищ академик сообщил мне, что в ночь с 12 на 13 ноября произойдёт сближение. Ну, то есть сближение миров. Это они со своим двойником вычислили. А сегодня какое число? Правильно, двенадцатое. Сближение случится не где-нибудь, а в Коквицком лесу. И мы разработали такой план. В деревне Эжолты есть большой камень. Камень святого Стефана. Ну, ты это знаешь – твоя мама, наверное, рассказывала. Так вот, мы должны ровно в двенадцать ноль-ноль подойти к этому камню, положить на него руки и войти в контакт с нашими двойниками. Они тоже туда придут.

– А двойники знают, что им надо туда придти? – допытывался я.

– Знают-знают. Не перебивай! Им академик Беляев передаст. Продолжаю. Не теряя контакта, нам нужно будет зайти в Коквицкий лес и найти там лесную сторожку. Ну, такую заимку, которую охотники для себя сделали. И там всё…

– Найти? Но ведь будет темно.

– Не дрейфь, мы с Ильёй её уже нашли и дорожку проложили. Так что всё пройдёт как маслу. Главное, что тебя выпустили!

Я задумался, поняв, что летят к чертям мои планы. Я не получу орден из рук государя-императора, не отпраздную награду и своё освобождение. Слава героя-избавителя достанется моему двойнику.

– Ты чего приуныл? – вступил в разговор Илья. – Боишься, что без тебя этот мир погибнет? Теперь уже не погибнет. Мы его оставляем в надёжных руках академика Белова.

– Почему именно в его руках?

– Ты сегодняшние «Петербургские ведомости» читал?

– Нет, не успел, – мне почему-то не хотелось признаваться, что в последнее время я вообще не читал газет.

– Тогда почитай.

Илья заглянул в машину и вытащил откуда-то из глубины свёрнутую в трубочку газету, развернул её и передал мне. На первой полосе я увидел фотографию академика Белова с поднятой правой рукой. Набранный жирным кеглем заголовок гласил: «Создатель «Молнии Перуна» призывает мир отказаться от ядерного оружия».

– Вот видишь, они без нас спасутся, – успокоил Илья. – Не зря мы ему тогда про академика Сахарова рассказали.

Мне стало стыдно, что я думал не о мире, а о себе любимом, но, разумеется, каяться не стал, а сказал:

– Хорошо, поехали ко мне на Покровскую и там всё обговорим. Но сначала я позвоню Жене и родителям. 

Однако позвонить мне опять не удалось. Мимо нас на огромной скорости промчался тёмно синий «РуссоБалт-Днепр» с надписью на боку «Усть-Вымское время». Через пятьдесят метров он затормозил, из машины выскочила Шавкина и побежала к нам. Тоже мне, очнулась, подумал я. И ведь действительно, возле тюрьмы среди журналюг никого из «Усть-Вымского времени» не было. Сейчас она будет брать у меня интервью. И ведь как не вовремя!

Шавкина подбежала и, не поздоровавшись и не поздравив меня с освобождением, лишь переведя дыхание, выпалила:

– Анатолий Викторович, поехали срочно в редакцию. Серёжу Жданова убили.

– Убили! Когда?

– Недавно… Вот только что… Ну, час назад. Он должен был ехать вас встречать…

Шавкина отвернулась и заплакала. Хотя впору было плакать мне самому. Плакать от стыда и обиды. Его как пить дать убили эти проклятые национал-коммунисты. И всё из-за меня. Ведь это я его подставил. Я помог опубликовать его статью в «Неве». А ведь ещё радовался, что ни мне, ни моей семье эта публикация не угрожает.

Глава 34. Побег

Владимира Баргузинова совершенно неожиданно выписали из нашей комфортной больничной тюряги. Уже на следующий день после того, как меня посетил Андрей Нежданов, весёлого соседа погнали на эхокардиографию. Выяснилось, что органические поражения сердца отсутствуют, но беречь себя необходимо: избегать алкоголя и курения, а также не жрать что попало. А вот валяться в больнице никакой надобности нет. Потому его и выпинали. Неужели и впрямь этот типчик прибыл сюда по мою душу, чтобы выведать, как мы раздобыли сведения про шушенско-коквицкую мафию?

Андрей обозвал Баргузинова «засланным казачком». Я не сразу обратил внимание, что эта идиома из нашей реальности. Есть у нас старая комедия с таким названием. Она повествует о том, как в годы Второй мировой войны молодого донского казака забрасывают во вражеский тыл, он там отчаянно бузит, обводит вокруг пальца франко-бургундскую контрразведку, бегает от жандармов и доставляет нашему командованию ценные сведения о расположении войск и карту со стрелками, обозначающими, в каком месте враги собираются по нам ударить.

Три поколения россиян ржали над похождениями лихого разведчика, а словосочетание «засланный казачок» вошло в русский язык. Так мы называем любого чужака, втёршегося в доверие с какими-то коварными целями. Я полазил по сети и выяснил, что у здешних оно имеет примерно тот же смысл. Вот только про одноимённую комедию нигде ничего не было сказано. Как же тогда оно попало сюда? Может его, как вирус, занёс кто-то из наших, побывавший в этом мире до меня, Ильи и Витюхи? А если он до сих пор где-то здесь обитает? Очень хотелось бы встретиться с таким земляком.

Так я размышлял после выписки «засланного казачка» Володьки Баргузинова. Его уход я воспринял с облегчением. После того, как выяснилось, что он своего рода агент банды Комка, мне пришлось притворяться, что я ничего этого не знаю. Я деланно смеялся над его шутками и анекдотами, соображая, как бы мне выведать, чего от меня хочет эта банда, но при этом себя не выдать. За два дня я понял, что такая игра мне не по зубам.

Место Баргузинова занял худенький деревенский парень лет двадцати пяти, умудрившийся в столь раннем возрасте заработать инфаркт. Он постоянно жаловался на боль в бедре, где находится сосуд, через который ему ввинтили стент. Другим соседом все эти дни был вечно молчащий пожилой человек. С такими однопалатниками можно сдохнуть со скуки, даже имея на руках портативный ординатор. К счастью, меня обещали через неделю выписать. Но покинуть больницу мне пришлось раньше этого срока.

Когда до освобождения оставалось пять дней, из Москвы позвонил Илья и безапелляционно заявил, чтобы я уже завтра уходил отсюда. Оказывается он только что говорил по телефону с Исаевым, а тот побывал у академика Беляева. И он со своим двойником из нашей реальности каким-то образом вычислил, что 12 ноября два параллельных мира сблизятся, и у нас есть реальный шанс вернуться домой. Причём сближение произойдёт не где-нибудь в Бургундии или Луизиане, а в Коквицком лесу – прямо под носом у мафии, неподалёку от нефтетитановых разработок. 

Я сразу повеселел. Мне хотелось не столько вернуться в наш мир, сколько сбежать из этого чёртового кардиодиспансера, и отправился на поиски заведующей нашим отделением. Эту толстую рыжую похожую на Будду тётю с густо подведёнными глазами я застал сидящей за столом в её кабинете. Про мою досрочную выписку она и слушать не желала. Чтобы обрести волю, я должен сдать анализы и пройти испытание на беговой дорожке – ко мне прицепят датчики, и я буду с ускорением имитировать движение. Если все показатели будут в норме, то меня на следующий день освободят.

Спорить с «Буддой» в белом халате не имело смысла. Поэтому мне ничего не оставалось другого, как забрести в пустующую рекреацию, позвонить Метлеру и пересказать то, что только что услышал от врачихи. Илья какое-то время помолчал, а затем заговорил, слегка иронизируя:

– Придётся тебя похитить, Толя. Витя сегодня прилетит в Сыктывкар, а я там буду завтра утром. В полдень мы придём к тебе в больницу и умыкнём. Понял?

– Нет, не понял. Я что – в тапочках и домашних брюках за вами последую? Ноябрь уж на дворе!

– Ну, так позвони жене, пусть приготовит для тебя зимнюю одежду. Мы заедем и заберём, – невозмутимо предложил Илья.

– Ага, так она вам и даст! Ты Женю плохо знаешь.

– Придумай что-нибудь.

Пришлось придумывать. Фантазия в тот момент у меня отключилась, и я не нашёл ничего лучшего, как, позвонив Жене, сообщить ей, что меня скоро выпишут, но вот завтра мне нужно на полчаса приехать в метлеровский офис, где располагается редакция «Новой России». И попросил приготовить тёплую куртку и зимнюю обувь, которую мои друзья заберут.

В ответ Женя обругала моих друзей, готовых ради своих делишек вытащить меня хоть из могилы. После уговоров и заверений, что я уже совершенно здоров, она всё-таки пообещала мою просьбу выполнить, но при этом сказать Метлеру и Исаеву всё, что она про них думает.

После этого в смятенном состоянии я вернулся в свою палату, лёг на койку, придвинул к себе раздвижной столик, положил на него портативный ординатор и полез в Сеть, чтобы узнать последние новости. А они меня порадовали. На Гречанинова и ещё двоих руководителей ШИКа заведено уголовное дело по факту мошенничества в особо крупном размере, и они находятся за решёткой. Полиции удалось задержать участников банды Томковича. Местонахождение главаря бандитов сыщикам известно, и его поимка – дело времени. Очухались, наконец! И теперь стало понятным, зачем Баргузинов забрался к нам в кардиодиспансер. Хотел отсидеться, а когда дело запахло керосином, сделал ноги. 

ххх

Ровно в полдень следующего дня позвонил Метлер:

– Толя, бери все свои вещи и дуй на первый этаж к выходу. Мы тебя ждём в буфете.

Я прихватил только телефон и портативный ординатор – зубной щёткой, пастой и электробритвой решил пожертвовать, чтобы не вызывать подозрений. В фойе кардиодиспансера действительно имелся бар, где я застал сидящими за угловым столиком Илью и Виталия. Они пили чай с эклерами. Для меня они предусмотрительно взяли ещё одну чашку чая и бутерброд с сёмгой. Под столом я заметил большую сумку.

– Ешь давай, – приказал Илья и указал мне на свободный стул. – Пирожное тебе нельзя – много холестерина, а сёмга для сердечников в самый раз. А Исаев пока посвятит в суть дела.

– Да, дело, значит, такое, – подхватил разговор Виталий, вытирая салфеткой замазанный кремом рот. – Белов и Беляев договорились, что мы сегодня ночью едем в Коквицкий лес. Там в деревне Эжолты лежит так называемый камень Стефана Пермского – ты про него писал на нашем портале. В полночь мы к этому камню подходим, кладём на него руки и начинаем контачить с нашими двойниками. Затем, не теряя их, идём в самую чащу и находим там охотничью заимку. В ней всё и произойдёт.

– Как же ночью найдём какую-то заимку?

– Всё нормально, Толян, я не поленился и сегодня утром туда смотался на такси. Последние деньги потратил, да чёрт с ними. Заимку я нашёл, думаю, не потеряемся.

Я в этом засомневался, вспомнив, как мы плутали по Бургундии во время наших велопохождений. Но ничего не сказал. Меня охватило внезапное волнение: неужели уже этой ночью мы окажемся в нашей реальности, а утром попадём в мой любимый Усть-Вымь. И я увижу родителей, своего, а не чужого Леонидика и обязательно помирюсь с Женей. Завтра же ей позвоню и скажу: я был дурак, я виноват, ты мне дороже всех существующих и несуществующих в мире партий! Дороже всего на свете.

В чувство меня привёл Илья. Он вытащил из большой сумки, что лежала под столом, аккуратно завёрнутый пакет и сунул его мне:

– Тут рядом туалет – иди переоденься.

В туалете я ощутил себя то ли шпионом, то ли грабителем. Прямо как в кино – я заперся в кабинке, развернул пакет, и тут моё сердце сжалось: в аккуратно уложенной рубашке, брюках, носках и свитере чувствовалась рука Жени. Но не той, что я может завтра увижу. Другой Жени – из этого чужого мира, к которому я успел за эти месяцы привязаться. И другую Женю я полюбил всей душой. Неужели я её никогда не увижу? Нет, я не покину эту реальность, пока с ней не встречусь.

Когда я вышел из туалета, Илья и Виталий ждали меня возле выхода, Илья держал в руках тёплую куртку и тёплую шапку с козырьком. Я быстро запихал домашние брюки, футболку и тапки в поданный им пакет, натянул верхнюю одежду, и мы вышли на больничное крыльцо, с которого открывался хмурый вид на городское кладбище с перекошенными могильными памятниками. Погода как-то не задалась. Накрапывал то ли дождик, то ли легкий снежок, то ли то и другое вместе.

Илья вытащил фанфон, желая вызвать такси, но он сам загудел странной и незнакомой мне  мелодией. Илья приложил его к уху и лицо его резко изменилось.

– Что-о! – прокричал он в трубку. – Когда это случилось?... Ну… Ну… И где он сейчас?

Мы стояли, онемев, в ожидании, когда Метлер закончит разговор и всё объяснит.

– Это чёрт знает что такое! – зло прокричал Илья, выключая телефон. – В моей конторе был взрыв. Вернее, в помещении «Новой России». Пострадал Андрей Нежданов. Его увезла скорая. Приезжала полиция, спрашивали меня. Ребята сказали, что я в Москве. Надо ехать туда, на улицу Ленина.

– Куда увезли Сергея? – спросил я, ошарашенный всем, что произошло.

– Он в реанимации хирургического отделения.

– Тогда сначала идём к нему, это здесь рядом, в больничном городке, – предложил я, и, не слушая ответа, двинулся в сторону, противоположную кладбищу.

Глава 35. Исход-1

Мы отпустили таксиста и забрались в редакционный «Днепр». Шавкина уселась рядом с водителем, а я оказался на заднем сидении между Ильёй и Виталием, обогреваемый плечами обоих друзей. Но, что немаловажно, эта мизансцена оказалась весьма удобной, чтобы вести дознание. И я, подавшись вперёд и опираясь на спинки передних сидений, начал восстанавливать картину трагического происшествия.

Седовласый водитель Владимир Баранов с большими руками, одна из которых лежала на руле, а вторая – на рычаге коробки передач, говорил, повернувшись ко мне в пол оборота и почти не глядя на дорогу. Это вызывало у меня некоторое беспокойство за нашу безопасность, но интерес к тому, что он рассказывал, заглушал все остальные чувства.

Выглядела ситуация следующим образом. «Днепр» стоял рядом со сквериком напротив выхода из Дома печати. Баранов сидел в кабине, ожидая Сергея Жданова. Главный редактор Холодилин по телефону дал водителю задание отвезти Сергея к зданию тюрьмы, расположенной на западной окраине города в конце улицы Спасской. Баранов обратил внимание, что на парковке каким-то образом устроился незнакомый ему ярко зелёный спортивный автомобиль марки «Лауда-Стрела» австрийского производства. Как только Жданов показался из массивных дверей Дома печати, «вотьюр де спор» тронулся с места и поравнялся с журналистом как раз в тот момент, когда он дошёл до края тротуара.  Водитель «Стрелы» притормозил и несколько раз выстрелил в Сергея, после чего дал газу и умчался прочь.

Баранов выскочил из своей машины и подошёл к Сергею. Тот ещё дышал, но говорить не мог. Из Дома печати выбежали охранник и ещё несколько человек. Баранов вызвал реанимобиль, а охранник – полицию. Медики прибыли раньше стражей порядка и увезли бездыханного Жданова в губернский Центр нейрохирургии. Затем появились Холодилин и Шавкина. Главред велел Баранову срочно отвезти журналистку к воротам тюрьмы и вернуться вместе со мной. Что собственно и он и сделал. И вот что любопытно: Баранов и Шавкина покинули место убийства до прибытия полицейских.

Выслушав водителя, я принялся расспрашивать журналистку. Мне показалось странным, что Холодилин отправил именно Сергея на встречу со мной. На политические темы пишет Шавкина, на суд, где мне избирали меру пресечения, ходила тоже она. Сергей же занимался журналистскими расследованиями. Неужели всё дело в нашей дружбе?

– Ой, вы знаете, Анатолий Викторович, я тоже, я тоже очень удивилась этому, – лепетала Шавкина, пришедшая в себя после рыданий. – Валентин Евгеньевич ещё утром узнал, что вас сегодня выпускают, а когда мы все собрались в его кабинете, он сказал, что встречать его поедет Серёжа. Я возмутилась, конечно, сказала: «А почему не я?». А он сказал, что для меня у него будет другое задание. После этого он нас всех отпустил. А потом в коридоре вдруг закричали: «Убили Жданова!». Ну, я побежала вниз, смотрю – за мной бежит Валентин Евгеньевич. Мы прибежали, а Серёжу уже увезли. Тогда Валентин Евгеньевич сказал, чтобы я срочно ехала в тюрьму и привезла вас сюда. То есть туда, в редакцию.

Может, конечно, Холодилин хотел сделать мне приятное, отправив ко мне моего друга. А может он дал наводку убийце. Никто ведь, кроме журналистов «Усть-Вымского времени» не знал, что Сергей сейчас выйдет из здания Дома печати. А Холодилин как-то связан с Томилиным. Ведь это по его наущению он завернул моё интервью с Грековым. А Томилин – большой любитель всяких там «вотьюр де спор» или, по-нашему, спорткаров. Как-то он заговорил со мной про автомобили и упрекнул меня, что я променял свой спортивный «Стриж» на обычный «РуссоБалт-Сокол». Может это Томилин стрелял в Сергея? А Холодилин дал какой-нибудь знак через окно. Ну, там занавеску резко задёрнул или цветок передвинул. Полиция не придерётся: встречать меня он отправил моего друга и всё тут. В таком случае мне не стоит сейчас показываться в редакции. Мало ли что.

Когда редакционный «Днепр» затормозил возле Дома печати, я сказал, обращаясь к Шавкиной:

– В общем, так Катя. Сейчас ты поднимись в редакцию и скажи Холодилину, что я поехал в Оквад успокоить родителей. Они страшно переживают. А потом я вернусь и всё расскажу тебе и ему: как было дело, как меня забрали, как освободили – ну и всё такое прочее.

Шавкина кивнула и вышла из машины. Водитель повернулся в мою сторону:

– Ну что – едем в Оквад?

– Нет. Вы знаете, где находится Нейрохирургический центр?

– Ещё бы!

– Тогда едем туда, – скомандовал я, после чего спросил своих друзей: – Господа, вы со мной?

– А куда мы денемся? – ответил вопросом на вопрос Виталий.

– Поехали, – сказал Илья. – У нас ещё есть время. Дела в этом мире я уже завершил.

ххх

Центр нейрохирургии на Пантелеймоновской улице располагался внутри больничного комплекса и выглядел как вставная челюсть. Весь комплекс состоял из потрёпанных зданий разной этажности, возведённых, насколько мне известно, в годы Второй мировой войны, когда в Усть-Вымь эвакуировали промышленные предприятия и десятки тысяч человек. Жёлто-оранжево-красное здание, куда мы направлялись, резко выделялось на фоне своих блёклых собратьев. Возникало ощущение, что его ребёнок-великан собрал из цветных кубиков. Даже в хмурый ноябрьский день он мог радовать глаз. Только нам было не до радости.

Мы вступили в просторное отделанное мрамором фойе, быстро нашли окошко администратора, коей оказалась привлекательная девушка в белом халате, и также быстро объяснили ей, чего мы хотим. Девушка внимательно посмотрела на меня, потом вдруг улыбнулась и спросила:

– Вы Малинин, да?

– Да, – удивлённо буркнул я, решив, что мой двойник не раз бывал в этом заведении.

– Вас только что по телевизору показывали, – прощебетала юная администраторша. – Действительно, за её спиной работал небольшой телевизор. – Вы сказали, что нам национал-коммунизм не нужен. Я, конечно, в политике не разбираюсь, но я так рада, что вас выпустили…

– Девушка, я тоже рад, но мы торопимся и хотим знать, в каком состоянии находится мой коллега Сергей Васильевич Жданов, – прервал я её щебетание.

– Сейчас, сейчас, – девушка нажала какую-то кнопку перед собой и заговорила с невидимым нам человеком: – Василий Георгиевич, тут господин Малинин подошёл... Да, тот самый. С ним ещё два человека. Они спрашивают про Жданова, который к нам утром поступил.

Василий Георгиевич сказал что-то для нас неразборчивое, а девушка посмотрела на меня влюблённым глазами и снова улыбнулась:

– Сейчас к вам спуститься заведующий отделением реанимации и всё расскажет. Скажите, а чем вы сейчас займётесь? Будете снова статьи писать?

– А что мне остаётся делать – я ничего другого не умею, – заверил я девушку, криво улыбнувшись ей. Мне было не до флирта, но я всё же слегка пожалел, что возвращаюсь в своё побитое годами тело, и девушки вот искренне улыбаться мне уже не будут.

Василий Георгиевич появился буквально через пять минут. Это был невысокий седовласый мужчина в ярко синем халате и лёгких голубых брюках. Он крепок пожал мне руку, приговаривая: «Рад, очень рад, что вас выпустили», и пригласил нас в свой кабинет.

– Ну что вам сказать по поводу Андрея Васильевича, – заговорил врач, устроившись у себя за столом. – Повторю то, что вот буквально перед вами сообщил его жене. Состояние стабильно тяжёлое, пулю прошла навылет, но задеты жизненно важные органы, в том числе связанные с мозговой деятельностью. Сейчас мы проводим интенсивную терапию, но о перспективах говорить пока рано.

– Он без сознания? –спросил я.

– Да, в сознание не приходил. Часто бредит. Порой у него вырываются странные слова: «комок», «сволочь», потом опять «комок». Кому-то грозит. Вы не знаете, у него было много врагов?

– Врагов хватало, он ведь специализировался на журналистских расследованиях, – пояснил я. – Но Андрей очень добрый человек, не припомню, чтобы он кому-то грозил.

– А ощущение от его бреда такое, что он грозит почему-то комку. Возможно, он ощущает комок в горле и таким образом пытается от него избавиться? Мало ли какие штуки выкидывает наше подсознание.

Действительно, странно. В годы моего детства знавал я одну сволочь по кличке Комок, но он жил в другой реальности. Либо и в этом мире обитал негодяй с такой кликухой, либо доктор прав – Андрей ощущает комок в горле. А может… Нет, контакт с Сергеем Ждановым мне представляется маловероятным. Для этого и он сам должен находиться в бессознательном состоянии.

Доктор заверил нас, что сделает всё возможное, чтобы спасти моего друга, обещал держать меня в курсе, продиктовал номер своего телефона, взяв обязательство никому его не передавать, а в реанимационную палату к Андрюше нас не пустил, хотя, по его же словам, там находилась его жена Елизавета.

Мы вышли на мраморное больничное крыльцо, и я снова поёжился от холода, но не спешил идти к машине, где нас ждал бывалый водитель. Он же, увидев нас, открыл дверцу и громко спросил про Андрея. Я крикнул ему, что он жив, но без сознания. Мысли путались. Из-за меня чуть не убили, а может и убили прекрасного человека, а я позорно сбегаю в свой мир, и никогда не узнаю: выжил Андрюша или нет, поймали Томилина или не поймали.

– Вот что, господа, вы отправляйтесь в нашу реальность без меня, – решительно заявил я. – Моё место здесь.

– Ты что – сбрендил? – воскликнул Исаев. – Или тебе не хочется снова становится стариком?

– При чём тут хочется или не хочется? Вы же видите, что творится! Моё место здесь.

– Толя, а ты подумал о своём двойнике? – поддержал Исаева Илья. – Ты же отнимаешь у него 35 лет. Может быть даже лучшие 35 лет его жизни.

– А здесь я ему оставляю убитого друга, а может и его самого убьёт этот Томилин.

– Ты считаешь, что в Нежданова стрелял Томилин? Ладно, можешь не отвечать. Но откуда ты знаешь, что бы выбрал твой двойник – унылую старость в чужом мире или опасную молодость в своём?

– Хорошо, – согласился я. – Едем вместе до камня, вступаем в контакт и там мы с ним решим, что делать.

– Вот это правильно! – воскликнул Виталий.

Мы двинулись по ступенькам к машине, но не успели спуститься, как раздалась лихая мелодия моего мобильника. Я вытащил его из кармана, взглянул на широкий монитор и обомлел: на меня глядела высветившаяся фотография человека, которого я меньше всего хотел бы видеть и слышать.

– Это Томилин, – пробормотал я. – Вот лёгок на помине!

– Ответь ему и говори с ним как можно дольше, – повелел Исаев. – Я свяжусь с Пал Иванычем из полиции. Они его засекут.

Я провёл рукой по монитору, чтобы установить связь с абонентом и как можно более бесстрастным голосом произнёс:

– Слушаю вас.

– Слушай, слушай, господин предатель!

– Это вы, Алексей Анатольевич? – я решил не предавать значения оскорблениям в мой адрес.

– А кто же ещё? Значит ты, господин свинья, советуешь не верить в идеалы национал-коммунизма?Значит, товарищ ублюдок, считает, что мы собираемся весь мир стричь под одну гребёнку?

– Что вы от меня хотите, господин Томилин? – спросил я исключительно для того, чтобы протянуть время.

– А что можно хотеть для продажной шкуры? Смерти и только смерти. Я давно подозревал, что ты предал нас. И я даже знаю, когда это произошло. Тебя завербовали в Бургундии. Или я не прав?

– Ну, как сказать, пожалуй, что правы, – ответил я совершенно искренне.

– Во-от, угадал, жаль, что поздно. Я советую тебе застрелиться. Это будет честно и по-мужски.

– А если я не захочу стреляться?

– Что ж, тогда не обессудь. Славяне бьют первыми. Так ведь я тебя учил.

Я на миг оторвался от разговора, чтобы взглянуть на Исаева. Он отошёл в сторонку и, прикрыв рот рукой, что-то говорил в свой смартфон. Оглянувшись и увидев, что я смотрю на него, он махнул рукой, чтобы я продолжил болтовню.

– Что ж ты замолчал, гадёныш? Правильно я тебя учил или нет?

– Да, правильно. Вот я и нанёс вам первым удар, – съязвил я, приободрившись от мысли, что он сам плывёт в руки полиции.

– Да-а, не тому я тебя учил, – вздохнул голос Томилина. – Прощай, изменник. Надеюсь живым тебя уже не увидеть.

Раздались гудки, я снова посмотрел в сторону Исаева, а тот с довольным видом положил телефон в карман и доложил:

– Ребята, всё в порядке, Томилина засекли. Полиция уже выехала. Через полчаса он будет в кутузке.

– Будет забавно, если его посадят в ту же камеру, в какой ты сидел, – улыбнулся Метлер. – Так что за своего двойника можешь не беспокоиться. Убивать его будет некому. Но сам будь пока осторожен, мало ли что этот чёрт может успеть натворить. Он может знать, где ты сейчас находишься?

– Он думает, что я в Окваде у родителей.

– Это ему твой шеф Холодилин мог сказать? – догадался Исаев.

– Да, а я поеду к жене на такси.

Мы договорились, что в десять вечера я заеду сначала за Виталием на Никольскую, где живет его мама, а затем на Георгиевский проспект. Там в большом элитном доме находится квартира родителей Ильи. А уж оттуда мы прямиком двинемся в Эжолты. Окончательное решение насчёт моего возвращения я всё-таки приму только там.

ххх

Женя встретила меня у самого порога. Наверное, прислушивалась к шуму в подъезде и прибежала на звук поворачивающегося ключа в замке. Не успел я перешагнуть порог, как она обняла меня и впилась губами. Из кухни расплывался по квартире приятный запах тушёного мяса, но сексуальный аппетит оказался сильнее пищевого, и мы быстро прошли в спальню и занялись любовью.

…Расставшись с друзьями, я позвонил ей: сообщил, что я на свободе и еду домой. Оказалось, она уже всё знает и ждёт меня с нетерпением. В ожидании такси я связался и с мамой. Она плакала, просила, чтобы я ехал к ней на работу, но я ответил, что у меня самого ещё есть дела. Затем сделал звонок отцу. Он был сдержан, спросил, когда я буду в Окваде. Я пообещал, что завтра с утра сразу поеду в родительский дом.

За обедом Женя описывала восторженную реакцию своих коллег по гимназии на моё освобождение. В преподавательской комнате стоит телевизор, а моя импровизированная пресс-конференция у тюремных ворот прокатилась по всем новостным программам. Почтенным учителям понравилось не столько, что я говорил, сколько как я это сделал. Им импонировал уверенный и спокойный тон моего выступления перед журналистами. Надо же, а я-то думал, что выглядел жалким отмороженным цыплёнком!

Женя в честь моего освобождения купила мой любимый, а точнее, любимый моего двойника арманьяк Saint Vivant. Но мне пришлось отказаться от выпивки под тем предлогом, что вечером я должен ехать в Оквад, а садиться пьяным за руль не в моих правилах. При этом я твёрдо пообещал, что завтра вечером мы ещё раз отметим моё освобождение, и уж тогда напьёмся от души.

В этот момент я подумал, что вкушать армяньяк скорее всего буду всё-таки не я, а мой двойник. Я больше не имею право занимать чужое место. Андрею я уже ничем не смогу помочь, Томилина вероятнее всего уже поймали – здешняя полиция работает не в пример нашей. Исаев прав, мне просто не хочется возвращаться в нашу унылую реальность, а также отказаться от заслуженной славы и награды из рук государя-императора. Но не буду поддаваться слабости. Пусть уж это всё достанется двойнику.

После сытного обеда мы сходили в детский сад за Леонидиком. Мальчик, увидев меня, оставил игрушки и бросился мне на шею. Вернувшись в нашу квартиру на Покровской, мы весь вечер резались с сыном  в настольный футбол, который я подарил мальчику несколько месяцев назад. Причём Леонидик, к своей радости, чаще выигрывал, чем проигрывал. И это при том, что я и не думал поддаваться. Я и в своём мире относился к сыну как к взрослому чуть ли не с самого его рождения. Это был мой собственный метод воспитания – никогда не сюсюкаться, общаться, как с большим и не поддаваться в играх.

В девять вечера я стал собираться. Жене сказал, что ночую у родителей, которые тоже по мне соскучились. Сердце же нещадно щемило от осознания, что прощаюсь с ней и маленьким Леонидиком навсегда. В этот момент я стал даже надеяться на то, что ничего у нас не получится, где-то сорвётся, что академики не всё рассчитали. А когда уходил, машинально сказал Жене:

– Прощай!

– А чего так трагично? – удивилась она. – Завтра, надеюсь, увидимся. Ты же обещал.

– Завтра? Да, завтра, конечно, увидимся. Вот только я буду немного другим… Возможно, буду другим. Так что ты не удивляйся.

– Эх, до чего же ты мне надоел своими загадками! – улыбнулась Женя. – И всё-таки я люблю тебя, дурачка.

– Я тоже тебя люблю. Прощай! То есть до завтра.

Я быстро спустился вниз, сел в пока ещё свой «РуссоБалт-Сокол» и, нарушив обещание, данное моим друзьям, помчался в Оквад. Что поделать, вся зимняя одежда осталась в родительском доме.

На улице Сосновой я заметил стоящий возле самой обочины спортивный автомобиль ярко зелёного цвета. Неужели Томилин?

Я притормозил и медленно проехал мимо. Автомобиль был пуст – свет в салоне не горел, никто не сидел ни за рулём, ни на местах для пассажиров. К тому же машину уже припорошило снегом, повалившем нынешним вечером. Я немного успокоился: мало ли в городе спортивных «вотьюр де спор» ярко зелёного цвета.

В доме, к счастью, никого не оказалось. Мама, как всегда, работает, а отец как всегда поехал в город за покупками, чтобы встретить моё освобождение на должном уровне. Я быстренько поднялся к себе, переоделся и полетел вниз – время поджимало.

На Никольскую я прибыл с небольшим опозданием. Исаев стоял на краю тротуара прямо на улице и поджидал меня. Когда он удобно пристроился на переднем пассажирском кресле, я, дабы совершенно успокоиться, спросил его:

– Томилина взяли, не знаешь?

– Щас узнаем, – хладнокровно произнёс Витёк и вытащил мобильник. – Пал Ваныч, приветствую вас ещё раз! Томилина взяли? Нет! А что так? Вот, блин, невезуха!

Прикрыв телефон рукой, Исаев пересказал услышанное: Томилин разговаривал со мной со Стефановской площади. Когда полиция туда прибыла, его уже след простыл, а томилинский телефон как будто в насмешку лежал на паперти Стефановского собора.

– Спроси: допрашивали ли они водителя редакционной машины «Усть-Вымского времени»?

Витя передал вопрос и, выслушав ответ, изложил его мне:

– Нет, они никак не могут его найти. Когда полиция прибыла к месту происшествия, он укатил за тобой. Потом они связывались несколько раз по телефону, но он был всё время в разъездах. Его ваш Холодилин весь день гонял туда-сюда. Назначили ему прийти на допрос завтра в девять утра.

– Идиоты! – негромко выругался я. – Допросили бы сегодня – перехватили бы томилинскую машину. Только водитель видел, как всё произошло.

– Что ты хочешь? – успокаивал меня Исаев, прикрывая мобильник рукой. – В императорском МВД усть-вымскую полицию чихвостят в хвост и в гриву.

– Передай им: пусть ищут ярко зелёную «Лауда-Стрелу», – сказал я. – С этой машины убили Жданова. Я только что видел одну такую в Окваде на улице Сосновой.

Витя всё это сказал, а потом с укоризной посмотрел на меня:

– Какого хрена ты туда попёрся, если знаешь, что Томилин именно там тебя и ждёт?

– А что, я, по-твоему, в летней курточке должен в лес с вами топать? Ладно, некогда. Погнали к Ильюхе, он нас уже заждался.

Оказалось, что вовсе не заждался. На шумном и ярком от рекламных огней Георгиевском проспекте Метлера не было видно. Я заехал во двор большого дома, где жили большие люди, но и там его не было. Пришлось звонить ему, и он, как ни в чём не бывало, сказал, что сейчас спуститься.

Мои нервы начали сдавать, и когда через пять минут Илья уселся на заднее сиденье, я повернулся в его сторону и принялся ругать его на чём свете стоит.

– Перестань, Толя, – отмахнулся Метлер. – Думаешь легко проститься с родителями? В нашем мире их уже не будет.

Я промолчал, испытывая чувство вины, поскольку сам не соизволил, в отличие от Ильи, в последний раз их увидеть. От мук совести меня освободил  Исаев.

– Да, ладно, Ильюха, кому ты будешь говорить, – развязно вымолвил Виталий. – Не родители тебя задержали, а Светка.

– Пусть Светка, – невозмутимо сказал Илья. – Должен же я напоследок вкусить любовного блаженства. Помнишь, как у Есенина: «Я не буду больше молодым».

– Жены тебе было мало? – усмехнулся Исаев.

– С Татьяной я всё равно разведусь. Вернее, мой двойник разведётся. А к Доре я прибуду уже в другом теле.

Выяснилось, что после Центра нейрохирургии Илья и Виталий пошли обедать в ресторан «Двина» и заодно отметили прощание в этой реальностью. И там Метлер каким-то образом подцепил крашеную шатенку по имени Светлана. Пока я прощался с Женей и Леонидиком, он успел соблазнить девушку, потрахаться с ней и навестить своих родителей. Телефон девушки он забил в свой мобильник, записал её адрес и положил в карман куртки. «Это будет мой подарок двойнику», – похвастался Илья.

Я же ничего не сказал, молча вырулил на грохочущий проспект и надавил на акселератор. Времени до полуночи оставалось совсем немного. А дорога шла через Оквад. На всякий случай я не стал ехать по Сосновой, а свернул на Луговую, затем по Цветочной выбрался на трассу.

Валил снег, ухудшая видимость, но трасса была пустынна. Видимо, желающих в такую погоду покинуть уютный город не нашлось. Две-три встречные машины с ярко горящими фарами пронеслись мимо, слегка ослепив меня, но я продолжать гнать «Сокол» вперёд. Лишь когда до поворота к реке оставалось не более километра, я разглядел в зеркале заднего вида два приближающихся огонька. Возможно, кому-то захотелось покататься на ночь глядя, но я на всякий случай до отказа утопил педаль акселератора. 

– Куда ты несёшься, сумасшедший? Мы так вместо Сыктывкара в рай попадём, – крикнул Илья.

– В рай так в рай! – отозвался я и взглянул на спидометр. Его стрелка приближалась к двумстам километрам в час. С такой скоростью нас не догонят.

Однако огоньки приближались. Значит это «вотьюр де спор». А раз «вотьюр де спор», то за рулём Томилин. А если за рулём Томилин, то жди худшего. И когда машина поравнялась с нами, я заорал:

– Пригнитесь!

И сам наклонился, насколько это возможно. Тут же раздались три сильных удара – как будто кто-то три раза изо всех сил стукнул по стеклянной банке. Я от испуга крутанул руль, машина завертелась и, заглохла. Я поднял голову и увидел три пробоины в боковом стекле и что мы стоим поперёк дороги.

– Это чёрт знает, что такое! – раздался с заднего места крик Ильи. – Все живы? Никого не задело?

– Кажется, нет, – ответил Витя, приподнимаясь. – Газуем отсюда, он возвращается.

Я посмотрел в правую сторону и увидел вдалеке странно движущиеся огоньки. Похоже было на то, что обогнавший нас автомобиль разворачивается. Я быстро завёл двигатель и в свете загоревшихся фар увидел, что «Сокол» замер прямо на повороте и перед нами другая дорога. Это был шанс на спасение.

«Сокол» дёрнулся и за несколько секунд достиг максимальной скорости. Можно было так нестись и дальше, но пришлось резко затормозить. Мы подъехали к ещё не замерзшей реке, но моста там не было. Какой же я кретин! И не просто кретин, а топографический кретин – совсем забыл, что мост находится за вторым поворотом.

– Это хана! – вырвалось у меня.

– Ничего не хана, – услышал я голос Ильи. – Давай разворачивайся и газуй.

Я дал зданий ход, повернув руль влево, развернулся и помчался прямо на трассу – навстречу к гибели.

Через пару минут мы уже были на большой дороге, но томилинская машина нигде не обнаружилась. Он либо затаился где-то за обочиной, либо не заметил, что мы свернули. Второй вариант меня устраивал, и «Сокол» очень быстро достиг второго поворота, не встретив на пути ни одной машины. Но успокаиваться было рано. Вполне возможно, Томилин ждёт нас у моста.

К счастью, и там его не оказалось, и я не без радости сообразил, что убийца не знает, куда и зачем мы едем. Я быстро посмотрел по сторонам, не увидел никаких огоньков, но заметил, что Исаев говорит по телефону:

– Пал Ваныч, это снова я, Исаев. Томилин только стрелял по нам. Что? А-а.. Мы в машине… Да… А он нас догнал на яренской трассе. Где-то в километрах пяти-десяти от города. Не доезжая поворота к мосту. А мы едем в сторону Коквицкой горы. Возможно, он поедет за нами. Поднимайте своих!

Пока Виталий говорил, мы пролетели мост и въехали в селение Эжолты. Единственная улица хорошо освещалась, а в некоторых особняках горели окна. Я сбавил скорость и повернулся в сторону Исаева:

– Куда ехать?

– Езжай прямо до конца деревни, – скомандовал Виталий. – Так… Через сто метров тормози… Вот, поворачивай направо, поставь машину сюда под дерево. Теперь выходим.

Я заглушил мотор, и мы выкарабкались из «Сокола». Илья вытащил свой смартфон, посмотрел на монитор и сообщил, что время без трёх минут двенадцать. Снегопад прошёл, и Виталий уверенно повёл нас по свежему снегу к большому камню, огороженному со всех сторон заборчиком. Исаев по-хозяйски отворил калитку и каким-то образом потушил освещавший этот памятный объект фонарь. Я успел только разглядеть под ним доску, извещавшую, что это ни что иное, как «Камень Стефана Пермского». Далее шёл большой текст, разъясняющий смысл этого словосочетания. Но буквы тут же потонули во тьме.

Мы стряхнули перчатками снег с камня, затем Исаев нас расставил в определённом порядке, который они придумали с двумя академиками. После этого мы, засунув перчатки в карманы, прикоснулись ладонями к холодному камню. Я смотрел на свои озябшие руки и чувствовал, как они постепенно согревают шершавую поверхность, а мысленно попытался сосредоточиться на контакте с двойником. Ничего не получалось. Тогда я закрыл глаза, стал думать о нём, попробовал представить, как он может выглядеть. Он сейчас должен быть в тёплой меховой куртке, в зимней шапке с козырьком, как и у меня сейчас, и в вязаных рукавицах. Нулевой эффект.

Я открыл глаза и посмотрел на товарищей. Илья сосредоточено взирал на камень, а Витя тоже оторвал взгляд и выругался:

– Блин! У меня ничего не получается.

Я хотел было признаться, что и у меня тоже, но неожиданно услышал внутри себя ясный голос: «Я не в вязаных рукавицах, а в кожаных перчатках и их уже снял. У нас тут не так холодно, чтобы носить рукавицы, только сегодня первый снег выпал».

Ура, это контакт!

Дальше разговор покатился как по маслу. Мы быстро договорились перейти на ты, я сказал, что за нами была погоня, и если нам удастся снова поменяться телами, то ему и его друзьям надо быть осторожными. Он сказал, что и за ними была погоня, но очень удивился, узнав, что меня каких-то полчаса назад пытался убить не кто-нибудь, а сам Томилин. «Боже, что ты такое сделал, что он тебя хочет убить?». «Да ничего особенного, я развалил вашу партию». В этот момент я подумал, что после такого он не захочет возвращаться, но он услышал мои мысли. «Нет-нет, я вернусь. Мне даже интересно, что ты там натворил». Почувствовав свою вину, я решил перевести стрелки на него самого и ехидно спросил: «А как тебе спалось с моей женой?». «У тебя отличная жена. Какого чёрта ты с ней развёлся? Впрочем, вы молодцы: всё-таки прожили вместе почти сорок лет. Не то, что я». «Ничего, теперь ты можешь со совей жить и дальше. И дай Бог вам счастья ещё лет на сто. Я от твоего имени с ней помирился». «Молодец. Я с твоей тоже». «Да, кажется, у тебя мой характер». «Ничего подобного, это у тебя мой». «Не спорь со старшими!». «Пока ещё я старше тебя, вот вернёмся к себе, тогда и будешь права качать!» «Ладно, хватит спорить, пошли». «Пошли».

Я поднял глаза и увидел, что друзья осторожно оторвали руки от камня, а Исаев вытащил из кармана фонарик, включил его и дал знак, чтобы мы следовали за ним. Я  так и сделал. Мы шли, а я продолжал диалог со своим «альтер эго». «Вы идёте? Илья и Виталий с тобой?» «Всё нормально, мы неразлучны, как три мушкетёра».  «Так ты читал этот роман? У вас он тоже есть?». «Пока что не у нас, а у вас. Там, где ты сейчас, его сочинил Алан Дюваль. Не читал?» «Нет, как-то не удосужился». «А я вот ваш вариант прочитал, пока лежал в больнице. Тут его написал некто Дюма». «Ты лежал в больнице? С чего бы это?». «Прости, я разбил твоё сердце. У меня случился инфаркт. Сегодня, то есть уже вчера я сбежал из вашего кардиодиспансера. Чуть-чуть не долечился». «Ладно, прощаю своё разбитое сердце. И только лишь потому, что помирился с Женей». «А я тебе прощаю развал партии, если ты, конечно, не врёшь. Моя Женя стоит и этой партии, и всех других. А ты, как вернёшься, сначала побывай на Советской – я там тебе письмо оставил, а потом топай к ней». «А ты сначала навести родителей. Я сказал Жене, что ночую у них. И ещё, имей в виду: я три недели просидел в тюрьме». «Господи! Что там у вас было?». «Ничего, прочтёшь в газетах. Зато получишь награду из рук вашего царя». «Главная награда – это Женя». «Вот тут я с тобой спорить не буду».

За этим разговором я не заметил, как мы углубились в лес, и шли друг за другом по узкой тропке. От беседы меня оторвал негромкий голос шедшего вслед за мной Ильи:

– Чёрт, я, кажется, его потерял.

Я тут же спросил своего двойника: «Илья с вами? Он не отстал?». «Нет, но он вроде бы потерял контакт». «Ничего, пусть идёт за нами. Главное, до места дойти». «Согласен».

Мы продирались сквозь деревья почти в темноте. Дорогу освещал фонарик Исаева и свет метлеровского смартфона. Я свой мобильник решил не доставать. Батарейка была на исходе, да и мало ли что – может излучение от трубки перебило Илье контакт.

«Я ещё должен тебе сказать: Андрей Нежданов лежит без сознания в реанимации. Его бандит по кличке Комок пытался прикончить», – услышал я голос двойника и тут же вспомнил, что, по словам врача, Сергей Жданов в бреду повторяет странные слова – «комок» и «сволочь». Видимо, нас в своих мирах ещё ждут сюрпризы. «Какие ещё сюрпризы? Серёгу тоже пытались убить?» – услышав мой внутренний голос, спросил двойник. «Да. Он в реанимационном отделении Нейрохирургического центра. Постарайся его навестить, когда он придёт в сознание». «Мог бы этого не говорить. Конечно, навещу». «Между прочим, в него твой любимый Томилин стрелял». «Вот сволочь!»

Поговорить про Томилина нам не пришлось. Возглавлявший шествие Исаев повернулся в нашу сторону и сказал:

– Ребята, я контакт потерял.

Я опять обратился к своему: «Ты меня слышишь? Как там Исаев». «Исаев в порядке, но он расконтачился». «Тогда вся надежда на нас с тобой». «Да, конечно».

– Пока всё в порядке, так что идём дальше, – успокоил я Виталия.

– Да, мы, собственно, уже пришли, – сообщил Исаев.

Действительно, перед нами находился слабоосвещённый исаевским фонариком бревенчатый домик. Мы зашли внутрь. В углу охотничьей заимки стояла изразцовая печка, возле стены у окошка – стол из наструганных досок, а сверху свисала электрическая лампа. Меня это несколько удивило: неужели сюда протянули электропровода? Но Исаев быстро развеял сомнения: он осветил фонариком стоящий в углу элегантный генератор электрического тока, завёл его, машина приятно загудела и лампочка зажглась. Виталий с видом победителя оглядел помещение и обратился ко мне:

– Спроси своего: там все дошли.

«Все, все, – услышал я ответ, даже не успев задать вопрос. – Что теперь, будем ждать?»

– Что теперь, будем ждать? – переадресовал я вопрос Виталию.

– Будем ждать, – ответил Исаев.

И в этот момент лампочка погасла. Более того, перестал гореть и исаевский фонарик, который он не торопился выключать.

«Эй, что там у вас?» – обратился я к своему двойнику.

Но ответа не последовало. Кажется, я потерял контакт и ощутил себя в кромешной пустоте.

Глава 37. Исход-2

Здешний больничный комплекс местные называют «городком в городке». Валяясь без дела в кардиодиспансере, я, любопытства ради, выяснил, что его в стародавние времена начали возводить на городской окраине рядом с кладбищем. А спустя годы выстроили совсем невзрачный семиэтажный хирургический корпус, куда впихнули и реанимацию. От кардиодиспансера его отделяет всего пара сотен метров, поэтому дотопали мы туда довольно быстро. Куда как сложнее оказалось добраться до Андрея Нежданова – живого или мёртвого.

Место, где сидит администратор, у них называется регистратура. За большим окном мы не обнаружили ни одной живой души. Илья страшно нервничал, долго ждать не стал, отправился на поиски администраторши, но, пока его не было, за окном появился пухлый молодой человек в очках, которому мы объяснили, чего хотим. Узнав, что мы не родственники, а всего лишь друзья и коллеги пациента реанимации, он сообщил, что навестить Андрея Нежданова мы не сможем, но согласился узнать, в каком он состоянии. Для этого он взял трубку стационарного телефона, с кем-то там переговорил, а нам сообщил, что больной без сознания, состояние стабильно тяжёлое, сейчас ему делают операцию – удаляют осколки, попавшие в пациента после взрыва. Рядом с операционной дежурит его жена Лиза, поэтому наше присутствие будет излишним.

Молодой пухлик продиктовал нам номер телефона, по которому можно справляться о здоровье Жданова, и мы вышли на крыльцо. Природа болела ноябрьским унынием. Мелкий дождик, перемешанный со снегом, навевал невыносимую тоску, которую усугубляли серые больничные постройки, разделяемые запущенным садом. В этот момент мне нестерпимо захотелось к себе в Усть-Вымь. Мне почему-то представилось, что в нашей реальности не бывает меланхоличной осени. Там либо всегда светит нежаркое летнее солнце, либо бодрит снежный морозец. Конечно, было жаль оставлять умирающего Андрея. Однако в любом случае мы ничем не сможем ему помочь.

Из больницы мы направились в метлеровскую контору на улице Ленина. Большая её часть не пострадала, но вот наша каморка выглядела весьма плачевно: окно разбито, стены покорёжены, жалкие останки ординатора валялись на полу.

– Конец «Новой России», – угрюмо резюмировал Илья.

– Почему же конец? – возразил ему я. – Ординаторр можно купить. Комнату отремонтировать. Да и Андрей может ещё выживет.

– Вряд ли мой двойник захочет после всего этого продолжить наше дело. Короче, так, друзья мои: я остаюсь.

– С ума съехал! – воскликнул Исаев. – Не хочешь снова стать молодым?

– Не хочу бросать успешно начатый проект.

– А может не в проекте дело? – поддержал я Виталия. – Может тебе нравится жить в мире, где у евреев есть собственное государство?

– И вполне успешное, в отличие от этой России, – согласился со мной Илья. – Но мне бы очень хотелось и её увидеть такой же успешной, как и Израиль. Родина, чёрт побери, хотя и не историческая.

– Увидишь, когда вернёмся, – сказал Исаев. – Российская Империя вполне себе успешная. И именно она твоя Родина, а не эта идиотская федерация.

На этом аргументы сторон были исчерпаны. Мы молча походили туда-сюда по обгоревшей комнате. Мне тоже не хотелось оставлять начатого дела. И перед двойником было как-то неудобно: от театра я отказался, вступив на опасную журналистскую тропу. Помирился с его женой. В общем, его, бедолагу, ждёт немало сюрпризов. Может действительно остаться?

Но умный Илья нашёл компромиссный вариант выхода из тупика:

– Короче, друзья мои, я иду в полицию. Вечером мы едем на эту самую Коквицкую гору. Общаемся с двойниками. И там уж я определюсь: возвращаться мне или нет.

Такое решение проблемы устроило всех. И мы расстались до десяти часов вечера. Встретиться договорились здесь же, чтобы добираться до таинственной горы на коричневой «Шевроле Ниве», не пострадавшей от взрыва.

ххх

Простившись с друзьями, я не знал, куда податься.  Женя ещё на работе, а мне надоело таскаться со своим портативным ординатором, который местные называют коротким, но неудобоваримым словом «ноутбук». Но этот самый ноутбук навёл меня на одну идейку, и я поплёлся в холостяцкую квартирку на Советской. Дорога заняла минут десять.  Я шёл по склизким сыктывкарским улицам и думал, чем обернётся наше возращение, если Илья останется здесь. По выработанной с детства привычке искать хорошее в плохом, я решил, что и в этой ситуации есть свои плюсы. Например, встретившись в нашей реальности с двойником Ильи, можно будет подробно расспросить, что они делали и чем жили все эти месяцы. И тогда будет намного проще сориентироваться: как жить дальше.

Положим, завтра выходной. Но в понедельник я должен появиться в редакции «Усть-Вымского времени». Что я скажу Холодилину? Моё alter ego всю свою долгую жизнь ставило спектакли. Стал ли мой двойник журналистом или создал там театр-студию? На всякий случай надо будет в ходе контакта его самого подробно расспросить. И пусть не обижается, что я от его имени покинул театр. Женя же сказала, что я, то есть он, конченый режиссёр.

Квартира на Советской после трёх больничных недель показалась мне вполне себе уютным гнёздышком. Я врубил стационарный ординатор и осуществил идею, пришедшую мне в голову благодаря ноутбуку: быстро накатал послание двойнику, в котором подробно рассказал, что произошло с нами за время его отсутствия в этой реальности.  Затем порылся в гардеробе и отыскал там тёплую меховую куртку, зимнюю шапку с козырьком и вязаные варежки. В городе запахло зимой, и я решил одеться потеплее. Правда, варежки оставил в шкафу – ими труднее управлять машиной. И вот экипировавшись таким образом, я вышел на Советскую улицу и побрёл через Стефановскую площадь на Орджоникидзе.

Дождик закончился, город стал выглядеть помытым, но не высушенным. На памятнике Ленину  резко проступали стыки камней, из которых он состоял, отчего сам незадачливый вождь выглядел привязанным к скале.

Мне вновь стало жаль покидать эту странную реальность, так и не разгадав её парадоксов. Почему сыктывкарцы, живя в стране, отказавшейся от коммунизма, сохранили прежнее название своей центральной улицы? Почему памятник атеисту Ленину стоит на площади, носящей имя великого святителя, а Стефановский собор, наоборот, находится в самом начале улицы Ленина?  Почему они с успехом осваивают космос, а обустроить самих себя на Земле не могут? Коммунизм не смогли создать, теперь у них капитализм не получается.

И снова я стал думать о том, что люди здесь живут вполне нормальные. И не только Сергей Жданов, но и моя Женя. Ничем особенным здешняя Женя не отличается от той. Разве что стала старше, но не постарела. Вроде помудрела, но не заметила, что её муж стал другим человеком. Тоже парадокс.

С такими вот мыслями я дошёл до квартиры на Орджоникидзе. Женя была уже дома и очень удивилась, увидев меня в зимней одежде. Я уверил её, что вполне выздоровел, соврал, что меня завтра выпишут, но вот понадобилось срочно поработать на «Новую Россию». И пообещал вечером вернуться в кардиодиспансер.

Мы сели ужинать наскоро пожаренными котлетами, причём для меня это был одновременно и обед. Странно, что я до сих пор не испытал чувства голода. Мой двойник приучил своё тело потреблять не слишком много пищи, дабы не наращивать лишние килограммы, которые он с большим трудом сбросил. Я подумал, что, если удастся вернуться, тоже избавлюсь от лишнего веса, если он там уже этого не сделал. А если сделал, то захочет ли он поворачивать оглобли в сторону своей реальности? И вообще: зачем ему возвращаться в этот непонятный мир, где его ждут унылые годы с больным сердцем и отсутствием любимого дела?

Потом мы долго пили чай. И я поведал жене, что наш крохотную редакцию взорвали, и мой коллега Андрей Нежданов находиться в больнице в тяжёлом состоянии. Женя разволновалась, призналась, что очень любила Андрюшу, правда, чисто материнской любовью, но играть с ним на одной сцене было для неё счастьем. И тут на меня накатила ревность. Но ненадолго. А у Жени переживания по поводу Андрюши переросли в беспокойство за мою судьбу. Если хотели убить его, то, значит, захотят убить и меня. Странно, что мне самому в голову эта простая, хотя и дикая, мысль не пришла.

Сумбур эмоций вызвал у меня желание заняться на прощание сексом. Но от этой идеи я отказался – вдруг снова инфаркт. Ведь он случился как раз после таких приятных занятий. И тогда пиши пропало – я навсегда останусь в этом мире, причём без друзей. Метлер, конечно же, передумает и, как миленький, попрётся с Исаевым в Коквицкий лес. Выживет ли Сергей – неизвестно. Кроме Жени у меня не будет никого. Кстати, Женя, судя по её поведению, вовсе не жаждала плотских утех. Было время, когда мы во время отпуска сношались по несколько раз за день. Кажется, я стал привыкать к тому, что мне идёт седьмой десяток.

ххх

В одном из окон метлеровской конторы несмотря на поздний час горел свет. Я зашёл во внутрь. Единственный освещённый кабинет был пуст, но по соседству кто-то расхаживал и ругался. Соседним была наша бывшая редакционная конура. Возникла мысль о засаде, и всё же я, презрев осторожность, заглянул туда. Засады не было. По конуре ходил из угла в угол Илья, сбивая носком своих ботинок куски разбитой штукатурки и жалкие останки стёкол, и гундел себе под нос:

– Чёрт знает что такое! Нет, это чёрт знает что такое!

Я его окликнул. Он даже не вздрогнул, продолжал бормотать, но перестал играть в футбол в разбитой каморке, и мы перешли в соседний кабинет. В углу стояла кофеварка. Илья по-хозяйски врубил её, заварил себе и мне по двойному эспрессо, и мы с чашечками в руках уселись за стол возле окна, предназначенный одному из сотрудников. Кофейный аромат его немного успокоил, и он заговорил, отхлёбывая божественный напиток.

Рассказывал он про сегодняшний день, который ему явно не удался. Утром, как мне уже было известно, взорвали сыктывкарскую редакцию «Новой России». Талантливый журналист Андрей Нежданов оказался в реанимации. В полиции Илью долго и тщательно допрашивали, но сами ничего толком объяснить не смогли. Пока есть одна рабочая версия: это месть банды Томковича, которую мы так здорово разоблачили. Поэтому вполне возможно, что следующими мишенями можем оказаться мы сами. Но опасаться следует не Томковича, а какого-то Баргузинова, служившего у них водителем. Он загадочным образом исчез: сначала взял больничный по поводу неполадок в сердце, а когда в Сибири арестовали Гречанинова, его след совсем простыл.

Я рассказал Илье всё, что мне известно про моего бывшего соседа по палате, но он плохо слушал, а сидел как на иголках. Следующая неприятность настигла моего друга, когда он уже вышел из полиции. От стражей порядка он получил только номер телефона, по которому он может позвонить, если заметит что-то неладное. Но неладное случилось как раз по вине правоохранителей. Ему позвонили из архангельской редакции «Новой России» и сообщили, что местный мировой судья приговорил их к многомиллионному штрафу за публикацию интервью с борцом с наркомафией. Илья уже знал, что некая надзорная инстанция сочла, что это интервью якобы содержит пропаганду наркотиков, но не придал этому дебилизму никакого значения. Он решил, что судьи – умные люди и во всём разберутся. Не тут-то было! Судья как раз решила, что сам факт упоминания тех или иных наркотиков служит их пропагандой.

Последней каплей, которая вывела Илью из себя, стала крашеная шатенка по имени Светлана. Он познакомился с ней в полицейском участке. Её позвали как свидетельницу пьяного дебоша, учиненного соседом по лестничной клетке. Илья и эта девушка ждали в коридоре, когда их вызовут в разные кабинеты, разговорились и этот нестареющий ловелас пригласил её в ресторан. По счастливому совпадению они почти одновременно покинули кабинеты разных следователей. Как раз после того, как ему позвонили из Архангельска. И Илья с девушкой направился в ближайший ресторан. Им оказался то самое заведение на Советской, которое я посетил наутро после прибытия в этот город.

Губа у девушки, как оказалась, совсем не дура. Она с огромным удовольствием слопала  свинину по-боярски, запеченную с грибами и луком под сырной корочкой, запила всё это красным французским вином «Шабро», на десерт умяла мороженое с орехами и мёдом под коньячок марки «Хенесси». А вот идти с ним гостиницу, в которой Илья остановился, не пожелала. Выйдя из ресторана, она впорхнула в ближайший автобус, двери которого с визгом закрылись, как только она вошла. Рухнула последняя возможность получить хоть какое-то удовольствие от пребывания в этой реальности.

– Как видишь, Толя, в этом мире я превратился в типичного старпёра, и ничего у меня не получается. Ни-че-го, – вздохнул, заканчивая свой рассказ, Метлер.

– Нет, Илья, старость тут не причём, – возразил я. – 63 года – не тот возраст, когда надо сдаваться. Не только у тебя – здесь ни у кого ничего не получается. Этот мир так устроен. Революции здесь приводят к тотальному террору. Войны ведутся с какими-то чудовищными потерями. Зато проигравшие живут лучше победителей. Про коммунизм я вообще молчу. Это какой-то сдвинутый мир. Здесь живут нормальные люди, но он сам по себе не нормален. Поэтому борца с наркотиками принимают за пропагандиста наркотиков. Бандитов не замечают.

– А что? Может ты и прав, – немного воодушевился Илья, допив вторую чашку кофе. – Надо уходить из этого мира, здесь нам нечего делать. Однако где, чёрт побери, Исаев? Ехать пора!

Исаев опоздал примерно на полчаса. Причина была в том, что мама никак не хотела его отпускать. Он ей сказал, что опаздывает на самолёт в Петербург, но у неё постоянно стали случаться какие-то приступы – то сердечные, то головной боли. В конце концов он обманул её и сказал, что лекарства закончились, и он пошёл в аптеку.

– А, ну её! – махнул Исаев в сторону своего дома и привычно утёр рукавом нос. – Пусть мой двойник с ней разбирается. Это же его мать, а не моя.

Мы не стали спорить, а забрались в «Шевроле Ниву», я привычно уселся за водительское сидение, включил двигатель и прикреплённый к стеклу навигатор, и мы двинулись навстречу судьбе.

ххх

Вечерний город переходил ко сну, валил первый снег, а потому машин на дорогах было немного. Пока мы ехали в сторону Эжвы, за нами по широкой трассе двигалось не более десятка автомобилей. Когда мы миновали гигантский целлюлозно-бумажный комбинат, от них всех осталась только одна.

За комбинатом мы пересекли железнодорожную ветку, и я, поставив рычаг коробки передач на пятую скорость, притопил педаль акселератора – время поджимало. Ехавшая за нами машина немного поотстала, но затем принялась нагонять. Наверное, и там люди куда-то спешили. Видимость оставляла желать лучшего, и всё-таки я гнал наш маленький внедорожник на полном газу. А про себя думал: как бы не пропустить поворот в сторону Коквиц. Приятный женский голос из навигатора после железнодорожного переезда предложил нам ехать прямо, а через какое-то время нежно приказал через три километра пятьсот метров повернуть налево. В голове вертелась лихая песенка моей любимой группы «Фрустрация»:

Тот, кто не рискует

Тот не побеждает

Жизнь, или на гонках-

Это всё равно…

Я утопил педаль до отказа, мотор угрожающе гудел, скорость достигала 140 километров в час, но

на большее маленький внедорожник был не способен. Поворот приближался, о чём напоминала дамочка из навигатора, а песенка не выходила из головы:

ххх

Без десяти двенадцать дама из навигатора сообщила: «Вы прибыли к месту назначения». Деревня Эжолты буквально дышала спокойствием и тишиной. Ни в одной драной допотопной избе не горели окна. Мы доехали до края селения, я поставил машину между деревьями, и Исаев, освещая дорогу фонариком, повёл нас к заветному камню.

Занесённый снегом он более походил на сугроб, но Исаев ориентировался не на него, а на рядом стоящий деревянный крест. Мы стряхнули с камня его белое покрывало, и тут меня охватила дрожь. К пережитому страху добавился новый: я реально боялся контакта со своим alter ego. Ведь этот человек прожил мою жизнь и ещё 35 лет. Мне показалось, что он начнёт меня в чём-то упрекать, за что-то выговаривать. Возможно, что я чем-то там, в своём мире, мог придтись сам себе не по вкусу. В общем, я боялся встречи с самим собой. И потому не сразу решился прикоснуться к шершавой поверхности. Когда же я собрался с духом, решил, что не дам себя нынешнего в обиду, но и обижать двойника не стану. Только тогда я приложил ладони к камню, чувствуя, как он немного согревается от моего тепла. И тут я явственно услышал внутренним слухом, что кто-то рассуждает, представляя меня в меховой куртке, зимней шапке с козырьком и в вязаных рукавицах. Я тут же возразил насчёт вязаных рукавиц: их ещё носить рано, холода к нам пока не пришли – только-только первый снег выпал.

Вот так легко и просто завязался контакт с моим двойником. Он оказался славным парнем, а я совсем забыл, о чём же хотел его расспросить. Разговор шёл как-то сам собой.  Выяснилось, что и за ними тоже была погоня, причём гнался никто иной, как Алексей Анатольевич Томилин. До этого он, оказывается, застрелил Серёгу Жданова. За время моего отсутствия мой двойник умудрился развалить национал-коммунистическую партию. Понять его можно – тем, кто жил в коммунистической России, воевавшей с нацистами, не за что любить ни нацизм, ни коммунизм. Но как это ему одному удалось развалить самый успешный политический проект? Да-а, дела! Зато он от моего имени помирился с Женей. Как я и думал, он занимался с ней сексом, но на этот раз я почему-то не стал ревновать. В конце концов, она же думала, что он – это я.

Поняв, что контакт довольно устойчив, мы двинулись в путь. Впереди по узенькой тропке шёл Исаев с фонариком, позади меня – Метлер. Все молчали, общаясь про себя со своими двойниками. Путь оказался нелёгким. Ветви деревьев били по лицу, обдавая нас снегом. Руки в перчатках коченели от холода. От этих неприятностей отвлекал разговор с двойником. Мы обсудили роман про мушкетёров, который я прочитал в двух вариантах – нашем, написанном бургундцем Аланом Дювалем, и ихнем – в изложении француза Александра Дюма. А ещё мой двойник признался, что три недели просидел в тюрьме, за что ему почему-то положена награда от самого государя-императора.

Не знаю, сколько часов и минут длился наш поход. За это время Виталий и Илья потеряли контакты со своими двойниками, поэтому вся надежда возлагалась на нас. Я узнал от двойника, что Томилин стрелял в Сергея Жданова, и он теперь на грани жизни и смерти. В последнее время я уже ничему не удивлялся, но в мои отмороженные мозги эта новость никак не укладывалась. В какой-то момент я подумал, что Томилин – сволочь. Он любил повторять, что славяне бьют первыми, но не уточнял, кого именно. Оказалось, своих же славян.

Наконец мы доползли до этой несчастной охотничьей заимки. Ею оказалось крохотное бревенчатое строение. Разглядеть в темноте мне её не удалось, но этого и не требовалось. Дверь находилась примерно в метре от земли – видимо, до этой высоты поднимается снежный покров. Открыть её оказалось непросто. Исаеву пришлось её немного потрясти, чтобы с шумом отворить, а затем, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, взобраться во внутрь. Я последовал за ним.

В избушке было чуть теплее, чем в лесу, но воняло затхлостью. Витя осветил фонариком железную печь, небольшой стол из струганных досок, на котором стояла свеча и лежали спички. К боковой стене были прибиты полки с пачкой соли, двумя архаичными керосиновыми лампами и какой-то снедью в железных и стеклянных банках. Под окном стояла деревянная скамья. Исаев привёл в действие керосинки, я попробовал зажечь свечу, но это плохо получалось. Пальцы закоченели. Илья, свободный от общения с двойником, пришёл на помощь, и избушка залилась неровным светом.

Мы уселись на скамейки и стали ждать чуда. Чудо произошло: совершенно неожиданно погасли свеча и обе керосиновые лампы. Я попытался узнать у двойника, что там происходит у них.  Но он не отозвался. Контакт был потерян, очевидно, безвозвратно.

Мы погрузились во мрак пустоты.

Глава 38. К вопросу о борщевике

Не знаю, сколько времени длилась эта кромешная пустота. Может час, а может несколько мгновений. За это время я почему-то даже не подумал окликнуть товарищей, а лишь пытался вновь и вновь связаться со своим двойником. Совершенно не помню, шел ли какой-то свет из окна. Глаза должны были привыкнуть к темноте, но не привыкли. Поэтому когда избушка вновь озарилась, я даже не прищурился, хотя свет был ярче прежнего.

Первое, что мне бросилось в глаза – это печка-«буржуйка», стоящая в углу, горящая свеча на столе и две керосиновые лампы на прибитых к стене деревянных полках. Избёнка изнутри выглядела угрюмо и пахло затхлостью. Сам я сидел на прижатой к стене скамейке. Более подробно рассмотреть комнату, в которой мы оказались, и задуматься над происшедшим я не успел. Раздался голос сидящего справа Ильи:

– Не знаю, друзья мои, куда мы попали, но мне, кажется, снова 63 года.

– Да дома мы, дома. Посмотри на этот стол и эти керосинки. Они только в нашем мире водятся. А ТАМ – электрическая лампа горела, – отозвался сидящий от меня слева Виталий.

– И еще вот эта холодная «буржуйка», – поддержал я Исаева. – ТАМ была изразцовая печь.

– Что ж, поздравляю вас с возвращением, – безрадостно произнёс Илья.

– Спасибо! – также безрадостно ответил я.

– Пора идти, – вздохнул Исаев и поднялся со скамьи. Мы последовали за ним.

При тусклом свете трех ненадежных источников я разглядел, что у Ильи исчезли усы, и он слегка поседел, а Виталий раздался вширь. Всё верно – мы вернулись. Родная реальность встречала нас неприветливо.

Прежде чем покинуть неуютную избушку, я затушил свечу, а Витя загасил огонь в керосиновых лампах. Мы открыли дверь и на нас пахнул прохладный и чистый воздух, и я подумал, что может не так уж и плохо, что мы вернулись на родину – дышится легко, никто за тобой не гонится, а что ещё человеку надо? Вот только пришлось нам прыгать с почти метровой высоты – дверь почему-то находилась выше уровня земли, при этом никаким крыльцом и не пахло. Метлер первым очень ловко сиганул вниз, демонстрируя нам, что он совсем не постарел. За ним выскочил я, желая показать, что ни в чём ему не уступаю. Последним, кряхтя, брякнулся Исаев. И тут я заметил огонёк, светящийся где-то далеко на тропинке, по которой мы прошли. Витя включил фонарик, но я быстро опустил его и велел выключить.

– Тихо, господа, сюда кто-то идёт, – шёпотом предупредил я друзей.

– Чего ты паникуешь, мы же у себя находимся? – вполголоса удивился Илья. – Может это запоздалый охотник.

– Может и охотник, но мой двойник сказал мне, что и за ними была погоня, – по-прежнему шёпотом пояснил я. – Надо быть осторожным.

– Тогда уходим, – предложил Метлер и пошёл по свежему снегу вдоль заимки, обходя ее. Мы двинули вслед за ним, освещая дорогу лишь своими смартфонами.

По другую сторону заимки оказалась ещё одна охотничья тропа, слегка припорошённая снегом, и мы быстрым шагом пошли по ней, дабы как можно скорее уйти от опасного места.

Минут через двадцать мы оказались возле развилки. Заимка осталась далеко, никаких огоньков не было видно. Мы отдышались и принялись решать, куда нам двигаться дальше. Исаев и Метлер углубились в свои смартфоны.

– Та-ак, пацаны, – вслух размышлял Виталий, утирая рукавом нос, но не выпуская при этом из рук свой мобильник. – Мы шли от дороги на северо-восток. Теперича нам следует идти на юго-запад, то есть туда. – И он указала на левую тропу.

– Ничего подобного, – возразил Илья. – Мой навигатор показывает, что дорога совсем рядом. Надо только по этой тропинке пройти каких-то двести-триста метров.

Метлер имел в виду правую тропу. И они оба уставились на меня, как на высшего судью. Мой смартфон не был снабжён ни компасом, ни навигатором, поэтому мне ничего не оставалось делать, как выбрать из того, что показывали универсальные мобильники моих друзей. Перспектива через двести-триста метров выйти на дорогу показалась мне заманчивой, тем более, что моё постаревшее тело пронизывал холод и хотелось как можно скорее оказаться в нежном салоне автомобиля и как следует отогреться.

– Думаю, Илья прав, – с умным видом заметил я. – У него как-никак навигатор, а это надёжнее, чем компас.

– Ну, как знаете, – не стал спорить Виталий и, включив фонарик, пошёл по правой тропе.

Приободрённые, мы зашагали за ним, в надежде поскорее выбраться из проклятого лесного массива. Через двадцать минут меня одолели сомнения в правильности выбранного пути, и я предложил остановиться. Похоже, моих спутников сомнения мучили не меньше. Метлер и Исаев вновь погрузились в смартфоны, тыкая в мониторы пальцами, пока Илья не выругался:

– Это чёрт знает что такое! У меня он показывает, что теперь дорога где-то сзади.

– Я же говорил, что надо было идти другой тропинкой, – не без злости вымолвил Виталий. – Пошли назад.

Мы зашагали в обратном направлении, нашли развилку и двинулись по ней. Но и она нас никуда не привела – мы упёрлись в тупик в виде поваленного дерева. За ним никаких тропок не просматривалось. Илья и Виталий в который уже раз направили взоры в смартфоны, ничего толком сказать не смогли, и нам пришлось опять зашагать назад. Но по пути фонарик Исаева нащупал небольшую тропку, ведущую вправо.

– Вот куда надо было идти, – вздохнул он. И вся наша изрядно замёрзшая троица поплелась по узенькой стёжке-дорожке.

Так мы плутали несколько часов, и по всем медицинским законам должны были сдохнуть от холода и голода. Я не раз пожалел, что мы не прихватили из заимки какую-нибудь пищу. Где-то я слышал, что еда согревает тело.

Когда уже начало светать, я сквозь разлапистые ели разглядел пустое пространство меж деревьями. И крикнув: «За мной, господа!», рванул в ту сторону и оказалась на дороге. Сердце ликовало. Где-то впереди виднелись утлые деревянные домишки, и я быстро зашагал по направлению к ним. Я бы побежал, но вовремя вспомнил про стенокардию, и решил поберечь своё сердечко.

Возле деревни я увидел за обочиной два автомобиля, упёршиеся передними бамперами в деревья. Ближе ко мне возвышался массивный импортный внедорожник чёрного цвета, а рядом, словно робкая супруга, примостилась коричневая «Шевроле Нива». А на дороге стоял человек в модной длиннополой куртке с большим меховым воротом. На голове у него красовалась папаха из натурального каракуля. Он странно озирался, как будто искал кого-то.

Я подошёл к этому человеку, чтобы спросить, не это ли деревня Эжолты, и обомлел. Передо мной стоял …Томилин, правда постаревший и поседевший в результате переживаний за свою жизнь и национал-коммунистическую партию. Неужели мы так и не вернулись в свою реальность?

Томилин заметил меня и принялся присматриваться, а мной неожиданно овладела эйфория, и я забыл про опасную погоню, по то, что всего несколько часов назад этот тип хотел меня убить. И я двинулся к нему навстречу со словами:

– Алексей Анатольевич, вы ли это?

Человек вздрогнул и повернулся в мою сторону.

– А ты кто такой? Малинин что ли? – удивлённо спросил он явно голосом Томилина.

– Не узнали? – я сообразил, что мне ведь теперь не 29 лет, а все 63.

– Не узнал. Тюрьма тебя, однако, изменила. Похудел, постарел, – признался Томилин. И я понял, что и он каким-то образом в таинственном Коквицком лесу, перескочив в нашу реальность.

– Зря вы пришли сюда, товарищ Томилин, – разухабился я. – Вам здесь нечего делать. В этом мире проходили и нацизм, и коммунизм. Теперь здесь на то и другое аллергия. Убирайтесь обратно.

– Ошибаешься, предатель, мне есть что делать, – Томилин снял с правой руки чёрную кожаную перчатку, засунул руку в карман и, не спеша, вытащил чёрный, под цвет перчаткам и куртке, пистолет. – Славяне бьют первыми, господин отщепенец. Ты же знаешь.

Я быстро посмотрел влево и вправо, бежать было некуда – пока домчусь до леса, он сумеет меня прикончить. Но я почему-то не верил, не мог поверить, что так глупо погибну, оказавшись почти что дома. Я снова посмотрел на Томилина – меня и его пистолет отделяло каких-то пять шагов, промахнуться было невозможно. И в этот момент судьба вновь мне улыбнулась: где-то сзади за Томилиным раздался вой сирены. По дороге прямо на нас неслись два полицейских автомобиля.

Томилин оглянулся, и этого мгновения хватило бы, чтобы выбить пистолет из рук проклятого национал-коммуниста. Наверное, так бы и поступил положительный герой какого-нибудь боевика, но я оказался не столь положительным. Я трусливо побежал назад и укрылся за «Шевроле Нивой». Тут же прозвучало несколько выстрелов, две или три пули шваркнули по железу машины. Я от страха лёг на землю, а когда выстрелы замолкли, осторожно прополз к боковым окнам, поднялся и сквозь стёкла правых и левых дверей посмотрел на происходящее. И то, что я увидел, меня обрадовало. Двое в чёрных куртках с надписью «полиция», скручивали руки Томилину. Ещё двое вытаскивали из стоящего рядом большого чёрного внедорожника невысокого мужчину. Рядом стоял человек в синей гражданской куртке и командовал: «Томковича в первую машину, а эту продажную суку Баргузинова – во вторую». «Продажную суку» Баргузинова я видел в первый раз, а тот, кого только что назвали Томковичем, гордо заявил: «Я никакой не Томкович! Я Томилин, Алексей Анатольевич Томилин. Ясно вам?»

Я медленно вышел из укрытия, направился в сторону полицейских, и услышал прерывистое дыхание подбегающих моих друзей.

– Чёрт побери, что тут происходит? – раздражённо спросил Илья.

– Никого не задело? – вместо ответа поинтересовался человек в штатском.

– Вроде нет, – ответил за всех я, соображая, что шальная пуля могла угодить и в Исаева и Метлера. Но они стояли целыми и невредимыми. Штатский тем не менее направился вовсе не ко мне, чуть не ставшему жертвой партийного фанатика, а к Илье.

– Вы Илья Юльевич Метлер, если не ошибаюсь? – спросил он.

– Не ошибаетесь, это я, – с некоторым вызовом, как мне показалось, ответил Илья.

– Что ж, Илья Юльевич, от имени Коми управления Федеральной службы безопасности и Министерства внутренних дел выражаю вам благодарность за помощь в поимке опасного государственного преступника Павла Серафимовича Томковича и его сподручного Баргузинова. Буду ходатайствовать о представлении вас к награде.

– Томковича? – удивлённо переспросил Илья. – Ну, не знаю… Мне кажется, не я один помогал вам. Мои товарищи тоже в этом участвовали.

– Не беспокойтесь, никого не забудем, – уверил незнакомец. – Сегодня же я с вами свяжусь. А пока жму руки и до свидания.

Он действительно пожал нам всем руки и сел на переднее пассажирское сидение одной из бежевых иномарок с синей полосой и надписью «полиция». Чуть ранее, пока мы разговаривали, двое полицейских впихнули на задние места Томилина, успев надеть на него наручники. «Продажную суку» Баргузинов втиснули в другой автомобиль.

Полицейские машины умчалась, а мы остались на дороги в гордом одиночестве. Я подумал, что всё не так плохо. ТАМ мне светил орден из рук государя-императора. А здесь я тоже получу какую-то награду от ФСБ и МВД. Тоже неплохо!

– Поехали, что ли, – прервал мои размышления Исаев. – У тебя должен быть ключ от этого драндулета.

Витя постучал по «Шевроле Ниве», которой я был обязан своим спасением, и я заметил, что машина немного покалечена. Следы от пуль были видны на боковых стёклах и на капоте. Томилин, целясь в меня, не мог так изранить автомобиль. Значить за нашими двойниками действительно была погоня.

А ключ с дистанционным управлением, как и предсказал Исаев, действительно находился в правом кармане. Я, нажав на нужную кнопку, отпер двери, сел на водительское кресло, привычно застегнул ремень и, убедившись, что мои друзья тоже влезли, включил двигатель, поддал назад, развернулся и собрался было покатить вслед за полицейской машиной, но услышал непонятно откуда взявшийся милый женский голос: «Вы отклонились от заданного маршрута».

От удивления я затормозил и вопросительно повернулся к сидящему справа от меня Исаеву. Но он, в отличие от меня, понял, в чём дело и спросил:

– Толик, ты знаешь, как отсюда добраться до Сыктывкара?

– Нет.

– Ничего страшного, она знает.

С этими словами Витёк снял прикреплённый к стеклу странный гаджет и задал мне второй вопрос:

– Мы куда поедем? Может к тебе?

– Да, давайте ко мне – на Советскую.

– Та-ак, значит набираем адрес: Сыктывкар, улица Советская, дом номер…

Он потыкал пальцами в гаджет, и до меня наконец дошло, что это автомобильный навигатор. Им часто пользуются таксисты. А Исаев вставил его на место и нежный голос из этого устройства произнёс: «Двигайтесь прямо восемнадцать километров». Мы так и сделали.

Какое-то время мы ехали молча по совершенно пустынной сельской дороге. Первым разговорился сидящий на заднем сидении Илья:

– Друзья, вы не знаете, кто такой Томкович?

– Понятия не имею, – ответил я, не отрывая взгляд от дороги. – Только это был не Томкович, а Томилин.

– Да перестань! Всюду тебе твой партийный шеф мерещится. Расслабься.

– Это действительно Томилин. Он сам в этом признался.

Тут в разговор вступил Исаев:

– Ребята, я знаю, кто такой Паша Томкович. Это хулиган, он с нами в одном классе учился. У него была кликуха Комок.

– Да брось ты, не было в нашем классе никакого Томковича, – возразил Илья.

– Он ещё до тебя был, – уточнил Виталий. – Но ты его должен помнить. Напряги мозги: на улице он пристал к тебе с другими гопниками и требовал, чтобы ты сам себя назвал «порхатым жидёнком».

– Точно! Тогда правильно сделали, что его замели, – воскликнул Илья, радуясь, что его двойник, вероятно, отомстил Томковичу за попытку в незапамятные времена унизить гордеца Метлера.

Я тоже вспомнил проклятого Комка, к которому сам приклеил эту кличку, и мне стало понятно, почему с первого знакомства Томилин мне кого-то напоминал. Но продолжать разговор я не стал. Мои мысли от картинок детства перескочили к моему нынешнему возрасту, и я задумался над тем, что незадолго перед нашим приключением врачи диагностировали у меня стенокардию. Я не должен волноваться и испытывать большие нагрузки. И каждый раз, стоило мне пробежать метров десять или пережить какую-то напасть, у меня возникали неприятные ощущение в области солнечного сплетения, а то и одышка. Между тем волнений и нагрузок в первые часы пребывания в нашей реальности хватило с избытком. Да и ранее, когда моим телом владел мой двойник, наверное, тоже. Странно, что сердце никак не реагирует. Может его в нашем кардиодиспансере поменяли после инфаркта?    

 Илья не дал мне отмолчаться и поразмышлять о собственном здоровье. Громко, дабы перекрыть шум мотора этой неказистой машины, он спросил:

– Ну что, Толя, ты решил, какой спектакль будешь ставить в новом сезоне?

– Решил, – нехотя ответил я. – Никакой не буду ставить. Мой двойник ушёл из «Эпиграфа» в отместку за то, что я развалил его партию.

Метлер оценил мой бесхитростный юмор и продолжил допрос:

– И что теперь – станешь простым российским пенсионером? Это на тебя не похоже.

– Зачем же сразу пенсионером. Силы есть, займусь чем-нибудь другим. Например, журналистикой.

– Хорошее решение. Ты ТАМ неплохо показал себя как журналист.

Чтобы Илья перестал задавать мне малоприятные вопросы, я перешёл в контрнаступление:

– А ты-то сам выбрал, где жить будешь – в России или в Израиле?

– Выбрал, – уверенно ответил он. – Жить буду в России. А жена пусть живёт в Израиле.

– Но ведь ты говорил, что Израиль, в отличие от России, свободная страна.

– Зато здесь у него больше свободы от жены, – заметил Исаев.

Метлер засмеялся, чтобы его не заподозрили в отсутствии чувства юмора, а потом вполне серьёзно сказал:

– Я останусь в этой стране и буду работать над «Новой Россией»

– «Новая Россия» – это что-то новенькое, – засмеялся теперь уже Витёк.

– Не совсем новенькое, это интернет-портал, который создал мой двойник, – пояснил Метлер. – Он мне про него в лесу все мозги прожужжал, пока связь не оборвалась. А ты, Толя, можешь стать там главным редактором. А Виталий – бухгалтером.

– Ох, не даёте мне умереть спокойно, – вздохнул Исаев.

– А что плохого, Витя? – продолжал Илья. – Неужели тебе нравится весь день сидеть с твоей престарелой мамой?

Этот аргумент показался Исаеву убедительным.

– А что, мы ещё многое могём, – задумчиво произнёс он.

– Не могём, а могем, – поправил я его цитатой из кинофильма «В бой идут одни «старики». 

В это время раздался милый голос из навигатора: «Поверните налево и двигайтесь прямо двадцать восемь километров». Я так и сделал. Мы катили по направлению к шоссе, ведущему в Сыктывкар. И по мере приближения к родному городу настроение поднималось.

– Знаете что, господа, напишу-ка я очерк про наши похождения в параллельном мире, – выдал я внезапно посетившую меня идею.

– Ты думаешь, кто-то тебе поверит? – засомневался Виталий.

– А пусть не верят, – ободрил меня Илья. – Его можно опубликовать как научно-фантастический рассказ. Тогда поверят. Пиши, Толя!

Через полчаса мы вылетели на шоссе, по которому сновало немало машин. А мне бросилось в глаза поле с одинокими берёзами и сплошь заросшее борщевиком. На его стеблях не было листьев, а сохранившееся соцветия покрыл пушистый снег. И теперь эти ненавистные крестьянам и дачникам растения выглядели как белые игрушки, предназначенные для украшения общественных помещений к Новому году. Я подумал, что наша родная реальность какая-то ненормальная. Только у нас агрономы и ботаники могут посадить полезную культуру для кормления коров, которая затем превратиться в национальное бедствие.

И всё-таки это мой мир. И мне в нём жить среди борщевика и берёз.

А впереди показались знакомые до щемящей боли в сердце трубы крупнейшего некогда в Европе целлюлозно-бумажного комбината.

Глава 39. Дорога в «рай»

Плен мрака и пустоты длился недолго. Свет ворвался в нашу избушку также неожиданно, как исчез, и оказался ярче прежнего.

Я услышал негромкое гудение, оглянулся и увидел стоящий в углу зелёный портативный генератор электрического тока, питающий свисающую с потолка электрическую лампу. В другом углу сияла небольшая изразцовая печь, украшенная синими рисунками.

– Ха-ха! Я снова стал молодым! – раздался ликующий голос Метлера. – С возвращением, друзья!

Я посмотрел в его сторону и увидел прежнего Илью – стройного, длинноволосого со жгуче чёрными усами. Исаев тоже похудел, выглядел этаким крепышом и также радовался, как мальчишка:

– Мы дома, пацаны, дома!

Мы дружески обнялись и чуть не расцеловали друг друга.  Этот идиотский мир со всякими там Томковичами и Баргузиновыми остался где-то позади. Меня ждут мама и папа, мой любимый сыночек Леонидик и Женя, с которой мой двойник успел помириться. Осталось найти мой драгоценный «Руссо-Балт Сокол» и гнать, гнать на самой высокой скорости в наш замечательный город Усть-Вымь.

Первым на свежий воздух вылетел Илья, я последовал за ним. Последним покинул избёнку Исаев. При этом он тупо смотрел на фонарик.

– Чудеса да и только, – недоумённо вымолвил он. – Я этот фонарь, когда мы были там, потушил. А здесь он сам по себе зажёгся.

– Витя, никаких чудес нет. Просто твой двойник забыл его выключить. Или не успел. Вот и всё! – растолковал я приятелю это явление.

– Ну и ладненько, – согласился Исаев, и мы двинулись по запорошённой первым снегом тропинке, идущей прямо от дверей заимки.

Мы уходили также, как и пришли сюда. Впереди важно шествовал Исаев, освещая дорогу фонариком, сзади шагал Илья со светящимся фанфоном. Я же свой берёг, поскольку заметил, что заряд аккумулятора на исходе, а потому топал посерединке, пользуясь светом, исходящим от моих друзей.

Дорога назад всегда кажется короче, чем вперёд к неопределённой цели, и я уже предвкушал весёлую поездку домой. И тут произошло то, что я никак не мог ожидать. Откуда-то спереди раздался выстрел, угодивший в исаевский фонарик и ранивший Виталия в руку. Исаев взвыл от боли, а я, не соображая, что делаю, схватил его за плечо, рывком кинул через кусты вбок от тропы, упал сам и закрыл ему рот. В это время раздался второй выстрел, но пуля просвистела мимо. Я оглянулся и увидел подползающего к нам Илью. Он плюхнулся следом за нами, но свой фанфон не выпустил из рук, освещая небольшое пространство возле себя.

Когда мы отползли на несколько метров от тропинки, я шёпотом спросил Виталия:

– Что – больно?

– Терпимо, – прошептал Исаев, прикладывая раненую руку в снег.

– Тогда поползли.

Мы отползли ещё на пару метров и укрылись за разлапистыми елями. Я посмотрел назад. Где-то за деревьями мелькнул огонёк, потом послышались скрипучие звуки быстрых шагов и показался силуэт человека с фонариком. Он еще пару раз выстрелил, к счастью, не в нашу сторону, а потом побежал прямо к светящейся своими окнами избушке. И я подумал о том, что у нас такие же дырявые головы, как у двойника Исаева. Тот забыл фонарик погасить, а мы оставили включённым генератор.

– Что за чёрт! – негромко выругался Илья. – Почему за нами везде охотятся? И ТАМ, и здесь.

– Планида у нас такая, мой двойник сказал, что и за ними была погоня, – ответил я. – Надо уходить отсюда, у этого стрелка могут быть сообщники.

Мы поднялись, стряхнули с себя прилипший снег и осторожно двинулись сквозь деревья подальше от опасной тропы. Илья и Виталий, перевязавший с нашей помощью раненую руку носовым платком, освещали путь своими фанфонами, направляя свет не вперёд, а вниз, дабы он не слишком распространялся и не нарушал маскировку. Через какое-то время мы вышли на ещё одну тропу и, стараясь не шуметь и не светиться, двинулись по ней.

Прошло полчаса, а может и час, но мы так и не вышли к вожделенному селению Эжолты. Тогда Илья и Виталий погрузились в свои фанфоны, наделённые навигаторами, и скоро выяснили, что мы шли совсем в другую сторону. Вариантов выкарабкаться из этой чащи было два. Где-то неподалёку проходила сельская дорога, ведущая в деревню, но по ней придётся переться километров  шесть-семь – не меньше. А можно попробовать пойти по этой извилистой тропе и как-то по ней пробраться непосредственно к селению. Этот путь более короткий, но менее надёжный. Исаев предлагал первый вариант, а Метлер - второй. Решающее слово осталось за мной. Я же был готов пройти сквозь стену, лишь бы скорее оказаться в уютном салоне моей машины. И мы двинулись напрямик.

Увы, ни к какому селению мы не пришли. Тропа так виляла, что запутала нас окончательно. Пришлось пробираться к дороге. На этот раз нас ждала удача. Мы выкарабкались на посыпанную снегом грунтовку, осмотрелись и не увидели никого. Лес сжимал просёлочную дорогу с обеих сторон, что облегчало нам бегство в случае нового нападения. Илья и Виталий с помощью фанфонов определили направление, и наша не слишком мужественная троица осторожно зашагала к камню Стефана Пермского, с которого и мы и наши двойники стартовали в этот лес.

К деревне мы подошли, когда начало светать, а сверху лился уже ненужный свет уличных фонарей. На радостях я прибавил ходу, прошёл через всю деревню и с радостью увидел свой оранжевый «Сокол», аккуратно припаркованный под деревом. Рядом стояла, устремлённая куда-то вперёд, изящная «Лауда Стрела» зелёного цвета. Точно такая же была когда-то у Томилина, и он мне не раз ею хвастался. У него было три машины, но «Стрелу» он показывал только своим людям. Где он приобрёл её, я не знаю, но, кажется, в Усть-Выми другой такой машины не было. Как же она здесь оказалась?

Ответ я получил очень быстро, когда увидел, как сам Томилин, постоянно озираясь, выходит из леса. Он был в своём обычном полупальто серого цвета и такой же серой кожаной шапке с козырьком. Я, забыв о том, что говорил мне двойник, подошёл к нему, чтобы поздороваться и пожать руку. Но он посмотрел на меня с недоумением.

– Анатолий Алексеевич, вот так сюрприз! – как можно более приветливо вымолвил я. – Что вы здесь делаете?

– А ты, собственно, кто такой? – довольно грубо ответил Томилин. – Рожа вроде знакомая.

– Анатолий Алексеевич, да что это с вами? – удивился я его грубости. – Неужели вы меня не узнаёте? Я же Малинин. Толя Малинин.

– Малина, значит. А эти кто? Твои дружки?

– Ну да, Метлер и Исаев. Исаева вы, конечно, не знаете, но Илью Метлера должны помнить. Он еврейский активист.

– Жидёнок, то есть? – совершенно бесцеремонно уточнил Томилин, окончательно сбив меня с толку.

Не знаю, чем бы закончился наш разговор, если бы из-за домов не вышли три человека – двое крупных парней в полицейской форме, а на третьем, худощавом, был голубая шинель с пагонами капитана имперской безопасности. Они подошли к Томилину и кибовец, показав удостоверение, громко и чётко выпалил:

– Господин Томилин, вы задержаны по подозрению в государственной измене, мошенничестве в особо крупном размере и попытке государственного переворота.

– Вы ошиблись, господа, я – не Томилин, моя фамилия Томкович, – как ни в чём не бывало ответил человек, похожий на Томилина.

– В любом случае вы поедете с нами для выяснения личности.

В это время из соседней улицы выехал белый фургон с решётками на окнах и синей полосой посередине. Полицейские подошли к Томилину-Томковичу и аккуратно взяли его под руки, но он вырвался и заорал:

– Не трогайте меня, я – Томкович! Понятно вам? Томкович.

Стражи порядка снова попытались взять его за руки, он опять вырвался, правой рукой выхватил из кармана чёрный «Бернардон-Мартин» и хотел было выстрелить в кибешника, но один из жандармов ловко выбил пистолет из рук. Всё было как в кино. Не прошло и минуты, как задержанный оказался внутри фургона. А кибешник снял фуражку, пригладил жидкие седоватые волосы и подошёл к Виталию:

– Господин Исаев, от имени Комитета имперской безопасности и полицейской службы благодарю вас за неоценимую помощь в поимке изменника Отечеству Алексея Томилина, – жандарм хотел было пожать Вите руку, но увидев, что она перевязана носовым платком, обхватил лишь кисть и немного потряс её.

– Спасибо, конечно, но вроде как не за что, – ошалело ответил Исаев и вытер рукавом перевязанной руки нос.

– Не надо скромничать, Виталий Борисович, если бы не ваш звонок, мы бы не смогли его взять, – радушно улыбнулся в ответ кибешник и подошёл ко мне: – А вы тот самый Анатолий Викторович Малинин?

– Да, я Анатолий Малинин.

– Боже, как я рад увидеть вас! Этот случай ещё раз подтвердил ваш невиновность и вашу неоценимую помощь в разоблачении Грекова и его пособников, – жандарм изо всех сил сжал мою ладонь, как бы компенсируя этим не слишком удавшееся рукопожатие с Исаевым.

А я стоял столбом, совершенно ошарашенный, пытаясь уложить хоть в какую-то систему всё, что только что увидел и услышал. Кибешник между тем попрощался с нами, сел в подъехавшую полицейскую легковушку и умчался вслед за полицейским фургоном. Из столбняка меня вывел Метлер.

– Да-а, дела, однако, – произнёс Илья. – Томилин, насколько я помню, твой партийный шеф. За что же его взяли?

– Это надо у моего двойника спросить, – задумчиво ответил я. – Только это не Томилин, а Томкович. Тот самый Комок. Он как-то перебрался в нашу реальность вслед за нами.

– «О, сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух…» – цитатой проявил своё удивление Илья.

– Ты тоже читал ТАМ у них Пушкина? – приятное стихотворное созвучие моментально вывело меня из столбняка.

– Читал, классный, кстати, поэт.

– Ты прав, прекрасный поэт, – согласился я. – Тот идиотский мир рождал на удивление чудных поэтов. Просто парадокс какой-то!

– «И гений, парадоксов друг…» – продолжил Метлер цитировать тамошнего поэта, которым я зачитывался, находясь в чужом мире.

– А ты помнишь такие строчки: «Недаром тёмную стезёй я проходил пустыню мира…»

– «О нет! Недаром жизнь и лира…» – подхватил Илья.

– «Мне были вверены судьбой», – закончили мы вместе.

– Послушайте, поэты, может поедем отседова? – не скрывая раздражения предложил Исаев.

– Ты прав, поехали! – согласился я, немного повеселев.

Я сунул руку в карман и нащупал ключ с пультом дистанционного управления от моего «Сокола», нажал нужную кнопку, сел за руль, подождал, когда усядутся мои друзья и рванул в сторону моего любимого города. На этот раз Илья пристроился справа от меня. Ему не терпелось поговорить.

– Так что ты теперь будешь делать, Толя? Томилина арестовали. Может и Грекова возьмут, если уже не взяли. Сам что ли возглавишь партию? – принялся он задавать неприятные вопросы.

– Да, ну её к лешему эту партию! – отмахнулся было я, но всё-таки продолжил: – Насмотрелся я ТАМ у них на коммунизм. Ничего не получилось – ни у славян, ни у китайцев, ни у немцев. Их мир, конечно, чокнутый, но, боюсь, и наш ненамного лучше.

– Томилина тебе не жаль? – продолжил Илья.

– Не жаль. Он убил моего друга Сергея Жданова. Так что пусть ответит за это.

– Во-те раз! – воскликнул сзади Витёк. – Я его перед нашей поездкой видел – живого и здорового.

– А вы с ним знакомы?

– Как же на знакомы? Учились вместе, правда, на разных факультетах. Так когда же эта сволочь Томилин его убил?

– Пока нас тут не было. Мне мой двойник успел сообщить.

Дальше какое-то время мы ехали молча. Я думал о том, что может зря я заранее похоронил своего друга. Двойник же сказал, что Томилин в него стрелял, а пока Серёга в больнице без сознания. Сегодня же его навещу.

Наконец молчать мне надоело, и я спросил Метлера:

– Ну а ты, Илья, что будешь делать? Бороться за еврейское государство?

– Ты знаешь – нет. ТАМ евреи заплатили слишком высокую цену за свой Израиль, потеряли половину народа. Не надо нам этого. Один их умный писатель сказал, что евреи – хороший компост для других народов, а собравшись вместе, они сам понимаешь, во что превращаются. Он сам еврей, но сказал, что в Израиле жить невозможно – там слишком много евреев.

– Ты же был в Израиле, и тебе понравилось, – напомнил я ему.

– Это поначалу, а потом – нет. Слишком жарко.

– Будешь российским раввином?

– И раввином не буду. Лучше стану бизнесменом, как мой двойник. Представляешь, каким-нибудь медиамагнатом.

– Кем-кем? – отозвался Исаев, слушавший нас со своего заднего сидения.

– Это в том мире, откуда мы ушли, так называют владельцев газет и прочих средств массовой информации, – пояснил я.

– У нас же ТАМ «Новая Россия» получилась! И здесь сотворим что-нибудь этакое, – размечтался Илья. – Ты будешь главным редактором. Витю сделаем финансовым директором.

– Э-э, нет, это уж без меня, – отрезал Исаев. – Я отседова последую прямым ходом в Петербург. Там меня жёнушка ждёт и детки малые.

– Ничего страшного, будешь работать в Петербурге, – обнадёжил Илья. – Создадим  сетевой портал, наподобие «Новой России». Продолжим здесь то, что начали ТАМ.

– А-а, ну тогда – лады, – согласился Виталий.

– А тебе, Толя, я бы посоветовал сегодня же сесть за ординатор и написать очерк про все наши приключения, – продолжил кидать идеи Илья.

– Написать ему, конечно, можно, так кто ж поверит, – скептически заметил Исаев.

– Поверят, – настоял на своём Илья. – Мы ещё к академику Белову сходим за поддержкой. В крайнем случае можно подать как фантастику.

– Ненаучную, – уточнил я.

– Почему это ненаучную? – вдруг возмутился Виталий. – Всё по науке произошло. По теории струн, как говорил академик Беляев.

– Лучше всё-таки, чтобы ненаучную, – поддержал меня Метлер. – А то другие начнут опровергать, скажут, что это невозможно.

Илья и Витя ещё о чём-то спорили, но я их уже не слушал, а смотрел на дорогу. Мы пронеслись по мосту через Вычегду, чей берег побелел от снега, но сама река текла в сторону Северной Двины в ожидании, когда покроется коркой льда. Осень закончилась, а зима ещё не наступила. И какое счастье, что мы её встретим у себя дома!

Мы катили по освещённому утренним солнцем шоссе. Солнечные лучи просвечивали сквозь ели, но через очень скоро пейзаж стал меняться. У меня защемило сердце. По обе стороны дороги становилось всё больше горделивых, сбросивших листву берёз и ветвистых клёнов, а рядом пристраивались рябины с краснеющими сквозь первый снежок гроздьями мелких ягод. Мы въезжали в пригород Усть-Выми Оквад.

Мама мне как-то рассказала, что название этой бывшей деревушке дал сам Стефан Пермский. Когда он приплыл сюда, чтобы крестить местных крестьян, он ужаснулся, увидев, какая это глухомань. Тогда здесь ещё не водились ни берёзы, ни клёны, ни рябины. Это было суровое таёжное царство елей, сосен и медведей. И тогда святитель воскликнул: «Ох, в ад попал!». Местные переиначили это восклицание в Оквад.

Теперь же мне хотелось восторженно кричать: «Ура, мы в раю!»

 Прототипы Ильи Метлера, Анатолия Малинина и Виталия Исаева

 [1] Стихи Ефима Зубкова