Продолжение

 Часть VI

 Глава 21. 1+1+1

 Появление Ильи Метлера в нашем 9 «А» я встретил в штыки.
В эти годы я считал себя лидером класса, а новенький явно претендовал на моё коронное место.

А ведь это лидерство далось мне очень и очень нелегко. Свою дорогу к получению среднего образования я начал робким и неуверенным в себе хилым первоклашкой. В начальных классах на роль заводилы претендовал Пашка Томкович, которого я про себя прозвал Комок за его привычку комкать тетрадные листы и швыряться ими в одноклассников. Меня же он при всех дразнил Малиной.

Комок не отличался умственными способностями и не блистал на уроках. Он выделялся среди других показной наглостью, задиристостью и силой. Впрочем, физически он был не слишком крепок, поэтому задирал не всех, а только тех, кто не умел или не мог дать ему сдачи. Я оказался в числе именно таких.

Идиотские шутки Комка были банальны, но среди его дружков имели успех. Как-то он подложил на сиденье моей парты кнопку, впившуюся в мой зад. Не скажу, что мне стало очень уж больно, но сам Комок гоготал так, что слышала вся школа. С тех пор у меня выработалась привычка: прежде чем сесть, посмотреть на стул или сиденье. После того, как я пару раз смахивал вновь и вновь подставляемую кнопку, Комок от этой дурости отказался, но увлёкся другой: на своей ладони рисовал мелом крест, а затем ударял ею по моей спине. Таким образом я оказывался «крещёным» помимо своей воли.

В классе третьем или четвёртом я не выдержал и пожаловался отцу. Я был уверен, что уж он-то, фронтовик и майор Советской Армии, придёт в школу и проучит этого Комка, чтобы тот запомнил на всю жизнь, кого можно обижать, а кого нельзя. Но отец в школу не пошёл, а занялся моим воспитанием. Оно было коротким и состояло из нескольких фраз:

– Если тебя обижают, значит сам виноват. Учись давать сдачи. А не хватает сил – врежь обидчику палкой.

Этот урок я запомнил, хотя никак не представлял себе, что кого-то – пусть даже ненавистного Комка – я могу ударить палкой. Но случай однажды представился.

Второй жертвой насмешек Томковича стал упитанный троечник Витя Исаев. Он был совершенно незлобливым мальчуганом и, как и я, не умел давать сдачи. Комок окрестил его Жиртрестом. Я не любил упитанных мальчиков, но не считал, что по этому поводу можно издеваться над человеком. Он же в конце концов не виноват, что таким уродился.

И вот как-то весенним вечером – мы учились во вторую смену – я топал из школы домой. Чтобы сократить путь, двинул через стройку. Вокруг валялся строительный мусор, я спотыкался в темноте о битый кирпич, но всё же намеревался сэкономить пять-шесть минут.

Я шёл и думал о том, что очень скоро поем жареную картошечку, попью приготовленный папой чай с пирожками и сяду в гостиной смотреть телевизор. Уроки можно сделать и завтра. Мои блаженные мысли прервал громкий голос Комка.  Он говорил не мне, а другой своей жертве:

– Ну, Жиртрестик, скажи: кто ты?

– Я…я, Витя Исаев.

– Нет, ты не Витя Исаев, ты Жиртрест. Ну скажи, скажи: я – Жиртрест, я – Жиртерест.

– Я… жир.. жир…

Комок со своими дружками и Витя Исаев находились внутри первого этажа строящегося дома. Дружки гоготали, а Комок повторял, как заведённый: «Скажи: я – Жиртрест, я – Жиртерест».

Я вспомнил урок отца и не знаю, что на меня нашло, но, схватив первый попавшийся кирпич, я подошёл к этой ржущей компании.

– А ну, Комок, отойди от Исаева! – заорал я на всю глотку.

–А-а, так тут ещё и Малина! – обрадовался Томкович, предвкушая возможность продемонстрировать дружкам, как он может легко разделаться сразу с двумя беззащитными мальчиками.

– Отойди, я сказал, а то получишь кирпичом по голове! – я орал как бешеный, и, пожалуй, таким и был в ту минуту.

– Встань рядом с Исаевым и говори ему: ты – Жиртрест, ты – Жиртрест, – приказал Комок.

Вместо ответа я изо всех своих не слишком больших сил бросил в него кирпич. Попал не в голову, поскольку сам этого очень не хотел, а угодил в правое колено. Томкович завизжал, схватился за больное место и пригрозил:

– Ну, Малина, сейчас ты у меня получишь.

Но не успел он сделать даже шаг в мою сторону, как в него полетел кусок кирпича и на этот раз угодил в башку. Это Витя Исаев присоединился к обороне. Вдохновлённый тем, что я не один противостою этому подонку, я принялся хватать первые попавшиеся кирпичные обломки и швырять их в ненавистного Томковича с криком:

– Убирайся отсюда, Комок! Слышишь меня? Убирайся!

Я понимал, что силы не равные. Рядом с Томковичем стояли ещё трое незнакомых мне парней. Если они вмешаются, то нам хана. Но тут один из дружков вдруг дико захохотал:

– Гы-гы-гы! А ты оказывается Комок. Гы-гы-гы!

– Вы – психи! – орал Томкович, закрываясь от нашего обстрела. – Вы оба – психи! По вас дурдом плачет.

Тут я почувствовал, что мы одержали моральную победу. Быть психом не так обидно, как Малиной или Жиртрестом. Псих – это всего лишь обезумевший человек. А мы в тот момент и впрямь вели себя как обезумевшие. Комок же, спасаясь от камней, забежал за стену и продолжал называть нас «психами», «чокнутыми», «идиотами», но при этом не показывался. Никто из дружков не пришёл ему на помощь. Более того, они все дружно гоготали, увидев, насколько, оказывается, ничтожен их корешок. И вот так, с хохотом, они покинули стройку и ушли куда-то в темноту. Вслед за ними убрался и поверженный Комок.

Я посмотрел на Исаева, а он вытер рукавом нос и спросил:

– Чего это ты его Комком назвал?

– А он и есть комок, – с презрением ответил я.

Исаев засмеялся, я вслед за ним, и вскоре мы оба гоготали даже громче, чем только что покинувшая нас гоп-компания. Сейчас я понимаю, что смех был истерическим, и мы долго не могли остановиться.

Не помню, когда же мы всё-таки прекратили смеяться и как разошлись по домам. Но этот случай что-то переломил в моём характере. С Исаевым мы подружились, и я заметил, что он стал лучше учиться. Тройки он получал всё меньше и меньше. Правда, и пятёрки посещали его дневник не слишком часто, в основном преобладали четвёрки, но ведь и это уже был прогресс.

Я тоже прогрессировал, причём довольно круто. Записался в секцию лёгкой атлетики и на уроках физкультуры бегал и прыгал быстрее и дальше всех.  Одноклассники стали смотреть на меня с некоторым уважением, и это мне понравилось. Учителя меня и вовсе полюбили. Хоть я и не стал круглым отличником, но на уроках почти всегда первым тянул руку. В старших же классах полюбил делать доклады по разным темам, что педагогам особенно нравилось.

Томкович, кстати, нас больше не задирал. Я же на него не обращал никакого внимания, а в следующий после того происшествия учебный год он в класс не пришёл. Говорили, что он попросился в другую школу. И я о нём забыл.

В восьмом классе я увлёкся ещё и художественной самодеятельностью – на школьных вечерах читал забавные монологи, разыгрывал с ребятами смешные сценки. И обратил внимание, что стал нравиться девочкам. Это меня радовало, так как я вошёл в возраст, когда начинают поигрывать гормоны. Исаеву, правда, было далеко до моих успехов, и это меня особенно в нём привлекало. Он как бы стал моей тенью. Я на его фоне блистал ярче, чем вообще без фона.

Но вот появился Метлер и всё испортил. Взоры девушек и учителей сразу повернулись в его сторону.

Я впервые увидел его ещё до начала учебного года. Как-то летом он прикатил к нам во двор четырёхэтажного сталинского дома на велосипеде «Спутник». Это была мечта всех мальчишек. В этом велике всё было прекрасно – и мягкое сиденье, и ручные тормоза на рогатом руле, и три звёздочки на заднем колесе. Для езды в гору можно было переключиться на самую большую звезду, и тогда подъём будет не столь утомителен. А если едешь по ровной дороге или попадаешь на небольшой спуск, то стоит одним нажатием рычажка поставить цепь на маленькую звездочку, то можешь нестись быстрее ветра.

При виде этого чуда меня начала съедать зависть. У меня тоже был велосипед, но самый заурядный – «Орлёнок». Невысокий – как раз для таких, как я. На заднем колесе – всего одна звезда, поэтому ни о каком переключении скоростей не могло быть и речи. Сиденье жёсткое. Даже у Исаева был взрослый «Урал», доставшийся ему от отца.

Все мои просьбы купить что-нибудь посерьёзнее, чем юношеский «Орлёнок», мои родители игнорировали. И мы с Исаевым на своих великах летом отправлялись на Красную гору – ближайший пригород с чудесным лесом, красивым озером и множеством тропинок, по которым мы гоняли с превеликим удовольствием. Ездить по городу на своём «Орлёнке» да ещё вместе с Исаевым на «Урале» я стеснялся, потому что в этом случае уже я мерк на его фоне.

А какой-то Метлер одним махом переплюнул нас обоих.

Позже я узнал, что он перебрался в наш дом вместе со своей мамой. У них где-то в городе была трёхкомнатная квартира, но отец умер от инфаркта, и они обменяли её на двухкомнатную с какой-то выгодой для себя. Мама своего Илью обожала, а потому не пожалела денег на то, чтобы снабдить сына самым лучшим велосипедом.

В школе Илья потрясал всех своей эрудицией. На уроках географии он выходил к доске с новомодной шариковой ручкой. Она, как у фокусника, бегала между его пальцев, пока он что-то говорил с умным видом, но ею же он показывал на карте Берингов пролив или месторождения золота в Западной Сибири. На истории даты сражений и революций слетали с его языка  так, будто давно уже там засиделись. На уроках литературы он мог ни с того ни с сего наизусть выдавать целые четверостишия Пастернака или Цветаевой, хотя проходили мы совсем не их. Но Метлер как-то ловко связывал эти стихи с поэзией Некрасова или Блока. Маленькая сухонькая учительница Тамара Петровна Криницына приходила в восторг.

На переменках он заговаривал с девочками про новинки экрана и западных кинозвёзд. Он рассказывал им, почему покончила с собой Мэрлин Монро, которую некоторые одноклассницы знали по фильму «В джазе только девушки», как познакомились друг с другом Элизабет Тейлор и Ричард Бёртон на съёмках неведомого для нас фильма «Клеопатра». По сравнению с ним я выглядел зачуханным провинциалом.

Даже на физкультуре я частенько уступал ему пальму первенства. В длину и высоту я прыгал дальше и выше его, бегали мы одинаково быстро, а вот по канату он карабкался так ловко, через коня прыгал с таким изяществом, что я просто обязан был отдать ему свою спортивную корону, если бы таковая имелась.

Конечно, я изо всех сил старался ему не уступать. Упросил маму достать мне сборники Пастернака и Цветаевой и принялся учить наизусть наиболее понравившиеся мне стихи. Стал следить за новинками кино. А на уроках попробовал ещё более усиленно тянуть вверх свою правую руку. Одолеть соперника мне удалось только на стереометрии.

Наша молодая математичка Людмила Петровна любила в виде эксперимента нарисовать на доске какую-то фигуру, сформулировать теорему и предложить ученикам самим её доказать. У меня, как я убедился на этих уроках, было весьма развито пространственное воображение. Я довольно быстро представлял эти самые кубы и цилиндры, и доказательства рождались сами собой. Воображение Метлера было развито не хуже моего, но он не обладал такой быстрой реакцией.

Когда в журнале Людмилы Петровны напротив моей фамилии обозначились подряд около десятка пятёрок, а остальная часть листа при этом была пуста, математичка перестала реагировать на мою поднятую вверху руку. И вот тогда Илья смог заявить о себе, как об ещё одном лучшем математике класса.

Трудно сказать, сколько бы длилось это соревнование, если бы в игру не вмешался всё тот же Комок. Причём история повторилась почти как фарс.

Погожим октябрьским деньком, когда тротуары покрылись изрядным слоем жёлтой листвы, мы с Исаевым шли из школы по тихому переулку, с какой-то непонятной радостью сбивая ногами в кучу осенние листочки. И не заметили, как чуть не налетели на Метлера.

Илья стоял к нам спиной, а перед ним возвышалась массивная фигура рано повзрослевшего Томковича. Рядом, как обычно, стояли два его приятеля. Комок крутил пуговицу на метлеровском пиджаке и с тем же злорадством, что несколько лет назад издевался над Исаевым, громко шипел:

– Ну, скажи, скажи: «Я – порхатый жидёнок!»

– Я – еврей, а вовсе не жидёнок, – гордо отвечал Илья.

– А ты скажи, что порхатый жидёнок. Ну, давай, скажи. Три раза это произнеси, и я тебя отпущу.

Кореша Комка, как и в тот раз, гоготали, а Метлер не сдавался. Мы же с Исаевым застыли на месте. Я быстро соображал: уйти – показать этим подонкам, что мы – трусы. Заступиться за Илью – будет драка, а силы не равные. Конечно, их трое и нас трое. Но эти умеют драться, а мы с Ильёй только хорошо бегать и прыгать. Убежим – Комок с друзьями отыграется на Исаеве. И я двинулся к Томковичу, на ходу соображая, что делать и говорить.

– Та-ак, здесь, кажется дурно пахнет буржуазным национализмом, – вырвалось у меня. – Ты что же, Томкович, хочешь иметь дело с Лаврычем?

В те годы в Сыктывкаре действовал, созданный из студентов и старшеклассников оперативный отряд, которым руководил бывший спортсмен-мотоциклист Валентин Лаврович Балашов. В народе его называли Лаврычем, и он был грозой хулиганов. Я не имел к этому отряду никакого отношения, но знал самого Лаврыча. Вернее, его знали мои родители, а я что-то слышал о нём от них. Отец даже намекал, что было бы неплохо, чтобы я записался в балашовский отряд, хотя мама был категорически против. Но меня не привлекали ни мотоциклы, на которых гоняли по городу балашовцы, ни борьба с хулиганами. Я тогда витал совсем в иных материях.

– Малина, это ты что ли? – узнал меня Комок. – Давай канай отсюда, пока я тебе твою рожу не разукрасил.

– Если разукрасишь, то будешь иметь дело с оперотрядом, – невозмутимо ответил я, понимая, что несу чушь.

– Так ты ещё и оперотрядовец! Может у тебя и документик на этот счёт имеется?

– Конечно, имеется, как же без него, – неожиданно вмешался Исаев и вытащил из кармана удостоверение красного цвета. Для пущей убедительности он раскрыл его и преподнёс к глазам Томковича.

– Что-о! – Комок буквально впился глазами в документ, желая прочитать, что там написано.

Но разглядеть удостоверение ему не дал один из его дружков. Он положил Томковичу руку на плечо и негромко произнёс:

– Комок, пошли отсюда.

Меня приятно удивило, что кличка Комок, которую я когда-то случайно приклеил к этому хулигану, за ним так и закрепилась. И сам Комок, видимо, на неё уже не обижался. Он горестно сплюнул, обозвал нас всех «жидёнками» и ушёл вместе со своими приятелями.

Мы остались втроём. После минутного молчания, я спросил Исаева:

– Витёк, ты что – вправду состоишь в оперотряде?

– Да ну-у, какой там оперотряд, – ответил Исаев, вытирая рукавом нос и покручивая в руке документ, заставивший ретироваться трёх хулиганов. – Это удостоверение моего дяди Миши. Он же дружинник. А удостоверение где-то посеял. Наш географ его нашёл и попросил дяде передать.

И тут мы все расхохотались. Был ли этот смех истерическим – не знаю. Но умолкли мы довольно быстро. И тогда Илья предложил:

– Знаете что, друзья мои. А не махнуть ли нам на Красную гору?

Я так и не понял, откуда он узнал, что это любимое место наших прогулок. Велосипедный сезон уже закончился, но наши двухколёсные товарищи не успели перекочевать на места зимних стоянок – в подвалы и сараи. И уже через час мы катили по сыктывкарским дорогам: я – на позорном «Орлёнке», Витя – на солидном «Урале», а Илья – на шикарном «Спутнике». Самое странное, что меня это почему-то ничуть не смущало.

Спустя несколько месяцев я и Исаев были самыми званными гостями на 16-летии Ильи Метлера. Мы сунули ему в руки какие-то скромные подарки, а вот его мама вручила сыну вещь, перед которой меркнет даже велосипед «Спутник». Это была восьмимиллиметровая кинокамера «Кварц».

Я смотрел на неё с дичашей завистью и видел, какие возможности она открывает. С помощью этой штуки можно снимать кино про наш двор, наш класс, нашу школу. А, главное, создавать художественные ленты, правда, немые.

Но уже на следующий день выяснилось, что кинокамера Илью не особенно интересует. Фотографировать он, в отличие от меня, не умел, а учиться не собирался. Тем более не хотел осваивать кинокамеру. Тогда я взял из библиотеки несколько книжек для начинающих кинолюбителей и хорошенько их проштудировал.  Затем мы скинулись из родительских денег на завтраки, чтобы купить киноплёнку, которую я тут же зарядил в «Кварц». И в один из прекрасных школьных дней я уже снимал поведение своих одноклассников на большой перемене. Увидев, что снимается кино, несколько ребят и девчонок не только не притихли, а, наоборот, стали лупить друг друга школьными портфелями, делать бумажные птички из тетрадей и раскидывать их по всему классу. Им почему-то захотелось, чтобы на вечные времена их запомнили весёлыми шалопаями.

Вечером того же дня мы на метлеровской квартире эту плёнку проявили. Бочок для проявки ему купила мама, ради химикатов пришлось вновь пожертвовать школьным питанием.

В субботу после уроков мы выпросили в кабинете физики кинопроектор и продемонстрировали свой первый опыт всему классу. Успех бы невероятный. Узнавая себя и своих соратников по несчастью, ребята и девчонки хохотали, а я пришёл в тихий ужас. Из прочитанных книг я знал, как надо, и понимал, что до этого мне ещё расти и расти. К счастью, все остальные этого не понимали.

В следующий раз Исаев и Метлер тоже изъявили желание стать кинооператорами, и мне, как более опытному товарищу, пришлось провести с ними урок киномастерства, которым сам я ещё ни в коей мере не обладал.

К лету мы освоили новую профессию на неплохом любительском уровне. Причём мне больше всего нравилось снимать, Илье – сниматься, а Вите – проявлять киноплёнку. И тогда я предложил создать настоящую эксцентрическую комедию в духе Гайдая «Опасные велогонки». Сюжет мы вместе придумали такой. Американский шпион (Илья) в шляпе и тёмных очках похищает из кабинета директора план нашей школы, которую намеревается взорвать. Но его вовремя разоблачает один из учеников (я). Однако подлый шпион зверски убивает несчастного школьника из игрушечного пистолета. Героически умирая, он успевает рассказать о подлом замысле врага своему другу (Витя). И тот пускается за шпионом в погоню на велосипеде. Шпион удирает от школяра сначала на автобусе, затем на такси. Но на ходу он теряет бомбу, с помощью которой он собирался уничтожить нашу любимую школу. Бесстрашный старшеклассник её подбирает, на Красной горе настигает врага и швыряет адскую машину в него самого. Бомба взрывается, от шпиона остаются ботинки, шляпа и чёрные очки.

Сценарий был удобен тем, что требовалось всего три актера. В массовых сценах были заняты помимо своей воли жители города, а операторами мы были по очереди – камеру держал тот, кто не снимался. А вот режиссёром был я один.

Мы к тому времени освоили нехитрые монтажные приёмы. Например, гибель шпиона сняли таким образом. Илья добегал до определённого места и останавливался. Я прекращал съёмку, затем снимал, как Витя с размаху швыряет бомбу. Затем я вновь останавливался, после чего, не сходя с места, снимал взрыв на том участке, где только что стоял Илья. Взрыв Витя и Илья сотворили, используя набор «Юный химик».  Потом крупным планом лицо уставшего школьника, и, наконец, последний кадр – жалкие останки погибшего врага.

Осенью мы показали своё творение в школе, после чего уже весь класс изъявил желание сниматься в кино. И мы продолжили серию про американского шпиона. Он в своей шляпе и чёрных очках пробирался на уроки, чтобы сорвать их. В другой раз он не давал честным школьникам собирать металлолом или готовиться к новогоднему КВН. Каждый раз Витя его уничтожал, но в новой серии он оживал, чтобы творить чёрные дела.

Все эти весёлые киноподелки мы показали на новогоднем КВН. Нам, естественно,  присудили первое место, а к окончанию школы вручили грамоты за активную общественную работу.

Именно тогда я решил стать кинорежиссёром и отправился в Москву штурмовать ВГИК. Илья и Витя выбрали дорогу поскромнее и подали документы в только что открывшийся Сыктывкарский университет. Они поступили, а я нет. Через семь лет, окончив институт культуры и отслужив в армии, я из студентов СГУ  сотворил первый состав театра-студии «Эпиграф», но Илья и Витя к этому времени получили дипломы и упорхнули сначала в армию, а потом один – в Москву, другой – в Питер. Наши дороги разошлись на долгие десятилетия, хотя изредка пересекались.

Кто бы мог подумать, что наша мушкетёрская школьная троица воссоединиться на излёте жизни, и мы окажемся в параллельном мире! И прежде чем уйти на покой, мы должны сделать может быть самое полезное дело нашей жизни – победить не какого-то придуманного шпиона или несчастного хулигана Томковича, а вполне реального Антона Грекова. Как я мог самонадеянно решить, что справляюсь с этим один? Разве Д'Артаньян смог бы без своих друзей добыть и привезти в Париж алмазные подвески королевы?

Поэтому сначала я позвонил Метлеру:

– Илья, помнится, ты говорил, что у тебя есть выход на государя-императора. Я тебе пришлю посылку с миниатюрным диктофоном, и там будет инструкцияи, как им пользоваться. Скачай единственный звуковой файл и передай кому-нибудь там, наверху. Диктуй адрес!

С Исаевым было проще. Он недавно примчался в Усть-Вымь по случаю очередной болезни своей мамы. Я встретился с ним и передал единственный оставшийся у меня экземпляр интервью с Грековым. Пусть отдаст своим знакомым в МВД, которые готовы за царя-батюшку голову сложить. Лучше уж Михаил III, чем вождь национал-коммунистов.

Глава 22. Трансформации Комка

Информации о нефтетитановом месторождении на Коквицкой горе и банде «Вальтер» мы наскребали всё больше и больше, однако туман не рассеивался. Нежданов где-то раскопал человечка, знавшего главаря банды Павла Томковича по кличке Комок. Вырисовывалась весьма колоритная персона.

Предки Томковича были польскими шляхтичами. Отца притаранили в Коми республику после того, как псевдокоммунистический Советский Союз оттяпал часть Польши. Понятно, что дворянскому сословию в коммунистической стране делать нечего, но вместо того, чтобы всех уровнять в правах и поднять уровень жизни бедняков до дворянских показателей, эти горе-коммунисты опустили шляхту на самый низ и даже ещё ниже. Их перевезли в пустынные районы страны и сгрузили в чистом поле. Малолетнего отца Томковича с родителями морозной зимой приволокли к коми селу Ыб, приказали строить землянки и валить лес. От такой социальной трудотерапии родители юного шляхтича отдали концы. Томкович-старший выжил и сильно озлобился. Вступив в возраст половой зрелости, он женился на местной девушке, которую бил при всяком удобном случае. Доставалось и малолетнему сынишке Павлу.  

После смерти самого большого усатого начальника Томкович-старший получил возможность вернуться в родные места, но не захотел, а сдох, надравшись до чёртиков, возле полуразрушенного храма Параскевы Пятницы в деревне Чулиб. Вдова с Павликом перебралась в Сыктывкар и устроилась уборщицей стразу в нескольких местах. А сынок пошёл, как все, в школу.

– Вы-ы, может его даже знаете, Анатолий Викторович, – сказал Андрей. – О-он с вами в одном классе учился.

– Честно говоря, не помню, – признался я, что было не совсем правдой. Я не то, чтобы его не помнил, я его вообще не знал. Это только мой двойник мог его помнить или забыть.

– Ни-ичего удивительного, – продолжил Нежданов. – О-он в вашей школе только первые четыре года учился. Па-атом мама его перевела в другую школу. У него там какая-то драка случилась или что-то в этом роде.

Этот бывший приятель Павла Томковича рассказал Нежданову, что тот был очень задиристым. Придумывал какому-нибудь шкету оскорбительную кликуху, подстерегал его с дружками в глухом местечке и требовал, чтобы тот повторил присвоенное ему прозвище три раза. Если шкет соглашался, Томкович  трепал его по щеке и отпускал. Если нет, бил по лицу так, что потом несчастный две недели ходил с синяками. А Комком ещё в школьные годы прозвали Томковича его же приятели.

 После армии Павел, как показалось многим, исправился. Служил он в так называемых внутренних войсках. Я не понял, что это такое, а спрашивать у Нежданова не стал. Даже Сеть мне мало что объяснила. Это вроде как целая армия, призванная бороться с собственным народом. Но, как бы то ни было, демобилизовался Томкович другим человеком и поступил на службу в полицию, которая тогда почему-то называлась милицией. У нас, в Российской империи, милицией называют народное ополчение. А вот на заре строительства псевдокоммунизма большевички решили, что полиции в их коммунистическом государстве быть не должно, и создали рабоче-крестьянскую милицию. Как будто рабочие и крестьяне будут лучше ловить преступников. Ну, да фиг с ними!

В общем, стал Томкович милиционером-полицаем и принялся вылавливать бандитов и хулиганов, хотя сам до недавнего времени им являлся. Но эта трансформация произошла не в Сыктывкаре, а в далёком Красноярском крае, где он отбывал воинскую повинность. У нас эта территория зовётся Енисейской губернией.

Там, в глубине Сибири, Томкович уверенно топал по карьерной лестнице и неизвестно, до каких бы чинов дослужился, если бы в страну не вернулся капитализм. Нежданов предположил, что бывшему хулигану стало очень обидно, что те, кого он ловил и сажал в тюрьму, оказавшись на свободе, процветали.   А он существовал на милицейско-полицейскую зарплату. И вот тогда случилась обратная трансформация: Томкович вновь стал Комком. Из органов правопорядка он уволился и сколотил банду «Вальтер».

В криминальных кругах Комок быстро стал крутым авторитетом. Несколько раз Томковича задерживали его бывшие коллеги. Сначала за драку в ночном клубе «Ермак», когда «вальтеровцы» лоб в лоб столкнулись со своими конкурентами, базирующимися в спортивном клубе «Викинг». Комок с дружками до полусмерти избил трёх «викингов», а одному даже отрезал ухо. Следствие длилось целый год и завершилось пшиком. Из уголовного дела, хранящегося в кабинете следователя, исчез самый важный том. И Комок отделался условным наказанием.

Другой раз его повязали уже в Москве во время воровской сходки. В лапы правоохранителей попали чуть ли не все лидеры криминального мира России. Но их продержали несколько месяцев в следственном изоляторе, после чего отпустили с миром.

Наконец Томковича вновь зацапали в российской столице, этапировали в Красноярск, судили, дали девять лет, а через два года он уже гулял на свободе. Оказывается, Комок активно сотрудничал со следствием, а потому стал якобы социально не опасным. Просто угорь какой-то – скользкий типчик, которого голыми руками не удержишь! 

Занимается банда «Вальтер» в основном тем, что покровительствует бизнесменам. То есть не даёт другим бандитам их грабить, а делает это сама. Здешние называют такое покровительство «крышеванием». Вообще-то, защищать честный бизнес дело милиции-полиции, причём за это они не должны брать с предпринимателей денег – они же платят налоги. Но тут, видимо, такие правоохранители, что бизнесменов надо охранять от их самих. Ещё совсем недавно я был убеждён, что большего бедлама, чем в Российской империи, быть не может. Но, кажется, Российская Федерация нашу империю в этом плане превзошла.

Какое отношение имеет «Вальтер» к «ШИКу», установить не удалось. Но появилась возможность спросить это у Томковича лично. Этот его дружок, некогда состоявший в банде «Вальтер» и отсидевший немалый срок, был очень зол на Комка. Он из Сыктывкара затащил мужика в Красноярск, а когда того сцапали, преспокойно сдал его, не пожелав защитить. И вот, желая досадить Томковичу, вернувшийся на родину бывший бандит по большому секрету дал его электронный адрес. Вот только что нам с этим делать? Написать письмо и спросить: уважаемый Павел Святославович, не будете ли вы так любезны рассказать нам, почему ваши люди охраняют нефтетитановое месторождение на Коквицкой горе?...

 – Ту-ут, ещё одна любопытная деталь, – добавил к своему рассказу про Комка Андрей Нежданов. – О-он какое-то время состоял в движении «Русское национальное единство». Странно, не правда ли? Полу поляк – полу коми, а при этом русский националист?

– Бывает, – пожал плечами Исаев.

А я ничего странного в этом не увидел. Поляки такие же славяне, как и русские. А то, что он коми по матери, никакого значения не имеет. Моя мама тоже коми, и сей факт совсем не мешал мне быть национал-коммунистом. Проблема в другом: что нам даёт набор этих фактов? Пока что ничего.

ххх

Вечером того же дня в тесной квартирке по улице Орджоникидзе (оказалось, что улица названа в честь большого псевдокоммунистического начальника, которого Сталин довёл до самоубийства, а потом приказал его именем называть города, улицы, заводы и теплоходы) наша семья отмечала отъезд Леонида, Джоанны и Егора в Соединённые Штаты Америки. Из рассказов сына я понял, что эта страна, которой нет в нашем мире, вполне созрела для коммунизма. Но коммунистов там не уважают и всеобщего материального равенства не хотят. Им достаточно равенства возможностей. Чёрт его знает, может они и правы? Или, поглядев на Россию и другие якобы коммунистические страны, они решили, что никакой коммунизм им не нужен?

Мне было не жаль расставаться со своим взрослым сыном, превзошедшим меня по возрасту. Рядом с ним я чувствовал себя неловко. А вот к Джорджику-Егорушке я привязался, как ребёнок к любимой игрушке. Он мне напоминал моего Леонидика, оставшегося в том мире, в который я уже не полагал вернуться. За всё это время мне так ни разу не удалось выйти на связь с моим двойником. И надежды, что я когда-нибудь окажусь в моём родном городе Усть-Вымь, таяли, как мороженое на жарком солнце.

Мы в последний раз сыграли с Егорушкой в настольный футбол, который я недавно подарил ему. В багаж эта игра не вмещалась, а потому оставалась у нас с Женей, как память о внуке. Мальчик уже неплохо болтал по-русски, и мне очень хотелось, чтобы он помнил и любил свою непутёвую историческую родину.

Затем, как обычно, началось застолье. Пили купленное мною «Советское шампанское», ели приготовленный Женей салат с франко-бургундским названием «Оливье». Я произносил самые заурядные тосты: за семейное счастье Леонида и Джоанны, за счастливое будущее Джорджика-Егорушки, за благополучный перелёт через океан. Леонид в свою очередь поднял бокал за нас, своих родителей, и пожелал, чтобы мы больше никогда не разводились, как дураки.

Я стал расспрашивать сына о его работе в этой самой Америке. Он неохотно и скучно рассказывал, но одна фраза меня зацепила: «Самое главное в моей работе – защищать фирму от хакеров». Так они называют ординаторских, а, по-ихнему, компьютерных взломщиков. И в моей башке тут же вспыхнула идея. Когда все наговорились, я незаметно отвёл Леонида в другую комнату и спросил:

– А ты сам смог бы стать хакером?

– Да запросто, – ответил сынуля. – Только я уважаю закон. В Америке с этим строго.

Тогда я предложил ему сегодня, пока он не улетел, взломать электронную почту одного бандита.

– Папа, ты с ума съехал, что ли? – возмутился Леонид. – Хочешь меня за решётку укатать и сам сесть?

– Лёня, тебя за решётку не укатают, тебя завтра утром здесь не будет, – успокоил я его. – А за меня не бойся. Журналист – профессия рисковая, и я привык рисковать.

– Да, мама говорила, что в молодости ты любил ходить по острию. Но сейчас-то что с тобой случилось?

Пришлось выложить сыну всю правду про бандита Комка, про загадочную фирму «ШИК» и компанию-невидимку «Северприродресурс», про непонятно откуда взявшуюся нефтяную вышку в Коквицком лесу. Он внимательно выслушал и вынес вердикт:

– Нет, папа, ничего я взламывать не буду. Я боюсь даже не за тебя, а за маму. Не хочу раньше времени делать её вдовой, я же потом сам себе этого никогда не прощу.

Я его уламывал ещё четверть часа и, наконец, уломал. Он поставил два условия: мама ничего знать не должна, а взлом надо осуществить с компьютера, не имеющего никакого отношения к нашим домам. То есть ни с этой квартиры, ни с той, что на улице Советской. Я согласился. И мы под видом того, что Леониду хочется накануне отъезда подышать воздухом Родины, покинули наше большое семейство и направились в редакционную каморку на улице Ленина.

Леонид был уверен, что справится с работой за пять минут. Но оказалось, что почта Комка надёжно защищена.

– Fuck your mother! – выматерился по-американски мой взрослый сын. – Ничего, ты у меня откроешься, как миленькая, откроешься. I fucking will, если не сумею тебя открыть.

Я понял, что в Леониде заговорила профессиональная гордость. Он забыл обо всём, кроме чести высококлассного программиста, и погрузился в работу. Я сначала наблюдал за ним, но, поняв, что такому дилетанту, как я, здесь делать нечего, вышел в вечернюю мглу.

Накрапывал мелкий осенний дождик, а я стоял под козырьком у входа и предавался размышлениям. Странно, что Женя и Леонид до сих пор меня не раскусили. Ну, Леонид, понятное дело, проживая за океаном, подзабыл своего отца. Но Женя! Неужели она до сих пор не поняла, что я – это не я? Её муж не занимался журналистскими расследованиями, а ставил спектакли. А она даже не спросила, почему я бросил театр. И так ли вёл себя в постели мой двойник, как это делаю я? И, кстати, случись нам встретиться, не захочет ли он съездить мне по морде: ведь я трахал его жену. А можно ли считать, что его любимая жёнушка ему изменяла? С другой стороны, они формально в разводе, так что какие могут быть вопросы. Не фиг было ему лишать её роли Жанны Д'Арк. Подумаешь, возраст не тот! Очень даже тот. Женя в свои пятьдесят с хвостиком лет прекрасно выглядит!

В таких раздумьях я провёл, наверное, около часа и уже почти забыл, зачем мы сюда пришли, когда из глубины метлеровской конторы раздался крик Леонида:

– Ура! Получилось, fuck you!

Быстрым шагом я зашёл во внутрь, и как только вступил в нашу конуру, довольный Леонид провозгласил:

– Принимай работу, отец! Всё вышло excellent. Только будь осторожен. У твоего Комка есть классные программисты, они запросто вычислят, с какого компа произошёл взлом.

Я от души обнял сына и попросил его передать маме, что у меня срочные дела. Но утром я обязательно отвезу всех в аэропорт на метлеровской «Шевроле Ниве». Леонид неохотно меня оставил одного, а я впился глазами в компьютер. Теперь уже я забыл обо всём на свете и тщательно просматривал переписку Томковича, не упуская такие не значащие на первый взгляд сообщения, как, скажем «налови и привези побольше щук». Что-то копировал и складывал в разные папки.   

Увлёкшись, я чуть не упустил из виду обещание доставить своё семейство в аэропорт. И, возможно, не сделал бы этого, если бы Леонид не позвонил, спросив:

– Отец, так ты проводишь нас, или мы как-нибудь сами?

– Извини, Лёня, заработался. Ждите, через пять минут приеду.

Я, конечно, чувствовал себя уставшим после бессонной ночи, но и приподнятым одновременно. Туман вокруг нашего дела стал наконец-то рассеиваться.

Глава 23. Продолжение «Дракона»

Я лежал на широкой супружеской кровати в квартире на Покровской, и мне отчаянно не хотелось не только вставать, но и даже открывать глаза. Ночью мне приснился мой двойник. Он стоял где-то возле моросящего дождя. Капли на него почему-то не попадали. Стоял и думал, как ни странно, обо мне. Он задался вопросом: врежу ли я ему по роже за то, что он трахает его жену? 

Досмотреть сон не удалось. Я проснулся и убедился, что рядом лежит Женя. Первая мысль была ответом на вопрос двойника: не буду я его бить по роже, потому что и сам занимаюсь любовью с его женой. Да и вообще: бить по роже не в моём вкусе. В таких случаях лучше развестись, что я и так уже сделал.

Вторая мысль оказалась более оптимистичной: это же контакт! Надо настроиться на его волну, снова заснуть и во сне договориться о совместных действиях. Уснуть с огромным трудом удалось, но второго контакта не получилось. И пробудившись под утро я стал сильно сомневаться, что этот контакт имел место. Скорее всего это был сон и только.

Я всё-таки открыл глаза и заставил себя посмотреть на часы. Они показывали половину восьмого. Жени рядом не было – она уже ушла на работу в школу, прихватив с собой Леонидика. Тогда я разрешил себе пятнадцать минут поваляться, что мне совсем не свойственно. Отец, майор Советской Армии, с ранних лет приучил меня вставать сразу после пробуждения. Да и в армии я чуть ли не раньше всех вскакивал при команде «Подъём!». Но встать – это значит вернуться в реальный мир, а мне так этого не хотелось.

В этом мире – в параллельном, как и в том прошлом – меня уже ничего хорошего не ждало. Я попал в чёрную полосу, которая, вероятно, продлится до конца моей жизни.  Как режиссёр я уже кончился. Ни один из моих последних спектаклей не имел даже намёка на успех. Поехал с друзьями кататься на велосипедах по Франции и угодил с ними сначала под ливень, а потом и вовсе в какую-то другую реальность.

Новая жизнь поначалу показалась такой замечательной – родители живы и здоровы, жена молода, сынок живёт с нами, Усть-Вымь краше Сыктывкара, Российская Империя процветает. Но всё это оказалось таким непрочным. Какой-то Антон Греков может запросто стереть всю эту благодать с лица Земли. А мне никак не удаётся этому помешать. Может быть всё дело в том, что я изначально себя неправильно запрограммировал?

…Всё началось с букваря. Я пришёл в первый класс, уже умея неплохо читать. И мне очень понравилась первая страничка этой книжки, на которой широко улыбались школьники и школьницы с цветами в руках, а крупные буквы гласили: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». И долгие школьные годы я мучился вопросом: почему у меня нет счастливого детства?

В школе мою нежную душу поганил Комок своими издевательскими насмешками. Дома мы мучились теснотой двухкомнатной квартирки, где жили пять человек –  мама, папа, бабушка, двоюродная сестра и я. Родители ругались по любому поводу, отец раздражался на бабулю, мама – на племянницу. Меня зачем-то записали в музыкальную школу, хотя слух отсутствовал, и занятия на пианино превратились в сущий ад. Да и город Сыктывкар не радовал. Сплошные деревянные домишки, грязные мостовые, переполненные автобусы. Была только одна светлая надежда – на коммунизм.

Он должен был наступить, когда мне исполнится 27 лет. Об этом мне сказала воспитательница старшей группы детского сада. Она же и объяснила, что коммунизм – это когда в магазинах всё-всё будет бесплатно. Я тогда не слишком обрадовался. Мне бы очень хотелось бесплатного мороженого, которое продавала толстая тётя на углу. Она маленькой поварёжечкой черпала это чудное лакомство из глубин своей тележки и накладывала его в вафельные стаканчики. Затем взвешивала, отбрасывала лишнее и вручала нам, страждущим деткам. Родительских денег хватало на одно-два мороженых в неделю. А в 27 лет я смогу сам зарабатывать и уплетать эту вкуснятину сколько душе угодно.

В пятом классе я прочитал «Туманность Андромеды», и коммунизм в моём воображение приобрёл более реальные очертания. Это такое будущее, в котором люди не заботятся об одежде и пище, поскольку её вдоволь. И трудиться в поте лица не нужно. Зато они могут творить, осваивать бескрайнюю вселенную, изучать прошлое. Ради такого будущего стоило жить.

Немного повзрослев и победив во второй раз Комка, я возомнил, что способен менять мир к лучшему. Пусть не в больших масштабах, пусть совсем чуть-чуть. Но только при таком условии жизнь наполняется смыслом.

Воздействовать на мир я собирался с помощью искусства. А самым массовым его видом было кино, которое я сам обожал и даже пробовал что-то делать на любительском уровне. Но с первой попытки поступить в институт кинематографии не удалось, и мне пришлось сузить рамки влияния на общество до уровня провинциального народного театра.  Однако и это было неплохо и даже захватывающе.

Семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века – время зарождения русского рока и расцвета театров-студий. Мы, как пел позже Андрей Макаревич, пробовали на прочность этот мир, как гранит. И нас не слишком волновало, что он поначалу оказался прочней, чем мы думали.

Когда мне исполнилось 27 лет, никакого коммунизма не наступило. В него уже не верил практически никто, даже сами коммунисты. Вместо коммунизма была Олимпиада, гонения на инакомыслящих, исход из страны гениев и талантов. В годы моей учёбы в Питере арестовали группу диссидентов, с которыми я только-только успел познакомиться.

Я решил ответить на этот вызов времени постановкой пьесы Евгения Шварца «Дракон».

Текст этой пьесы можно было без труда получить в библиотеке, но увидеть её на профессиональной сцене зрители не могли. Слишком уж злободневной она была, чтобы озверевшая цензура, спасающая тонущую коммунистическую идеологию, могла допустить её постановку. Только народным театрам иногда позволялось воплотить её, причём чаще всего только два акта из трёх.

Между тем смысл этого произведения раскрывался именно в третьем акте, где победивший Дракона молодой рыцарь Ланцелот возвращается в город, который это чудовище тиранило на протяжении четырёхсот лет. И он обнаруживает, что победителем Дракона объявлен Бургомистр, верной служивший крылатому монстру и управлявший этим городом во времена жестокости и произвола. Девушку Эльзу (её играла, разумеется, Женя), предназначавшуюся на заклание Дракону, теперь выдавали замуж за якобы победившего его чинушу. И порядки остались прежними, драконовскими. А люди, привыкшие к такому положению вещей, не только терпят всё это, но и считают, что иначе и быть не может.  Удивительно, как Евгений Шварц сумел предвидеть, что произойдёт в нашей стране после смерти Сталина!

Наш спектакль начинался не с открытия занавеса, а, наоборот, его закрытия. Зрители проходили по полутёмному зрительному залу, поднимались на сцену и рассаживались на подмостки, ступенями поднимающимися вверх. Когда под музыку смыкались две половинки занавеса, публика оказывалась как бы в западне. Она теперь не просто смотрела на город, которым правит Дракон со стороны, а как бы жила в нём.

Дракона играл симпатичный и совершенно положительный Андрей Нежданов. Мне хотелось чудовище как-то очеловечить, и теперь я понимаю, что сделал правильно. В реальной жизни тираны очень часто обаятельны и привлекательны.

В финале спектакля, перед тем, как занавес вновь раскроется, Ланцелот говорит горькие слова: «Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона».

Спектакль по недомыслию не запретили, и он, пожалуй, стал вершиной «Эпиграфа». Лишний билетик зрители спрашивали за квартал. А потом, когда коммунистический дракон окончательно испустил дух, я несколько раз порывался написать четвёртый акт.

Сюжет мне виделся примерно такой. В том городе прошли первые демократические выборы. На пост президента вольного города баллотировались Ланцелот и господин Фридрихсен, чьего сына бургомистр отправил в подземелье, что не помешало ему плакать от восторга, когда кричали правителю: «Слава тебе, победитель Дракона!» и подарить ему трубку с надписью: «Твой навеки!».  Горожане предпочли Фридрихсена. Местная газета писала, что Фридрихсен, конечно же, не является победителем Дракона. Но если бы он сразился с ним, то сделал бы это намного лучше Ланцелота. А то ведь рыцарь как-то слишком уж неуклюже сражался с крылатым ящером. Одна его голова упала на крышу дома, который тут же сгорел. Другая – на склад с продуктами питания. Третья – осушила озеро, и город на какое-то время остался без пресной воды. Фридрисхен же всегда знал, что с Драконом надо сражаться аккуратно, чтобы ничего и никого не повредить. А потому и не торопился это сделать.

Финал же мне представлялся таким же оптимистичным, как и у Шварца. Проходит двенадцать лет. На сцене появляется Ланцелот-младший – сын бесстрашного рыцаря и Эльзы.  Он говорит, обращаясь к зрителям, что в свободное от школьных занятий время отец учит его орудовать щитом и мечом. Послушный мальчик соглашается на такие тренировки, но считает, что они ему не пригодятся. Он мечтает стать журналистом или педагогом. Ланцелот-младший намерен продолжить дело отца. Но ему придётся убивать драконов в людских душах, а меч для этого совершенно не нужен.

Четырёхактного «Дракона» я так и не поставил – не решился дописывать пьесу гениального драматурга. Но теперь впору сочинять пятый акт, а лучше ставить пьесу «Дракон-2».  Журналист Ланцелот-младший вступает в битву с только что вылупившимся и ещё не успевшим взлететь чудищем. Мне снова 29 лет, и я сам в роли рыцаря, выбравшего относительно мирную профессию. Пьесу творит сама жизнь. Я только стараюсь по мере сил и возможностей её режиссировать. И пока главный герой терпит неудачу за неудачей, и совсем не факт, что нас ждёт счастливый финал.

…Друзья выполнили мою просьбу и передали то, что я просил, куда следует. Но результат опять оказался нулевой. Исаев рассказал мне, что в МВД отнеслись несерьёзно к тем листам бумаги, на которых было напечатано интервью. Написать можно, что угодно, бумага всё стерпит. Вот если бы я представил правоохранительным чиновникам доказательства реальных и уже совершённых преступлений, то тогда Грекова можно хватать и сажать за решётку.

А с миниатюрным диктофоном, на котором была записана моя беседа с Грековым, произошла и вовсе непонятная история. Илья передал это устройство Моисею Райхельсону, а тот, пользуясь правами царского советника, переправил в имперскую канцелярию. И там эта штука затерялась.

Чтобы меня как-то успокоить, Метлер написал мне по электронной почте: «Помни послание декабриста Одоевского Пушкину».  Это сообщение было слегка зашифровано. Илья знал, что томилинские взломщики могут вскрыть мою почту. Но я всё понял. В стихотворение декабриста Одоевского есть фраза, которую в нашем мире знает каждый школьник: «Из искры возгорится пламя». Мой друг имел в виду, что нужен какой-то толчок, чтобы бюрократы в МВД и имперской канцелярии зашевелились. Но вот как вышибить эту искру?

…Я снова взглянул на часы. Чёрт побери, уже половина девятого! Пора вставать и погружаться в реальность параллельного мира.

ххх

Рабочий день проходил в обычной суете и не давал никаких поводов для положительных эмоций. Я переписал корреспонденцию Шавкиной с заседания губернской администрации. Ничего интересного. Начальник комитета по природным ресурсам рассказывал, как успешно идёт ликвидацию нефтеразлива на Колве. Сотрудники компании «Сияние Севера» трудятся, не покладая рук. Масштабы аварии оказались не столь значительны, как пишут в газетах экологи. Население уже может собирать грибы и ягоды, а также преспокойно рыбачить.

Покончив с этим, я перешёл к редактированию статьи местного политолога Ковальчука с анализом политической ситуации в Северо-Западной губернии накануне предвыборной кампании. Как показывают социологические опросы, национал-коммунисты уверенно идут вверх. Почти три четверти избирателей готовы отдать за них голоса. Такой успех политолог объяснял в первую очередь усталостью от правящей много лет партии «Народная Россия».  От «народороссов» давно уже не поступало никаких новых идей, в то время как империя, подтачиваемая коррупцией, медленно погружается в экономическую трясину. А вот НКПРИ буквально фонтанируют проектами справедливого устройства России и мира, что и привлекает к ним избирателей. Даже губернатор Арнольд Михеев, активный «народоросс»,  начинает благоволить национал-коммунистам.

Это было правдой. В репортаже Шавкиной содержался абзац, который я выкинул. Там говорилось, как Михеев орал на подчинённых по поводу привлечения инвестиций: «Коллеги, вас гнать пора! Ни одной стоящей идеи! Берите пример с национал-коммунистов. Они знают, как надо, а вы – нет».

В статье Ковальчука нашлись и добрые слова и по моему адресу. Политолог полагал, что рейтинг партии в губернии вырос ещё и потому, что региональное отделение возглавил молодой и умный журналист Анатолий Малинин. Ничего не скажешь – сомнительный комплимент! Получается, я работаю против самого себя.

Закончив все дела, я вышел из Дома печати и увидел в сквере курильщика Сергея Жданова. Он сидел на мокрой после дождя скамейке, подложив под себя полиэтиленовый пакет. Я вытащил из кармана такой же похрустывающий мешочек, разложил его и сел рядом. Хотелось кому-нибудь излить свою грусть. Коллега-газетчик может и не лучший вариант, но другого не предвидится.

– Как дела? – привычно спросил Сергей, выпуская сигаретный дым.

– Хреново.

– А чего так? Скучный материал пришлось кропать?

– Да, только не свой собственный, а Шавкиной, – принялся я изливать душу. – Нудно как-то пишет про заседание губернской администрации. Всё у нас замечательно, нефтеразлив на Колве почти ликвидирован…

– Врут, – оборвал меня Жданов. – Сегодня ещё с Колесовой говорил. Там работы на несколько месяцев, а очень скоро зима, и снег всё покроет. А весной остатки вытекут в Колву, оттуда в Печору, а там и в Северный ледовитый океан. Эта ваше «Сияние Севера» ещё столько бед принесёт. Губернатор не случайно вас покрывает.

– Наше «Северное сияние»! Постой, почему оно наше?

– А ты что, вчера на белый свет родился? – Сергей затушил сигарету, встал и выбросил окурок в ближайшую урну. – Это же компания Томилина. Он тебе не говорил об этом?

– Нет.

– Тогда я скажу. Года два назад произошёл рейдерский захват этой успешной фирмы. Нефтяники только-только начали менять устаревшие трубы, договорились с экологами, но тут им нагрянул проверка с имперской службы безопасности. Велели предъявить список акционеров. Списочек они забрали, а через два дня вернули с другими фамилиями. Твоего Томилина, там конечно, не было. Ему нельзя – он депутат. Но все акционеры – сплошь его люди.

– А как же прежние акционеры? Они что – молчали? – изумился я.

– Господи! У тебя наверно память отшибло. Забыл скандал, а потом арбитражный суд, который признал действия захватчиков законными. А акционеры примолкли, как в рот воды набрали. Купили их что ли или пригрозили чем-то?..

Я молчал. Не мог же я ему признаться, что прибыл сюда из параллельного мира, уже обжёгшемся на нацизме и коммунизме, а потому партия, в которой я оказался, мне глубоко отвратительна. А Жданова между тем несло. Он рассказывал, как новые владельцы нефтяной компании принялись выжимать из неё все соки. Менять устаревшие трубы – дорогое удовольствие. Проще купить госприроднадзор. А на доходы партийцы отгрохали шикарную штаб-квартиру, заказывают листовки и плакаты, оплачивают работу партийного аппарата, закупают время на радио и телевидение для пропаганды. Такие рейдерские захваты «курочек, несущих золотые яйца» прокатились по всей стране. И НКПРИ получила такую финансовую подпитку, о которой «народороссы» и мечтать не могли.

– А недавно мне удалось вскрыть новые факты…

– Послушай, Сергей, – я решил перейти в наступление. – Почему ты об этом не напишешь? Для чего, в конце концов, мы существуем – писать репортажики с заседаний губернской администрации?

– Написал я всё это, написал. Только наш Холодилин прогибается перед вашим Томилиным, они с ним давние дружки. Да ты и сам это лучше меня знаешь.

Я, разумеется, ничего этого не знал. Но теперь мне стало понятно, как моё интервью с Грековым попало от моего профессионального начальника к партийному.

– То есть ты хочешь сказать, что Холодилин отказался публиковать твою статью? – осторожно поинтересовался я.

– Не только он. Ни одна усть-вымская газета не захотела брать. Они все куплены твоим Томилиным.

– Тогда вот что: давай разместим её на питерском сайте, прости, локале «Нева».

– А редакция локала согласится? – неуверенно осведомился Жданов.

– Это я беру на себя.

– Подожди, но ведь это удар по твоей партии. Если начнётся расследование, то вас снимут с выборов, и ты не станешь депутатом.

Мне захотелось крикнуть: «Так это то, что мне нужно!». Но я сдержался и совершенно спокойным тоном, чтобы избежать ненужного пафоса, произнёс:

– Чёрт с ней партией! Пусть правда победит.

Мы вернулись в редакцию «Усть-Вымского времени» и прошли в кабинет Жданова. Я прочитал его статью и пришёл в восторг. Она была длинной, немного скучноватой, написанной сухо. Но в данной ситуации ничего другого и не требовалось. Главное, что она содержала убийственные факты.

Сергей настоял на том, чтобы статью мы отправили на его глазах и с его компьютера или, как они это называют, ординатора. Он, видимо, не совсем мне доверял, подозревал, что я переправлю её Томилину. Но тут наши интересы совпадали. Мою почту томилинские хакеры скорее всего уже вскрыли. Так что с чужого компьютера было надёжнее.

Домой я возвращался в совсем другом настроении, чем утром ехал на работу. Статья Жданова может стать той искрой, из которой возгорится пламя. Это была последняя надежда. Через неделю стартует избирательная компания, и, по здешнему закону, снять НКПРИ с выборной гонки будет невозможно.

Глава 24. 3+1

В моём любимом с детских лет романе Алана Дюваля «Четыре мушкетёра» три главных героя знакомятся, подравшись друг с другом на дуэлях. И только потом к ним присоединяется д’Артаньян. Наша мушкетёрская тройка сложилась аналогичным образом.

После Третьей мировой войны в Российской Империи воцарилась безотцовщина. Сильный пол явно поубавился, женщинам не хватало мужей, деткам – отцов. Малолетки, растущие без пап, чувствовали свою ущербность и более всего ненавидели благополучных мальчиков. Они сбивались в стаи и мстили тем своим ровесникам, которым повезло больше, чем им. 

Я был из благополучных. Мой отец прошёл всю войну, был участником похода на Тулузу, получил два ранения и две контузии, но выжил и продолжил службу в императорской армии. Моя мама окончила исторический факультет Санк-Петербургского университета, во время учёбы познакомилась с моим папой и вместе с ним и со мной, только-только родившимся, вернулась в родной Усть-Вымь. Отец к тому времени вышел в отставку и занялся патриотическим воспитанием молодёжи. Мы жили в большой квартире в центре города, одевали меня прилично, в гимназии я учился на хорошо и отлично. В общем, малолетней шантропе было за что меня невзлюбить.

И в один совсем не прекрасный день, а если быть точнее, то вечер, они подстерегли меня во дворе нашего дома. Я шёл из магазина, держа в руке пакет с хлебом и любимыми маминым конфетами «Райда» местной кондитерской фабрики. Малолетки так лихо окружили меня, что я не успел ничего сообразить. Пакет как-то сам собой оказался в руках у бойкого, хотя и самого маленького задиры.

– Что, Малинин, конфетками балуешься, а делиться с братанами не хочешь? – провоцировал мелкий шкет.

– Это не для вас, а для мамы, отойдите, – потребовал я строгим тоном, вызвавшим у них смех, но сумел-таки вырвать пакет.

– Ах, для мамочки! – продолжал, расхаживая вокруг меня, маленький хулиган. – А мы тоже хотим. Поделись, Малинин!

Я крепко зажал в кулаке пакет, приготовившись к драке, хотя драчун из меня никакой. Шкет между тем снова попытался вырвать пакетик, а когда не удалось, оглядел свою шоблу и приказал одному из своих дружков:

– Ну-ка, Жирный, покажи этому фраеру, чему я тебя учил.

Из окружившей меня кодлы отделился толстый мальчик, подошёл ко мне и как-то не очень уверенно ткнул меня своей правой рукой по плечу. Я изо всех сил двинул ему в грудь. Тогда он ударил сильнее и опять в плечо. Я ещё сильнее в грудь. Там бы мы и обменивались ударами, не причиняя друг другу вреда, если бы этот мелкий шкет не задвинул толстяка на прежнее место.

– Учись, Жирный! Вот как надо, – с этим словами малец присел возле меня и прыгнул, ударив головой о мою челюсть.

Я с трудом удержался на месте, но челюсть заныла. Передние зубы ответили такой же болью. Не выпуская пакета из правой руки, левой я схватился за больное место.  Голова закружилась, ярость рвалась наружу, но я не знал, чем ответить на такой подлый удар. И в этот момент я услышал мужской голос:

– А ну, шмалявки, расступились по-быстрому!

Повернув голову, я увидел человека лет тридцати. Он держал маленького хулигана за шкирку, а тот жалобно повизгивал:

– Дяденька, мы ничего плохого не делали. Мы только попросили у него конфетку. Всего одну конфетку. Что ему – жалко что ли?

– Вижу, как вы у него просили конфетку, – человек отбросил от себя мальчугана, как котёнка. – Ну-ка брысь отсюда!

Вся шайка моментально разбежалась, а мужчина подошёл поближе и осведомился:

– Ты сын Виктора Петровича Малинина?

Я кивнул, продолжая держаться за скулу.

– А я Алексей Анатольевич Томилин. Будем знакомы, паренёк. Я тут за вами понаблюдал. Так вот скажу тебе: держался ты стойко. Но мой тебе совет: всегда бей первым. Иначе тебя сомнут. Помни: славяне всегда бьют первыми. А твой отец – истинный славянин. Будь его достоин!

В ответ я только что-то мычал несуразное, типа «угу», «у-у». А он похлопал меня по спине и ушёл.

Не могу сказать, что в дальнейшей своей жизни я придерживался данного Томилиным совета. Драться я так и не научился. Но записался в спортивную школу плавания, и спустя несколько лет стал чемпионом города в детской подгруппе.  Мне и этого было достаточно, пока родители не решили сдать меня в только что отрывшийся лицей.

Это случилось после того, как отец окончательно стал пенсионером, а мама поднялась по карьерной лестнице до должности директора губернского музея. Тогда они продали нашу городскую квартиру и купили особняк в Окваде. Папа занялся садом, за мамой каждое утро приезжала директорская «РуссоБалт-Днепр» представительского класса. А вот как быть со мной, предки поначалу не знали. Гимназия далеко. Переводить меня в ближайшую школу они не желали, чтобы не понижать мой высокий интеллектуальный статус. И вот тогда им в голову стукнула светлая идея – лицей. Главным аргументом для моей мамы сослать меня в это заведение стало то, что её коллега Юлий Израилевич Метлер переводит туда своего сына.

Лицей находится в пригородном поселении Студенец. До нашей хаты в Окваде 15 км. Но, как оказалось, лицеисты дома почти не живут. Для них, то есть для нас, предусмотрена общага, чтобы они, то есть мы, не отрывались от коллектива. В общем, лицей представлял из себя кампус на высоком берегу Вычегды.

Меня поселили с полноватым мальчуганом Виталием Исаевым. Я сразу узнал в нём немного подросшего и слегка похудевшего толстяка из той шайки, что хотела завладеть конфетами, купленными для мамы. Про нашу дурацкую драку мы не вспомнили ни разу. Витёк оказался незлобивым пареньком и совсем не драчливым. Учился он средне, но, видимо, его мамочка не пожалела денег, чтобы оплатить учёбу сына.

А вот никакого Метлера в лицее поначалу не было. Он появился только в октябре. Это был черноволосый юнец с ярко выраженным хазарским лицом и повадками. Опоздал он потому, что, видите ли, путешествовал с родителями по Испании – папочка лекции читал в тамошних университетах, а они с мамулей знакомились с достопримечательностями. Наш класс к этому времени вполне себе оформился и роли распределились. Я считал себя королём, так как лучше всех плавал, бегал и прыгал, умел обаять девчонок и был первым чуть ли не на всех уроках. Илья же решил перехватить мою корону.

И началась серия своеобразных мини-дуэлей. Если на уроках истории отвечал он, то я обязательно выступал с дополнениями. А на следующем уроке всё повторялось с точностью до наоборот. Я выходил к доске основательно подготовленным, но Метлер умудрялся вычитать нечто такое, чего я не знал, и он тянул руку, чтобы дополнить мой ответ. Ещё бы! Его отец был профессором истории, а моя мама всего лишь кандидатом наук. Тогда я брал верх на физике или биологии, делал доклады, но и тут он как бы невзначай сообщал классу факты, которые в моём выступлении отсутствовали. 

Девчонок он зацепил с первого дня. На переменах Илья рисовал им словесные картинки красот Мадрида и Толедо, рассказывал страсти про корриду, по большому секрету пересказывал сплетни про кинозвёзд, читал наизусть стихи модных поэтов. Во всём этом ему не было равных. Но я собирался взять реванш на лицейских соревнованиях по плаванию. Всё-таки я был когда-то чемпионом. Правда, пришлось этот вид спорта забросить – в лицее ещё не построили бассейн, а до ближайшего спортивного объекта такого рода пришлось бы час пилить на автобусе.

На автобусе нас в бассейн и повезли. В дороге в предвкушении победы я принялся паясничать и уверять одноклассников, а более всего одноклассниц, что из всех стилей плавания знаю только топорный, а потому пойду ко дну, как только прыгну в воду. Но учитель физкультуры был прекрасно  осведомлён о моих достижениях, и поставил нас с Метлером в самый первый заплыв на соседние дорожки.

Когда раздался свисток, восемь лицеистов рванули с тумбочек в воду. Мне захотелось покрасоваться, и я изобразил красивый прыжок, но, очутившись в воде, с ужасом обнаружил, что Илья прыгнул дальше меня и плывёт на полкорпуса впереди. Я бешено заработал руками и ногами и стал сокращать расстояние. Но дистанция была больно короткой – всего 50 метров. Догнать соперника я сумел, а вот обогнать – нет. Бортика мы коснулись одновременно.

Девчонки нашего класса ликовали. Оказывается, мы здорово оторвались от других парней, поэтому вылезали из большой ванны героями. Нам жали руки и целовали в щёки. Даже Исаев, далеко отставший от нас, поздравил нас с победой. На верхней ступеньке пьедестала мы с Ильёй стояли вместе, и нам пришлось поддерживать друг друга, чтобы не свалиться.

Эта ничья нас сдружила. Окончательно же мы побратались на летних каникулах. Нашу тройку свела вместе видеокамера, подаренная Илье его предками в честь успешного окончания учебного года. В те времена ещё не водились фанфоны, а потому запечатлевать движущиеся объекты могли только владельцы видеокамер и дорогих фотоаппаратов.

Я предложил ему не заниматься всякой фигнёй, типа съёмок семейных торжеств или школьных праздников, а сразу делать настоящее кино. И обязательно смешное. Тут же придумал сюжет эксцентрической комедии «Невероятные приключения мушкетёров в Усть-Выми»: Атос, Портос и Арамис каким-то чудом попадают в наш город, никак не могут найти себе лошадей, вместо них садятся на велосипеды, но ездить на них не умеют и постоянно попадают в смешные ситуации.

Проблем с костюмами мушкетёров у нас не было. Ещё весной нас позвали в лицейский театр на постановку героической драмы Моисея Шейкмана «Молодая дружина». Действие происходит в годы Второй мировой войны, когда франко-бургундские войска сумели захватить обширные земли европейской части Российской Империи. Главные герои – подростки, оказавшиеся в городе, занятом захватчиками. Но они не теряются, создают подпольную организацию, а в целях конспирации ставят любительский спектакль «Четыре мушкетёра», вызвавший восторг у франко-бургундских оккупантов. Я играл подпольщика Сёму и одновременно Атоса, Исаев – Сашу и Портоса, а Метлер – Костю и Арамиса. Роль руководителя «Молодой дружины» и д’Артаньяна досталась лицеисту из выпускного класса.  В конце действия подлые враги нас расстреливают, но в финале перед занавесом мы появлялись живыми и невредимыми в мушкетёрских плащах и ботфортах и задорно пели:

Трусов плодила

Наша планета,

Все же ей выпала честь, —

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть![1]

После премьеры даже толстячок Исаев стал пользоваться успехом у девчонок, не говоря уж о красавце Метлере и моей скромной персоне. В общем, костюмы мушкетёров мы выпросили у лицейского завхоза на лето, пообещав осенью вернуть их в целости и сохранности.

Ещё меньше проблем у нас было с велосипедами. Точнее, их, проблем, не было вообще. Потому что у каждого имелись велики. У Исаева довольно старый, доставшийся в наследство от умершего дяди. У Метлера – самой новейшей конструкции, но дамский – с опущенной рамой. Илья объяснил это тем, что так удобнее садиться на него и слезать. У меня был юношеский велик, но вполне приличный – с тремя звёздами на педалях и шестью на заднем колесе.

Успешно сдав экзамены за предвыпускной класс, мы приступили к съёмкам.

Прохожие изумлённо таращили глаза, видя, как трое юнцов, одетых в плащи с крестами, ботфорты и шляпы с перьями, «похищают» велосипеды, падают с них, наезжают друг на друга. Одна сердобольная пожилая тётенька кинулась даже помогать Портосу-Исаеву подняться, а я, снимавший этот эпизод, не стал выключать камеру и запечатлел это реальное действо. Надо сказать, снимали мы по очереди, поэтому все три мушкетёра в кадре не появляются. От четвёртого мушкетёра д’Артаньяна пришлось отказаться, так как исполнитель этой роли в спектакле «Молодая дружина» окончил к тому времени лицей и испарился из нашего города. Видимо, поехал поступать в столичный вуз.

После первого съёмочного дня мы собрались в моей комнате оквадского дома и принялись смотреть, что у нас получилось. А получился невероятный бред. Единственным смешным эпизодом оказался кусок, в котором старушенция бросается на помощь Портосу. Всё остальное смотреть было невозможно. Изображение прыгало и бегало, в кадре оказывались то одни ноги героев, то одни головы. Был ещё один приличный эпизодик – как прохожие с недоумением таращат на нас глаза и о чём-то переговариваются.

Следующий съёмочный день наступил только через полтора месяца.  Исаев с мамой укатил в деревню к родственникам, А Метлер с родителями отправились в круиз по Средиземному морю. Видеокамеру он взял с собой, пообещав, что освоит работу с ней, снимая морские закаты и шумные южные базары. Я же взялся осваивать теорию и дорабатывать сценарий.

И когда Илья вернулся, мы с ним внимательно просмотрели многочасовой видеофильм про средиземноморский вояж, и я ему чуть ли не каждую минуту указывал на ошибки. Мой самолюбивый друг, как это ни странно, ни разу не обиделся, а даже дал на несколько дней свою видеокамеру, чтобы я мог воплотить теорию на практике. После чего мы извлекли Исаева из деревни, где он изнемогал от тоски, и снова принялись за мушкетёров.

К началу учебного года картина была готова, то есть отснята, смонтирована и озвучена. От первой попытки мы вставили только эпизоды с сердобольной женщиной и глазеющими прохожими. Я придумал множество забавных трюков. Илья-Арамис мог исчезнуть, взмахнув плащом. Вечно голодный Виталий-Портос притягивал себе в руки бутерброды прямо из кафе. А я, то есть Атос, с помощью шпаги регулировал движением автомобилей.

Вернувшись в лицей, мы продемонстрировали наш киноопус одноклассникам, и они захотели продолжения с их собственным участием. И с этого времени мы после занятий снимали лицейские приключения мушкетёров. В своих одеяниях лихие бургундцы как ни в чём ни бывало сидели на уроках. А когда преподаватель истории, которого играл самый крупный лицеист, вызывал к доске Арамиса, они устраивали дуэль на шпагах. Выглядело это так: учитель шпагой делал выпад, одновременно задавая вопрос, например, такой: «В каком году произошла битва при Пуатье?». Арамис отбивал удар со словами: «В 1356-м». Дуэль продолжалась до тех пор, пока обессилевший педагог, пытаясь нанести ещё один удар, не задавал последний вопрос: «Что стало главным результатом войны за французский престол?». И Арамис, прикладывая острие шпаги прямо к учительскому горлу, отвечал: «Англия завладела Бургундией, ставшей впоследствии самостоятельным государством».  Затем такая же дуэль происходила на уроке биологии между учителем и Портосом. А Атос аналогичным образом проявлял себя на экзамене по физике.

Этот фильм мы показали всему лицею во время новогоднего бала. У преподавателей хватило чувства юмора на нас не обижаться, и через полгода на выпускном вечере помимо аттестатов зрелости нашей мушкетёрской тройке вручили похвальные листы за активное участие в общественной жизни лицея.

Лицейское образование открывало двери в столичные вузы. Но в Петербург отправился я без Метлера и Исаева. Витю не отпустила мама, а Илью отец убедил поступить в Северо-Западный университет, где он сам преподавал. Друзья уговаривали меня поступать вместе с ними, но я после наших любительских кинозабав решил, что вполне готов стать профи в киношном деле. Но, как было сказано, стал профи в сфере печати. Как бы то ни было, наша мушкетёрская тройка распалась, чтобы воссоединиться в параллельном мире. Теперь журналистика стала нашим общим делом. И мы обрели д’Артаньяна в лице Андрея Нежданова. Он оказался самым пронырливым, и иногда казалось, что факты сами летели к нему, как бабочки на свет.

И вот когда этих фактов накопилось предостаточно, мы вчетвером собрались в нашей каморке, чтобы сложить из них, как пазлы, общую картину. Илья по такому случаю примчался из Москвы, раскопав интересные детали истории с добычей нефти и титана на Коквицкой горе.

Картинка получилась захватывающая. «Северприродресурс», некогда вполне реальная компания, в своё время получила лицензию на добычу нефти неподалёку от деревни Коквицы. Но очень скоро без шума и пыли был совершён рейдерский захват. В её московскую контору заявились сотрудники МВД и вручили постановление о возбуждении уголовного дела. Повод совершенно пустяковый – одному из акционеров якобы неправильно выплатили дивиденды. Для расследования обстоятельств потребовался список всех держателей акций и прочие документы. Список правоохранителям выдали, а на следующий день бумаги вернули, но с другими фамилиями акционеров и с другим юридическим адресом – не в Москве, а Петербурге. Никто из пострадавших акционеров и директоров компании даже не пикнул.

После такой операции «Северприродресурс» оказался аффилированным с «ШИКом» и ещё со многими организациями. А управляет этой растущей промышленной империей некто Александр Гречанинов, работающий не где-нибудь, а в администрации Президента России. Разумеется, управляет не самолично, а через подставных лиц.

Павел Томкович, чьё официальное место работы – начальник управления экономической безопасности «ШИКа», правая рука Гречанинова. Они ведут весьма активную переписку, при этом скрывая должность хозяина, но Метлер в Москве через знакомых своего двойника выяснил, что это за типчик. А Нежданов с Исаевым выяснили ещё одну замечательную подробность. Оказывается, Томкович возглавляет запрещённую в России экстремистскую организацию «Славянское братство».  Под его началом целая армия. «Вальтер» – всего лишь одно из её подразделений.

– Да, ребятки, здесь попахивает государственным переворотом, – резюмировал Исаев, привычно вытирая правым рукавом нос. – С огнём играем, эти пацаны шутить не любят.

– Вот и хорошо, что с огнём, – отозвался Илья, нервно поигрывая пальцами шариковой ручкой. – Надо выжечь всю эту мразь.

– Тогда давайте передадим все наши материалы в МВД и дело с концом, – предложил Витёк.

– Не-е, ничего не выйдет, – возразил Нежданов. – У-у них там всё схвачено и перехвачено.

– Выход один, господа: предать все эти факты гласности, – высказался я. – В Российской Империи это была бы сенсация мирового масштаба, прославились бы, а потом про нас кино сняли.

– Российская Империя канула в лету, – напомнил нам Андрей, не подозревающий, что мы ещё недавно там проживали. – Потому она и рухнула, что прогнила насквозь. А потом прогнивший Советский Союз рухнул. Наша Россия – на грани. Если и она рухнет, то заправлять страной будут ублюдки вроде Гречанинова и Томковича.

Мы разошлись за полночь, разделив обязанности. Исаев и Метлер займутся поиском свидетелей и документов, чтобы в случае надобности можно было отстоять свою правоту в суде. Я и Нежданов за это время должны подготовить текст статьи для «Новой России».

Четвёрке бургундских мушкетёров в одном из романов Алана Дюваля удалось предотвратить государственный переворот в их собственной стране. Четыре изрядно постаревших русских мушкетёра в провинциальном Сыктывкаре занялись тем же самым.

Глава 25. Откровения

Статья Сергея Жданова на портале «Нева» появилась в полдень за два дня но начала избирательной кампании. Если из этой искры сумеет разгореться пламя, то НКПРИ не допустят до выборов.

Всю вторую половину рабочего дня я провёл как на иголках. Что-то писал, вычитывал какой-то материал дуры Шавкиной, но через каждые десять минут заглядывал в Интернет, который здешние именуют просто – «Сеть».

Посещаемость портала с этой публикацией шла вверх бешеными темпами, что отображалось внизу странички рядом со значком в виде человеческого глаза. Комментарии плодились с не меньшей скоростью. Чаще всего статью ругали, называли провокацией «народороссов», именуемых частенько «наростами», с целью избавиться он конкурента. Но были и такие: «Мерзавцы! А я в них так верила», «Неужели и эти оказались ворюгами? Как жить после этого?».

В шесть вечера я зашёл в кабинет Жданова и предложил отметить его удачный дебют. Сергей согласился с условием, что платить будет он. Ему по электронке пришло письмо из «Невы»: редактор регионального отдела сообщал, что их командир в восторге от статьи и обещает двойной гонорар.

Мы отправились в трактир «Бурый медведь» на улице Трёхсвятительской, заняли столик в полутёмном углу и заказали французское бренди «Ла-Рошель». Мне вспомнились мушкетёры, участвовавшие в осаде этого города. Интересно, есть ли в этом мире двойник Александра Дюма? Я тут же решил, как будет время порыскаю информацию об этом писателе на просторах всемирной паутины. Не знал я тогда, что времени на это у меня не будет.

Бренди мне понравилось. Я не спеша смаковал его из коньячного бокала, закусывая виноградом. Оно обладало шоколадным привкусом и удивительным послевкусием, что позволило мне расслабиться.  Сергей же свои порции опрокидывал залпом.  Мы выпили за ждановский успех, за лучшую в мире профессию журналиста, и когда алкоголь сорвал с наших мозгов сдерживающие вериги, Серёга заговорил обо мне:

– Толя, ты меня, конечно, извини, но я тебя не узнаю. Тебя после твоего отпуска как будто подменили.

– Ты попал в точку. Меня действительно подменили.

Я сделал пару глотков, после чего окончательно слетел с тормозов и рассказал Сергею всё, что со мной и моими друзьями произошло в замке Шамбор и после него. Он слушал меня так спокойно и внимательно, что я не мог понять: верит он мне или считает, что я несу ахинею. Когда я закончил, он немного подумал, а затем спросил:

– А там, в вашем параллельном мире, ты тоже был национал-коммунистом?

Тогда я снова завёлся и поведал ему про Гитлера и Сталина, про красный террор и холокост. Свой краткий экскурс в историю нашего мира я закончил на пафосной ноте:

– Мой отец четыре года воевал с нацистами, а моего деда по матери коммунисты сгноили в тюрьме за то, что не захотел отдавать свою корову в общее коллективное хозяйство. Теперь ты понимаешь, что мне не за что любить национал-коммунистов?

– Хм, поверить в то, что ты рассказал, невозможно, но, с другой стороны, ты всегда был честным человеком, даже если ошибался.

– А смог бы ты как-то иначе объяснить моё внезапное преображение?

– Выходит, никак.

– Вот именно! Так что придётся тебе мне поверить.

Жданов замолчал и даже не поинтересовался, собираюсь ли я как-то возвращаться в свой мир или решил поселиться тут навсегда. Да и мне больше ничего не хотелось ему говорить – и так много выболтал. Поэтому, допив бренди, мы разошлись по домам.

По пути в своё семейное гнёздышко на улице Покровской я забрёл в магазин, купил бутылку вина и коробку конфет. Этим я намеревался загладить свой грех перед Женей за то, что возвращаюсь поздно и навеселе. Но оказалось, что она на меня вовсе и не сердится – в последнее время я часто задерживался на работе или по партийным делам. Получив на руки вино и конфеты, она, не скрывая удивление, спросила:

– А что празднуем?

– Мой выход из партии национал-коммунистов. Завтра подаю заявление.

– Да-а, а чего так?

– Я же тебе когда ещё обещал, что брошу партию. И вот бросаю.

– Ну, вот, а я-то думала, что ты станешь депутатом, и мы переедем в Петербург.

– Теперь не получиться.

Женя заглянула в детскую, приказала Леонидику идти спать, а затем мы прошли с ней в нашу столовую, совмещённую с кухней. Я не успел даже переодеться, хотя терпеть не могу дома находиться в костюме при галстуке. Впрочем, пиджак и галстук я успел скинуть.

– Скажи, ты уходишь из-за этой статьи про вашего Томилина и Грекова? – осведомилась Женя, когда мы сели за стол, она разогрела ужин, а я разлил вино по бокалам.

– Не совсем так. Скорее, статья появилась потому, что я выхожу из партии.

– А в этой статье – правда или это провокация. У нас в школе говорят, что статью специально запустили, чтобы снять вас с выборов.

– Всё, что там изложен, правда. Её же Серёга Жданов написал.

– А ты, надеюсь, ни в чём таком не замешан?

– Замешан, но в другом.

И я второй раз за этот вечер принялся откровенничать. Нет, я не стал ей ничего говорить про параллельный мир, про лестницу Леонардо да Винчи в замке Шамбор. Я своим нетрезвым умом понимал, что она-то точно не поверит. Обе Жени не жаловали фантастику. Поэтому я рассказал про беседу Грековым, про его намерение распустить Думу, развязать Четвёртую мировую войну, используя термоядерное оружие.

– Ты понимаешь, какое будущее он готовит нашему Леонидику? – задал я, в общем-то, риторический вопрос. – Если Грекова не остановить, то не будет ни России, ни Франции, ни Бургундии. Ничего не будет. Мир уничтожат громы и молнии Перуна.

– Всё так страшно?

– Всё так страшно.

Затем я поведал Жене, как пытался опубликовать интервью с Грековым, умолчав про ультиматум Томилина. Не стал скрывать, что запись беседы с вождём национал-коммунистов я передал Исаеву и Метлеру, чтобы они переправили её нужным людям. Но нужные люди не поверили, и нужен толчок, чтобы делу дать ход. Толчок сделан. Теперь всё зависит от того, заработает ли машина.

Женя ошарашено молчала. Тогда я решил вывести её из оцепенения вопросом:

– Скажи, Женя, ты меня по-прежнему любишь?  

– Я тебя всегда любила… Даже когда мы разводились.

Я притянул её через стол к себе, опрокинув бокал с вином, и поцеловал её в губы. Женя не обратила на пролитое вино никакого внимания, и через пять минут мы уже на нашем семейном ложе занимались любовью. После того, как внезапная страсть была утолена, Женя деловита встала, надела халат и пошла прибираться в столовую. Я же остался лежать и погрузился в раздумье. Хмель как-то сама собой улетучилась, и мне вспомнился недавний сон про моего двойника. Как он стоит под дождём и думает о том, буду ли я бить его по роже за то, что он трахает мою жену. И меня внезапно обуяла ревность. А ведь он там, в нашем мире, обитая в моём теле, вполне возможно делает с моей женой то, что я только что сделал с его супругой.  Или он этого не делает? В конце концов мы же с ней развелись.

На этой успокоительной мысли я уснул.

Утром, как обычно, я проснулся много позже Жени, которая уже успела встать, позавтракать, накормить Леонидика и уйти вместе с ним в школу. Поднявшись с постели, я отправился в столовую, чтобы выпить аспирин. Голова гудела после вчерашнего, и чтобы придти в себя пришлось выхлебать пол бутылки минеральной воды из холодильника, слопать овсяную кашу с клубникой и выпить четыре чашки крепкого кофе.

Через сорок минут я уже был в рабочем состоянии и вышел из дома в бодром настроении. До редакционной планёрки оставалось совсем мало времени, и я решил добираться до Дома печати на машине. Но к своему «РуссоБалт-Соколу» я подойти не успел. Не успел даже достать из кармана дистанционный ключ от автомобиля. Из стоящей рядом машины вышли три человека в аккуратных серых костюмах. Один из них, показав трёхцветное удостоверение сотрудника Комитета имперской безопасности, вежливо и настойчиво спросил:

– Господин Малинин Анатолий Викторович?

– Да, я.

– Вы подозреваетесь в государственной измене и мошенничестве в особо крупном размере. Обвинение будет вам предъявлено в течение 72 часов. Вы задержаны. Пройдёмте с нами в машину.

Сопротивление не имело бы никакого смысла.

Глава 26. Признания

Статья про шушенско-коквицкую мафию шла со скрипом, что немало меня самого удивляло. За весь мой не слишком долгий журналистский век самым трудным для себя я считал сбор фактов. А уж когда они все, миленькие, собраны и уложены, расписать их – плёвое дело. Перо я отточил ещё в годы учёбы, а потом с немалым удовольствием разил им вороватых и бестолковых чиновников, зазнавшихся автократов, вечно врущих и блефующих политиков.

Моим кумиром был тогда легендарный фронтовой журналист и поэт Кирилл Оболенский, написавший во время похода на Тулузу песенку про репортёров:

Жив ты или помер –

Главное, чтоб в номер

Материал успел ты передать.

И чтоб, между прочим,

Был фитиль всем прочим,

А на остальное – наплевать![2]

В общем, вставлять «фитили», то есть подавать фактуру лучше других, я научился, за что меня и ценили. А вот добывать ценные крупицы получалось не всегда. Бывало так, что мы с Сергеем Ждановым соединяли наши перья, чтобы «фитиль» горел ярче, а взрыв получался сокрушительней. Серёга копал глубоко, свою информаторскую сеть раскинул так широко, что она выходила за рамки нашей губернии – рыбки-факты он вылавливал порой из петербургского правительственного омута. А вот подавал их сухо.

В таких случаях я для приличия добавлял в почти готовое журналистское блюдо солоноватой информации и самолично его дожаривал, то есть фактически писал заново. Под статьёй мы ставили свои фамилии – псевдонимы мы оба презирали, и газета с таким материалом расходилась влёт.

Андрей Нежданов ни в чём не уступал своему двойнику. И теперь, когда мы с ним соединили перья, когда Метлер и Исаев добавили нам фактуру, способную потрясти не только Республику Коми, но и всю матушку Россию, мне оставалась самое простое – изложить всё это живо, ярко и хлёстко. Но что-то мешало мне это сделать, и я никак не мог понять, что именно.

Поначалу я думал, что оказавшись в теле не журналиста, а театрального режиссёра, я утратил репортёрские навыки, как это произошло с вождением автомобиля. Но эту версию пришлось отбросить, поскольку очерк о преданиях Коквицкой горы получился у меня чертовски симпатичным. Это не я так сказал, это признали Метлер с Исаевым.

А статья, призванная одним своим появлением возвестить на всю страну о рождении «Новой России», получалась суховатой и тяжёлой. Я мучительно бил по клавишам ординатора, пытаясь высечь хоть какую-то искру. Но искры появлялись почему-то в моём организме. То вдруг что-то сжималось в груди, то кололо в левой её части, то есть в области сердца. А иногда колющая боль возникала справой стороны груди – как будто у меня два сердца.

Работал я в своей однокомнатной квартирке на улице Советской, где мне никто не мешал. И как-то, сделав перерыв в своих творческих и медицинских муках, я зашёл на кухню, чтобы выпить кофе и немного взбодриться. И увидел в шкафу коньячный бокал, из которого в ночь своего появления в Сыктывкаре я выпил коньяк со странным названием «Остров Крым». Тут же пришла мысль, что этот напиток, если и не поможет написать мне злосчастную статью, то, по крайней мере, избавит меня от мучений. А написать я смогу и завтра утром.

«Остров Крым» в 250-граммовой бутылочке я успел купить за пять минут до закрытия магазина. Оказалось, что на территории всего региона в десять вечера прекращается продажа горячительных напитков. Таким образом здешние власти борются пьянством. Странный они, конечно, избрали способ. Получается, что днём, когда у человека полно забот, потреблять вредоносное зелье можно, а вот перед сном, ближе к ночи, – ни-ни.

Вернувшись домой, я отхлебнул немного загадочного «Острова», и все боли тут же прекратились. Исчезли и творческие муки. Я снова опустился перед ординатором и без какого-либо напряга за пару часов накатал статью. Это мне показалось тем более странным, что раньше алкоголь мне только мешал – путал мысли и пальцы на клавиатуре.

Отправив статью на электронную почту пока еще не существующего портала, я допил коньяк и улёгся на холостяцкой кровати своего двойника. А утром, я явился в нашу редакционную каморку, чтобы вместе с друзьями довершить возведение «Новой России».  Настроение было ниже всякого плинтуса. До моих мозгов дошло, что же мешало мне писать статью. Меня сдерживало то, что почти такой же материал я, соединив перья с Сергеем Ждановым, должен был сотворить для газеты «Усть-Вымское время».

Я знал, что Серёга копает под «Сияние Севера». Знал, что эта нефтяная компания не желает вкладываться в обновление своих трубопроводов, чтобы заполучить как можно больше сверхприбыли. И знал, что её незаконным путём хапнули люди Томилина. У меня был разговор с ним по этому поводу, и мой партийный шеф убедил меня в том, что это необходимо для дела. Прикарманить чужую компанию – безнравственно с точки зрения буржуазной морали. Но для национал-коммунистов нравственно то, что способствует победе коммунизма. А для победы нужны деньги и немалые. Поэтому подобные «мероприятия» прошли по всей Российской Империи.

Однако я почему-то совсем не подумал: а зачем для победы коммунизма необходимо возводить царские хоромы для нашей штаб-квартиры? Зачем Томилину разъезжать на гламурном  Eiffel de foi  французского производства и иметь в запасе ещё две машины? Впрочем, дело вовсе не в гламурных автомобилях и франтовых апартаментах. Порочна сама моральная установка, что во имя красивой мечты можно творить любую мерзость. В мире, куда меня занесло, её придерживались и русские большевики, устраивавшие красный террор, безумные репрессии и чудовищный голодомор. И германские нацисты, затеявшие жестокую войну и дьявольский холокост.

Теперь мою душу терзала совесть: я мог помешать Томилину и Грекову, однако не сделал этого. А сейчас, в чужом для меня мире, пытаюсь встать поперёк «Славянского братства», возможно, исповедующего такие же красивые идеи.

Ста граммов коньяка хватило, чтобы заткнуть рот моей совести, поэтому я сумел справиться со статьёй. Но к утру протрезвел, и она вновь заговорила.

Между тем статья понравилась всем. Андрей Нежданов признался, что не смог бы написать её так ярко, образно, не искажая фактов. Разместив её, Илья запустил сайт и тут же сделал ссылки на наш материал в социальных сетях и поисковых системах. Не знаю, как уж он сладил с сисадминами, но посещаемость только что родившейся «Новой России» начала медленно, но с ускорением расти. Нашу статью принялись репостить новостные сайты. К вечеру её прочитали уже несколько десятков тысяч посетителей.

Метлер объявил, что это победа, а Исаев тут же предложил её отметить и сам вызвался сходить в магазин. К нему присоединился Нежданов, и к семи часам единственный в нашей каморке облезлый стол был освобождён от единственного в редакции ординатора, который переместили на подоконник, но занят двумя бутылками водки, бутербродами и консервированными огурцами.

Вообще, у здешних есть довольно забавная привычка отмечать праздники прямо на рабочих местах. Наши соседи – сотрудники метлеровской конторы – дважды приглашали нас выпить и закусить по поводу дней рождения их коллег. В нашем мире в таких случаях принято ходить в предназначенное для этих целей заведение. В Доме печати имеется довольно симпатичный бар «Ромашка». Когда нашим борзописцам хочется выпить по поводу хорошего гонорара, именин или интересной командировки, то они говорят собратьям по перу: «А не оторвать ли нам по лепестку?». Правда, лично я в таких случаях предпочитаю трактир «Бурый медведь» на соседней Трёхсвятительской улице. С ним у меня связаны приятные личные воспоминания.

Традиция же кутить, не выходя из рабочего кабинета, мне почудилась местной экзотикой. И я возражать не стал. Илья водку пить отказался. Я тоже не жалую разбавленный в воде спирт, но мне так хотелось заставить молчать не вовремя разбуженную совесть, что пришлось пересилить себя и опрокинуть пару порций. Одну – за хорошее начало, другую – за успешное продолжение. Моя совесть после этого замолкла, я повеселел, а молчаливый Андрюха разговорился. Он завёл речь обо мне.

– Вы-ы понимаете, я очень давно знаю Анатолия Викторовича, – начал захмелевший Нежданов. – Я-я в его театре играл, и прямо скажу: он меня человеком сделал. Правда, правда. Я-я вам очень благодарен, Анатолий Викторович. Жа-аль, конечно, что вы мне не дали Ланцелота. Я сыграл Дракона, но это правильно. Я-я теперь знаю, во что они превращаются.

Этот разговор меня изрядно смутил. Я просто не мог ума приложить, что на это ответить. По сути, он хвалил не меня, а моего двойника. А я даже не представлял, как происходил процесс превращение Нежданова из невесть кого в человека. И уж тем более не мог объяснить, почему я не дал ему роль какого-то Ланцелота. Поэтому загадочно молчал, смущённо улыбаясь. А Андрей продолжал:

– Но-о вот сейчас я вас просто не узнаю.  Вы-ы стали совсем другим человеком.

– Лучше или хуже? – спросил Исаев, пожёвывая хрустящий огурец.

– Не-ет, нет, нисколько не хуже, –  быстро поправился Нежданов. – Про-осто другим. Не тем, каким были когда-то. Да-авайте выпьем за вас.

Я попытался запротестовать, сказать некие банальности, что мы вместе сотворили это чудо – «Новую Россию». Но не успел, друзья уже чокнулись и опустошили чашки и стаканы, принесённые Ильёй из других кабинетов. Даже сам Илья немного пригубил водки. Мне же не оставалось ничего другого, как присоединиться к ним. И после этого меня сорвало с катушек.

– А ты знаешь, Андрей, ты совершенно прав, – понесло меня. – Я стал совсем другим человеком. Тот, кого ты видишь, вовсе не режиссёр Анатолий Малинин.

– Ну-у, да, да, уже не режиссёр, уже журналист, – закивал разговорившийся Нежданов. – И-и я скажу, что журналист из вас получился ничуть не хуже, чем режиссёр.

– Ты меня не понял, Андрей, и давай перейдём наконец на ты, – бессвязно молол я. – Я хотел сказать… В общем, я хотел сказать, что никогда не был вашим режиссёром. Да, я мечтал когда-то снимать кино, но в киноинститут не поступил…

– Вы-ы нам рассказывали об этом, Анатолий Викторович, – перебил меня Нежданов. – Не смогли пройти собеседование.

– Нет, не в этом дело, – гнул я свою линию. – Просто я совсем другой человек. Меня зовут Анатолий Малинин, и это правда, но я никогда не руководил вашим театром. Я журналист по профессии. Понимаешь?

– Толик, по-моему, тебе стоит выпить, – предложил Исаев и налили в мой стакан ещё водки.

– Нет, я пить больше не буду. Но скажу… Вот – Илья, вот – Витя. Они знают, кто я такой. Один ты, Андрюха, не знаешь. Но у нас не должно быть от друзей никаких секретов. Поэтому я тебе скажу: мы пришли из другого мира. Понимаешь?

– По-ока не очень, – ответил Андрей, пытаясь стряхнуть с себя хмель.

– Мы из параллельного мира, – продолжал я. – А тот Малинин, которого ты знаешь, угодил в наш мир. И он совсем-совсем другой.

– Друзья мои, Толя прав, мы должны Андрею рассказать всю правду, – вмешался в разговор Илья. – Всё началось во Франции, которая у нас зовётся Бургундией.

И единственный в нашей компании трезвый человек изложил Нежданову всё, что случилось с нами, после того, как мы решились подняться по лестнице Леонардо да Винчи. Андрей слушал молча, сидя на скрипучем стуле и упёршись глазами в пол. И когда Метлер замолчал, он поднял глаза и спросил:

– А-а этот ваш мир – он в какую сторону отличается от нашего – хорошую или плохую?

– Да как тебе сказать, Андрей, – вступил в разговор Исаев, разглядывая пустой гранёный стакан. – В чём-то в хорошую, в чём-то в плохую. Вот водка здесь точно лучше, чем наша. А вино у нас всё-таки вкуснее.

– У нас не строили коммунизм, не воевали с немецкими нацистами. У нас немцами называют австрийцев, они войн с нами не развязывали и евреев не гробили. Так что не было у нас ни красного террора, ни холокоста.  Хотя всяких безобразий, типа войн и бестолковых революций, хватило с избытком, – снова заговорил я. – И ещё, у вас страна называется Российская Федерация, у нас – Российская империя.

– Империя – это плохо. Любая империя когда-нибудь рухнет, и вы ещё хлебнёте нацизма, коммунизма, красного террора и холокоста, – уныло запророчествовал Андрей, снова уронив взгляд в покрытый облупившейся коричневой краской пол.

Я не стал говорить о том, что в том мире был национал-коммунистом. Не то, чтобы стеснялся, а просто считал это неуместным. Мои пьяные мозги ещё работали. Больше говорить было не о чём, и я засобирался домой. Мои товарищи решили сделать тоже самое.

По пути я на всякий случай купил бутылочку водки, а также красное Каберне и большую шоколадку для Жени. Пусть даже здешнее вино хуже нашего – Женя всё равно другого не пробовала. Как-то не с руки мне казалось этот вечер провести пьяным в обществе трезвой и одинокой супруги.

– Мы что-то сегодня празднуем? – спросила Женя, получая на руки вино и шоколад.

– Мы сегодня запустили в космос «Новую Россию», – с пафосом произнёс я. – Поэтому прости меня – я немного пьян.

– Да ладно уж – прощаю.

Женя ушла на нашу миниатюрную кухоньку разогревать ужин, а я быстро принял домашний облик – лёгкую футболку поверх хлопчатобумажных штанов и пошёл к ней для продолжения банкета.

Банкет состоял из фирменного жениного салата из огурца, варёного яйца с крабовыми палочками и майонезам, а также жареной картошки с грибами, заготовленными ещё с лета. Должен признаться, это оказалось отличной закуской к водке. Этот презираемый мною напиток стал мне казаться всё более и более  приятным. Наверное, прав был Исаев, водка в Российской Федерации лучше, чем в Российской Империи.

Водку пришлось наливать в продолговатый бокал, совсем не приспособленный для крепких напитков. Но других в доме не оказалось. Мой двойник, видимо, крепким зельем в этом доме не баловался. Жене я налил Каберне цвета красного кирпича. Мы чокнулись, и она сказала первый тост. Он был очень коротким:

– За вашу «Новую Россию»!

– За нашу общую и новую Россию, – подправил её я.

Мы выпили до дна, закусив салатом. И я разлил напитки по новой.

– А теперь выпьем за нас, – произнёс я ещё более краткий тост.

– Ну, за нас так за нас, – согласилась Женя.

Мы снова выпили, и в мой изрядно затуманенный мозг как-то сам собой вплыл вопрос: а понимает ли Женя, что перед ней совсем другой человек, обладающий лишь телом бывшего мужа? Спросить напрямик я не решился, и начал издалека:

– Скажи, Женя, я правильно сделал, что бросил театр и ушёл в журналистику.

– Да, правильно, давно пора было это сделать.

– Разве?

– А ты не понял? Театр в тебе умер. Не ты сам, а театр в тебе. Мог бы спокойно идти на пенсию, но ведь – нет, ты продолжал репетировать. Ставил новые спектакли, которые никому были не интересны. В том числе и молодым актёрам, которые у тебя играли. Прошёл твой золотой век. Зачем же звать его обратно? Но ты тянул, тянул. Ты думаешь: почему я из театра ушла? Из-за роли Жанны д'Арк? Ничего подобного. Я прекрасно понимаю, что стара для этой роли. Но я всего лишь хотела тебе показать, что и ты уже не тот. Увы, ты не понял и предпочёл развестись со мной. Или я не права?

– Права, конечно, – легко согласился я. Да и чего мне было не соглашаться, если это не моё прошлое.

– Ну, вот видишь.

Женя встала из-за маленького белого стола, отодвинув такую же белую табуретку, на которой сидела и, повернувшись к плите, положила мне и себе полные тарелки жареных грибов с картошкой.

– А может ты меня ревновала к театру? – неожиданно предположил я.

– Может и ревновала.

– А к журналистике ты меня не ревнуешь? – задал я ещё один идиотский вопрос. – Я ведь три дня не появлялся у тебя. Торчал в своей холупе на Советской, лепил статью для локала, извини, сайта.

– Что ж тут поделаешь? Ты такой и есть, тебя уже не изменишь.

Я допил оставшуюся в бокале водку, закусил вязкими чёрными грибами, которые, как я уже отметил, прекрасно подходят к этому не имеющему вкуса напитку. А потом встал, передвинул свою табуретку поближе к Жене, обнял её и тихо-тихо спросил:

– Так ты меня любишь?

– А ты что думаешь? – ответила Женя склоняясь к моей руке. – Стала бы я иначе столько лет терпеть такого безумца, как ты.

Я поцеловал её в шею, затем в подбородок и, наконец, впился в неё губами. Она прижалась ко мне, а я схватил её за руку, встал сам и поднял её, уронив при этом обе табуретки. Мы перешли в большую комнату, Женя деловито расстелила постель, мы оба разделись, легли и снова оказались в объятиях друг друга.

Объятия длились всего пару минут, после чего мы перешли  к сексу, и я долго не мог закончить. А когда это, наконец, произошло, я, как обычно это со мной бывает, на миг отключился. И вдруг почувствовал себя своим двойником, который занимается тем же самым с моей 25-летней Женей.

Мы оторвались друг от друга, и моя здешняя Женя отвернулась к стене и очень скоро уснула. Ко мне же сон не шёл. Хмель испарилась, и я попытался разобраться с тем, что же сейчас со мной произошло. Это бы контакт или глюк на алкогольной почве? Если контакт, то что же этот гад делает с моей женой? Хотя она уже несколько месяцев мне не жена. Но ведь не мог же он с ней от моего имени помириться. Правда, я-то с его женой смог. Но ведь тут совсем другое дело. Нас помирил внезапно нагрянувший Леонидик с супругой и сыном, а у него нет поводов для возвращения в семейный круг.

В голове опять всё смешалось – обида, ревность, чувство вины, а в теле то тут, то там возникали неприятные покалывания, тупые боли. Я встал, надел трусы и майку и побрёл на кухню. Свет остался включенным. Я его погасил, чтобы меня не видели чьи-либо дотошные глаза из соседних окон. Их света, а также уличных фонарей было достаточно, чтобы разглядеть бутылочку водки и черные пятна надкушенного шоколада и недоеденных грибов.

Я налил остаток водки в бокал и одним глотком отправил её в свой организм. Через минуту неприятные ощущения в разных частях тела исчезли, я вернулся в комнату, лёг рядом с Женей и уснул.

Проснулся я ранним утром, почувствовав, как что-то сжимается в моей груди в районе солнечного сплетения. Пришлось подняться и снова пойти на кухню. Там я налил в бокал, из которого пил водку, кипячёной воды из графина, выпил, показалось мало – выпил ещё. И почувствовал, как бешено забилось сердце. Стало трудно дышать. Я захотел сесть, поднял одну из упавших табуреток, опустился на неё, но стало ещё хуже. Когда я поднялся, началась одышка. Воздуха не хватало, попытка открыть форточку ни к чему не привела – я просто не смог до неё дотянуться. По пути уронил только что поднятую табуретку. И тут загорелся свет.

Я оглянулся и увидел стоящую в дверях встревоженную Женю. Она ничего не спросила, а только сказала:

– Я вызываю «скорую».

– Вызывай, – отозвался я, продолжая часто и тяжело дышать.

Не помню, сколько прошло минут до того момента, когда молодой врач в синей униформе вместе с одетой точно также женщиной средних лет уложили меня на диван, помогли снять майку и приделали к моему тело множество присосок. Закончив процедуру, он посмотрел на длинный лист с электрокардиограммой и бесстрастным голосом объявил:

– Обширный инфаркт. Готовьте носилки. 

Вторая фраза была адресована кому-то, стоящему в коридоре.

Меня погрузили в машину, Женя села рядом, завыла сирена, а я подумал о том, как глупо было бы сейчас умереть. Только три человека будут знать, что похоронили тело Анатолия Малинина из этого мира, а душу – из совсем другого. Даже Жене они ничего не скажут. Она будет считать, что умер её муж, а настоящий муж никогда к ней уже не вернётся и будет жить с моей бывшей женой в городе Усть-Вымь Российской Империи. Почему-то теперь я не сомневался, что в мгновения оргазма увидел внутренним взором именно его и именно за таким же приятным занятием. Но, надеюсь, не с таким плачевным финалом.

Конец четвёртой части

 [1] Стихи Михаила Светлова