Часть 4.  Распад кэртаса. 1917-1921, 1914-1916 гг.

 Тяжелый кулак

 Никодимус с Зиедонисом теплой апрельской ночью стояли отдельно от толпы на Кронверкском проспекте, и наблюдатель Уламколы с некоторой грустью глядел на балкон чудесного двухэтажного особняка, сотворенного в стиле популярного «северного модерна», украшенного керамической плиткой и прелестными орнаментами. Нечто сентиментальное поселилось в его сердце – он не к месту вспомнил, как именно в этом доме он предавался соитию с великой балериной. Теперь это строение прибрали к рукам революционеры, и их вождь, прибыв на броневике каких-то несколько минут назад, зашел в здание в сопровождении своих соратников.




Вслед за вождем к бывшему особняку Кшесинской пришли матросы в бушлатах, солдатня в серых шинелях, дамочки с темными зонтами, укрывавшими их от накрапывающего весеннего дождика, интеллигенты в длиннополых пальто, рабочие в куртках. Несколько пожарных в мундирах держали в руках зажженные факелы. Всем хотелось послушать, что скажет очередной пришелец из-за кордона, а пока разговаривали друг с другом, создавая общий гул.

Этой весной ораторы стали популярнее Шаляпина и Мамонта Дальского. О чем бы ни говорили новоявленные цицероны – одни призывали к войне до победного конца, другие считали, что воюющим сторонам надо предложить мир без аннексий и контрибуций, а пока защищать революцию – их слушали с восторгом и аплодировали каждому сказанному слову. Но прибывший издалека на Финляндский вокзал очередной политический лидер загнул нечто совершенно новое. Забравшись с помощью кронштадтских матросов на двухбашенный броневик, он обозвал тянувшуюся четвертый год войну «позорной империалистической бойней», но не сказал – а может и сказал, но мало кто расслышал – что из этого следует. И теперь, несмотря на ночь, все ждали продолжения.

Долго ждать не пришлось. Кто-то из толпы крикнул: «Ленина давай!». Прожектор броневика осветил балкон и на него вступил невзрачный лысый человек в распахнутом черном пальто и громко заговорил, глотая букву «р»:

–  Договие товагищи солдаты, матгосы и габочие! Я счастлив пгиветствовать в вашем лице победившую геволюцию. Но она, увы, ничего не изменила. Власть пгибгала к гукам бугжуазия в лице вгеменного пгавительства, посылающего в топку миговой бойни сотни и тысячи новых и новых людей. Нагоду не нужна эта ггязная миговая война. Нагоду нужен миг, нагоду нужен хлеб, нагоду нужна земля! Однако кончить войну истинно демокгатическим, не насильническим мигом нельзя без свегжения капитала. Поэтому импегиалистическая война должна стать ггажданской во всей Евгопе.

Широкоплечий бородатый солдат с винтовкой за плечами, оказавшийся рядом с Никодимусом и Зиедонисом, в полный голос произнес: «Вот кого надо поднять на штыки!». Никто на эту реплику не обратил внимания. Все заворожено слушали изречения оратора.

–  Либегально-бугжуазная стадии геволюции закончена. Да здгавствует миговая социалистическая геволюция! – завершил свое выступление новоявленный вождь и вернулся в комнату.

В ответ раздалось несколько протестующих свистков, но их тут же перекрыли аплодисменты и крики «Ура!». Солдат с винтовкой смачно сплюнул и ушел прочь.

– Как вы думаете, любезный Федор Моисеевич, у него получится? – спросил Никодимус Зиедониса, имея в виду не солдата, а оратора.

Федор-Абрам стоял, хмуро заложив руки в карманы серого потертого пальтеца, и, казалось, не слушал ни Ленина, ни Календера. На самом же деле его навостренные уши внимали всему, что неслось как с балкона особняка, так и из толпы. Ленин ему напомнил Тугая. Та же картавость, та же решительность. И оба были невысокого роста.

– Не понял, что у кого получится? – переспросил Федор-Абрам.

– Мировая социалистическая революция, – уточнил Никодимус.

– Хотелось бы, но вряд ли, их слишком мало.

Народ между тем не расходился. Все ждали, что этот необычный оратор снова появится и еще раз поразит всех новизной.

– Однако встречать его пришло совсем немало людей, – возразил Никодимус. – Это как-то необычно.

– Ничего необычного. Шляпников[i] с Каменевым[ii] постарались. Сагитировали матросов с Кронштадта, рабочих с Путиловского, привели пожарных. Решили переплюнуть так называемых меньшевиков. Те для встречи Плеханова созвали куда как более народа, – мрачно пояснил Зиедонис, по-прежнему глядя на асфальт, как бы ища помощи у подземного царства, в котором он имел счастье побывать четыре года назад.

ххх

Эти четыре года многое в себя вместили. Он, Федор-Абрам, приговоривший сам себя к смерти, в короткие сроки прожил несколько жизней. Был террористом-неудачником, эсером, эсдеком, студентом юрфака. Одно путешествие в Уламколу стоило отдельной биографии. А затем продолжилась учеба, совмещаемая с конспиративной деятельностью. Они с Левой Караханом и совсем небольшим числом соратников сумели наладить работу подпольной типографии в подвале старого дома в Чубаровом переулке, куда можно было попасть с похожего на колодец, зажатого с четырех сторон домами двора. В этом хулиганско-пролетарском районе обитало «лиговское сословие» – шпана, проститутки, сбытчики кокаина и прочие асоциальные элементы. Сюда редко совалась полиция, а охрану от криминальных элементов организовали рабочие. Поэтому Зиедонис и Карахан очень удивились, когда четыре «архангела» неожиданно заявились прямо в типографию. При обыске жандармы изъяли готовые к распространению тиражи газеты «Вперед» и несколько еще рукописных и неопубликованных статей Троцкого. Приговор суда был на удивление мягким – административная высылка в Томск.

В этом сибирском городе Лева сумел продолжить учебу в Томском университете, а Федор-Абрам, давно понявший, что не в состоянии быть одновременно студентом и подпольщиком, устроился провизором в аптеку.

Отречение царя застало их обоих в Иркутске, и они с азартом вместе с многочисленными единомышленниками из числа ссыльных принялись создавать советы рабочих депутатов. На какое-то время им удалось в сибирском городе объединить два крыла социал-демократической партии, и они поспешили вернуться в Петроград, чтобы окончательно примирить так называемых большевиков и так называемых меньшевиков.

Карахан задержался в Сибири, а Зиедонис ярким мартовским днем вместе с таким же недоучившимся юристом и сторонником единства социал-демократической партии Ираклием Церетели[iii] прибыл в столицу, и тот предложил Федору-Абраму встретить на Финляндском вокзале Плеханова.

 ххх

 Зиедонис был поражен грандиозностью события – казалось, весь Петроград под заревом красных знамен пришел приветствовать отца российской социал-демократии. Поезд прибыл ровно в полночь, и три оркестра разом грянули «Марсельезу». А когда высокая фигура Плеханова показалась из первого вагона, мощное «ура!» перекрыло мелодию революционного гимна. Георгия Валентиновича обступили со всех сторон, оттеснив от него даже собственную супругу. Только с помощью военных, сдерживающих толпу, престарелому, но все еще бодрому марксисту удалось пройти в здание вокзала, где в комнате, предназначенной для встреч царских особ, его ожидала делегация социал-демократов. Плеханов тепло обнялся с Верой Засулич, затем повернулся к седовласому грузину, тут же начавшему говорить заранее приготовленную приветственную речь. Он успел только назвать приехавшего своим учителем и от имени революционного народа выразить надежду на участие в работе исполкома советов, как Плеханов перебил его:

– Вы, кажется, Чхеидзе[iv]?

– Да, Чхеидзе, – подтвердил эсдек.

Они крепко пожали друг другу руки и тогда к нему подошли Церетели и Зиедонис. Первого Плеханов узнал сразу, а вглядевшись в лицо Федора-Абрама вынужденно признался, что, скорее всего, видит его в первый раз. Зиедонис заверил, что так оно и есть, после чего оба скрепили знакомство рукопожатием. 

Покончив с приветствиями, Плеханов произнес короткую речь, назвав себя старым солдатом революции и заверив, что готов немедленно включиться в работу, вышел на улицу. Толпа тут же под громкое «ура!» подхватила его на руки и донесла до автомобиля, на котором он умчался в Таврический дворец на заседание Совета рабочих депутатов.

Церетели, прежде чем уехать вслед за Плехановым, попросил Зиедониса узнать, когда прибудет Ленин. Есть сведения, что ему вместе с соратниками удалось каким-то чудом проехать по территории вражеской Германии и теперь они находятся где-то на пути к Петрограду.

Зиедонис без труда отыскал своего знакомого токаря Сашу Шляпникова, который вместе с Церетели и Чхеидзе заседал в исполкоме Совета. Но он, будучи верным ленинцем, не хотел раньше времени раскрывать перед ними все карты. Шляпников тоже был за единство российской социал-демократии, но подчинялся большевистской дисциплине. Федора-Абрама он считал своим, а потому по секрету сообщил, что Ильич, по его расчетам, прибудет в ночь с 3 на 4 апреля.  

 ххх

 И в ночь с 3 на 4 апреля Зиедонис все в той же царской комнате Финляндского вокзала вместе с теми же Чхеидзе и Церетели поджидал большевистского вождя, надеясь, что уж теперь, когда революция свершилась, русские марксисты разных фракций наконец-то протянут друг другу руки.

Все было почти как три дня назад. Толпа с красными знаменами, только не такая великая. «Марсельеза» по прибытию поезда, правда, оркестр всего один. Почетный караул из сухопутных солдат и матросов. а вот встреча в царской комнате получилась смазанной. Ленин, в отличие от Плеханова, не стал перебивать приветственную речь Чхеидзе, в которой тот призвал всех социал-демократов сомкнутыми рядами идти на закрепление сделанных завоеваний, но выслушал ее с полнейшим равнодушием. Руки он ему не пожал, а тут же отвернулся, что-то приветственное сказал в адрес рабочих делегаций и быстро вышел прочь.

Оскорбленный Чхеидзе уехал на автомобиле, приготовленном для большевистского вождя, а Зиедонис, сам не понимая зачем, двинулся вслед за броневиком, на котором ехал Ленин, благо бронированная машина шла не спеша, сопровождаемая толпой любопытных. Так Федор-Абрам добрался до особняка Кшесинской, где и встретил поджидавшего его Календера-Никодимуса.

Выступление большевистского вождя с балкона Зиедониса ошеломило. Этот картавящий политик явно не слыл хорошим оратором, но умел очаровывать. Впрочем, это не главное. Ленин призывал не к закреплению завоеваний недавно свершившейся революции, как другие лидеры, а к всеевропейской гражданской войне. И вспыхнуть она должна здесь, в России. Неужели это возможно?

Ответ дал сам Ильич, вновь показавшийся на балконе:

– Товагищи! Недалек тот час, когда по пгизыву нашего товагища Кагла Либкнехта нагоды мига обгатят огужие пготив своих эксплуататогов-капиталистов. Загя всемигной геволюции уже занялась. Не нынче, завтга – каждый день – может газгазиться кгах евгопейского импегиолизма. Гусская геволюция, совегшенная вами, положила ему начало и откгыла новую эпоху.

Рядом с Никодимусом и Зиедонисом оказался еще один бородатый солдат с винтовкой за плечами, только поменьше ростом, чем первый.

– Вот это человек! Нет, вы слышали, вот это человек! – восхищенно заговорил солдатик, подталкивая и того и другого, как бы приглашая их присоединиться к его восторгу.

Федор-Абрам кивнул в знак согласия. Никодимус, после того как Ленин вернулся в комнату, а бородач с винтовкой ушел, наскоро потер кольцо с изумрудиной и, приложив его к уху, принялся слушать, что происходит в верхнем этаже особняка. Услышанное его мало обрадовало. Оказывается, соратники большевистского вождя совсем не разделяют восторгов маленького солдата. Некто с грузинским акцентом уверял Ленина, что они пока в меньшинстве даже в Совете. На что выведенный из себя вождь кричал, что в самое ближайшее время надо сделать так, чтобы они стали там большинством, но уже сейчас надо выходить с лозунгом «Вся власть советам!».

Зиедонис вновь тупо уставился в землю, но неожиданно повернулся к Никодимусу и сказал:

– Знаете, товарищ Календер, есть такие вещества, внешне безобидные, но если их соединить, то происходит взрыв.

– К чему это вы, любезный Федор Моисеевич? – Никодимус убрал руку с кольцом в карман и уставился на Зиедониса, понимая, что он хочет сказать нечто очень важное.

– Ленин один не сможет ничего. Но если его соединить с Троцким, то взрыв обязательно случится.

Никодимусу идея понравилась.

– Вы сможете это сотворить?

– Думаю, да, – коротко ответил Федор-Абрам, прикидывая про себя, как это можно сделать.

 ххх

 Прибывший накануне Карахан сообщил Зиедонису, что Троцкого на пути из Америки в Россию задержали в канадском порту Галифакс по подозрению в связях с германской разведкой. Теперь надо поговорить с кем-нибудь из наших «межрайонцев[v]», например, с Юреневым[vi], чтобы они убедили Ленина выступить за освобождение Льва Давыдовича и его семьи, размышлял Федор-Абрам. Если Ильич напишет соответствующее обращение к канадским властям, то, считай, половина дела сделано. Люди невольно чувствуют симпатию к тому, кому они помогают. А уж те, кому помогли, тем более. Карахан сказал, что Троцкий не в восторге от свершившейся революции. Он, мол, всегда не в восторге от того, в чем сам не участвовал. И Ленин, как видим, тоже ей не рад. Рано или поздно, Троцкого отпустят, он вернется, «межрайонцы» с большевиками образуют единый кулак и тогда… Что будет дальше, Зиедонис думать себе не позволял. Незачем предаваться революционным мечтаниям. Задачи на ближайшее будущее понятны, а там видно будет.

– Вы успели повидать своих товарищей по кэртасу? – прервал размышления Зиедониса Никодимус.

– Нет, не успел. Они в Петрограде? Как у них тут дела?

– Дела у них замечательные. Брачишников теперь главный редактор «Петроградских вестей». Пишет статейки, отчаянно призывает великого князя Михаила принять на себя бремечко российской короны. Хе-хе! А наилюбезнейший господин Лукин ныне приват-доцент, преподает историю студентам. И, кстати, вступил в партию конституционных демократов, намеревается вместе с вашим приятелем Питиримом Сорокиным стать членом Учредительного собрания. Они – народные трибуны, речи произносят. Лукин женился, да и свадьба господина Сорокина не за горами.

 Сорокинская свадьба

 Лукин произносил тост, как речь на митинге. Последнее, видимо, вошло в привычку, но избавиться от нее было не так-то просто.

ххх 


Питирим Сорокин

Скромная свадьба проходила в ресторане «Вена», расположенного на пересечении улиц Гоголя и Гороховой. Был светлый майский день. Посетителей, если не считать гостей свадьбы и виновников торжества, практически не было. По улицам пролетки стучали копытами лошадей и деревянных колес, солнце дарило легкое приятное тепло, общее настроение было самое, что ни на есть, радужное. Жених выглядел отменно – в белой рубашке со стоячим воротником под черным сюртуком и с «академическом» пенсне на глазах. Невеста же смотрелась куда как скромнее и даже аскетичнее.  Никакой фаты и длинного белого платья – всего лишь светлая блузка в сочетании с юбкой-клеш. За столом, кроме Сорокиных, сидели еще две четы недавних молодоженов – Лукин с Анной и Жаков с молоденькой латышкой Алидой Приеде, ставшей месяц назад Жаковой. Плюс одинокий холостяк Брачишников. Все они были одеты также буднично, как и Елена.  

Брачишников вспомнил, откуда ему знаком этот мотив. Как-то очень давно, когда он делал первые шаги в журналистике, ему вместе с директором департамента полиции Лопухиным довелось слушать в кафешантане «Аквариум» пение мадам Херо: «Белой акации гроздья душистые, вновь аромата полны…» В ее исполнении тоже звучала обреченность, только совсем по иному поводу – она оплакивала уходящую молодость. Смысл немного разный, но мелодия одна и та же.

Николай обернулся на своего лежащего на нарах товарища и заметил, что он негромко напевает на все тот же мотив (видимо, и он услышал пение красноармейцев):

Кровь молодая
Льется рекою,
Льется рекою
За русскую честь!
Вечная память
Павшим героям,
Вечная слава
Кто еще жив!

 Брачишникову безумно захотелось, чтобы последние строки про тех, кто жив, относились к нему. Свой естественный страх смерти он оправдывал тем, что еще не до конца исполнил свою миссию, ради которой, поминутно рискуя жизнью, пробрался вместе с группой Маркуса нынешним летом в захваченную белыми Казань, в котором находился эвакуированная три года назад из Петрограда большая часть золотого запаса России. От того, чьих руках окажется золото, во многом зависел исход гражданской войны.

 Вооруженной вочами группе Маркуса предстояло перехватить золото, а Брачишникову – узнать, где оно находится. До начала августа драгоценные слитки и прочие ценности хранились в подвале Казанского отделения Народного банка. Но перед отступлением по поручению Ленина красные принялись спешно грузить их на пароходы и баржи, но так и не успели их эвакуировать – белые и чехи со словаками захватили город в два счета. Помог размещенный в Кремле сербский батальон, в полном составе перешедший на сторону Каппеля. И уже на следующие день газета «Новое казанское слово», позиционирующая себя как орган прогрессивной независимой мысли, сообщила: «При бегстве из Казани большевики оставили весь золотой запас в сумме около 500 млн. р. по номинальной стоимости и все ценности частных банков. Запасы вооружения, снаряжения и пр., брошенные в городе еще не выяснены, но, несомненно, велики».

Поэтому, прибыв в Казань и поселившись в гостинице, Брачишников первым делом явился в редакцию «Нового казанского слова». Заметку о золотом запасе он прочитал в номере этой газеты, валявшейся в фойе. Его встретили с распростертыми объятиями, как звезду столичной журналистики, и охотно приняли в свои ряды.

Брачишников встретился с автором той заметки и между делом поинтересовался судьбой золота, но казанский репортер ничего ответить не смог. О захваченном золотом запасе ему сообщил комендант города полковник Лебедев.

Тогда Брачишников напросился на интервью с полковником Лебедевым. Комендант охотно рассказал о том, как налаживается мирная жизнь в городе, разоренном «красными бандитами», не скрывал трудностей. Поведал о большевистских агитаторах, проникших на Пороховой завод. Под их влиянием рабочие устроили митинг и потребовали, чтобы их представителей ввели в военный штаб и удалили из города чехословаков. Конечно, их требования никто выполнять не собирался, тогда группа рабочих попыталась захватить артиллерийский склад. С трудом мятеж удалось погасить.

Брачишников осторожно завел разговор о золоте, поинтересовавшись о его судьбе, но полковник только и сообщил, что место пребывания ценностей держится в глубокой тайне. Но заверил, что   судьба золотого запаса России в надежных руках полковника Каппеля.

Тогда новоявленный казанский репортер вызвался проинтервьюировать самого Каппеля, но его адъютант вежливо ответил, что полковник находится на передовой и журналистов не принимает. Но тут сама судьба вновь прислала Брачишникову поручика Львицына. Гриша с номером «Нового казанского слова», на первой странице которого было опубликовано воззвание «Красноармейцам!», сумел прорваться к Каппелю, когда тот на короткое время вернулся в Казань, и признаться, что текст воззвание он сочинил вместе с Брачишниковым. Неожиданно полковник сам предложил встретиться с репортером и назначил время на 23.00 следующего дня.

 ххх

 В назначенный час Брачишников явился в штаб Народной армии, где его встретил адъютант Каппеля, они вместе поднялись на второй этаж и журналист уже один вошел в огромный кабинет, на задней стене которого висела большая карта России с помеченным флажками расположений красных и белых воинских частей. Перед картой стоял массивный стол, за которым сидел невысокий человек в зеленом френче с серебряными полковничьими погонами, маленькой головой с аккуратно уложенными волнистыми волосами, не менее аккуратной рыжеватой бородкой и усами. При этом глаза выдавали безумную усталость. Это и был Каппель.

Владимир Каппель

Увидев репортера, полковник вышел из-за стола, пожал ему руку, жестом указал на стул возле себя, сел сам и заговорил:

– Вас, если не ошибаюсь, зовут Николай Брачишников? Извините, не знаю, как по отцу.

– Ничего страшного, Владимир Оскарович, меня можно и по имени. Я действительно Брачишников.

– Так вот, господин Брачишников, я пригласил вас потому, что жду вашей помощи. Я читал в Петербурге ваши статьи. Признаюсь, не все они мне были по душе. Но сейчас решается судьба России, а потому отбросим в сторону сантименты. У вас сильное перо и вы должны мне помочь. Согласны?

Брачишников кивнул, а про себя подумал: все сделаю, скажи только, где золото.

– Вы напишете статью, смысл которой я вам сейчас объясню, – сказал Каппель.

Репортер достал из кармана блокнот и карандаш и дал понять собеседнику, что весь в внимании.

– Нет-нет, записывать ничего не надо, – остановил его полковник. – Суть статьи вам будет легко запомнить. А записи ни к чему. Никто не должен знать, что это идет от меня. И в статье мое имя не должно звучать. Иначе меня обвинят в измене, и что я разбалтываю наши военные планы, хотя их и без меня уже разболтали. У меня много врагов. Понимаете? И они готовы воспользоваться любым предлогом, чтобы меня убрать с дороги.

Брачишников кивнул и сунул блокнот в карман. Каппель поднялся из-за стола и подошел к карте. Чувствовалось, что ему легче говорить, когда перед ним нарисованный план военных действий.

– Так называемая Красная армия пока еще никакая не армия, а сплошное отребье из латышей, китайцев, сербов и российской голытьбы – тех, что и русскими назвать язык не поворачивается. Наша же армия состоит большей частью из кадровых офицеров. Мы более организованы, и уже показали себя при штурме Казани. Наши потери – не более 25 человек. Сербы сами перешли на нашу сторону. Вы спросите: а что теперь? И я отвечу: надо развивать успех. Надо идти на Нижний Новгород, где застряла вторая часть золотого запаса нашей Родины.

– А как обстоят дела с первой частью? – ввернул словечко репортер.

– За нее не надо беспокоиться. То, что бросили большевики, мы уже вернули на место в банк. Но пароходы и баржи, приготовленные ими, стоят там, где стояли. В случае внезапного налета, мы без труда все золото и серебро эвакуируем.   

Брачишников, не показывая виду, ликовал. Одним махом он убил двух зайцев: узнал, где золото и планы Каппеля.

– Взяв Нижний, мы сможем ударить по Москве, – продолжил полковник, показывая по карте, куда следует направить основные силы Народной армии. – Тогда большевикам конец. Вы меня понимаете?

– Конечно, понимаю, Владимир Оскарович. Но что мешает вашему плану?

– Мешает этот чертов КОМУЧ[xvii]. Эти болтуны вкупе с чехословаками считают, что мы должны перейти к стратегической обороне и закрепиться на достигнутом. Они думают, что Красная армия так и останется сбродом. Не понимают, что нельзя недооценивать противника. Это уже показала война с германцами и австрийцами. Тоже думали, что шапками закидаем.

Брачишников вновь кивнул. Он внимательно смотрел и слушал Каппеля, уже не понимая, чью сторону занимает. Журналисту на миг показалось, что действительно было бы неплохо белым взять Нижний Новгород и ударить по Москве.

– Им бы хоть раз побывать на передовой, они бы многое поняли, – после небольшой паузы взволнованно заговорил полковник. – Они бы увидели, как этот сброд меняется на глазах. На их стороне, к всеобщему стыду, сражаются кадровые офицеры. Большевики и мне предлагали, когда я был в Перми, стать на их сторону. Большие должности сулили. К счастью, я быстро увидел, что к чему. Однако оставим это. Вы должны уяснить и показать в статье главное: если мы в кратчайшие сроки не разобьем большевиков, то большевики разобьют нас.

Каппель замолчал, отошел от карты, достал из шкафа початую бутылку шустовского коньяка и два маленьких стакана.

– Это из старых запасов, – пояснил полковник. – Давайте выпьем за вашу будущую статью и за нашу несчастную Родину.

Брачишников молчал, не зная, что сказать и боясь упустить что-то важное. Каппель разлил алкоголь по стаканам, они чокнулись, и полковник разом опрокинул горячительный напиток. После этого он сел за стол, немного помолчал, а потом опять разговорился:

– Судя по тому, что вы писали в Петербурге до этой российской катастрофы, вы монархист?

Журналист опять кивнул.

– Знаете, я тоже монархист. России не нужно никакого учредительного собрания. Ему нужна сильная власть и царь, на которого все будут молиться.

Брачишников замер – полковник говорил то, о чем он и сам давно думал.

– Когда разобьем большевиков, мы на этом не остановимся, – говорил слегка захмелевший Каппель. – Надо убрать с дороги всю эту эсеровскую шантрапу и вернуть народу государя-императора. Сволочи большевики расстреляли Николая Александровича и его родных, но род Романовых обширный, среди них найдутся те, кто возьмет на себя ответственность за великую Россию.

Брачишникова в этот момент пронзила острая головная боль. Полковник выдал его затаенные мысли. Журналист понял, что было жестокой ошибкой под давлением Никодимуса ставить на большевиков.

– Можно еще коньяк? – робко попросил репортер.

– Пожалуйста, – Каппель разлил по стаканам остатки шустовки. – Выпьем за упокой души государя-императора и его семьи.

Владимир Оскарович трижды перекрестился и выпил коньяк, не чокаясь. Брачишников вслед за полковником также перекрестился и опрокинул остатки в глотку. Боль мгновенно ушла. Сознание неожиданно прояснилось, он понял, что ему надлежит делать. С этой минуты он порывает с кэртасом, не будет больше служить какой-то Уламколе. Его место рядом с Каппелем.

ххх

Вернувшись во «Францию», Брачишников сел за статью. Время было позднее, но спать не хотелось, и, несмотря на выпитый коньяк, голова работала четко.  Не жалея красок, он описал разгильдяйство Красной армии, оставляющей повсюду кровавые следы и доблесть армии Народной, вполне заслуженно получившей такое название, поскольку она сама – плоть от плоти от русского народа и готова защищать русский народ от продавшихся германцам большевиков. Поведал, как с помощью немецких денег красным кровопийцам удается вербовать русских офицеров, беря в заложники их семьи. И пока эти сорняки не проросли и не загубили все здоровое поле матушки России, необходимо их срочно выполоть. Для этого доблестная Народная армия должна освободить от красной заразы Нижний Новгород и оттуда ударить по Москве, очистить сердце нашей Родины от большевистской скверны.

Только поставив точку, журналист позволил себе, не раздеваясь, лечь на койку и поспать несколько часов. А к утру он уже был в кабинете редактора «Нового казанского слова» господина Жаровникова и без лишних слов положил перед ним статью. Объяснил, что получил эксклюзивную информацию из штаба Народной армии, и вкратце описал то, что говорил ему ночью Каппель. Фамилии полковника Брачишников, разумеется, не назвал.

Жаровников одобрил статью и пообещал, что она выйдет уже в завтрашнем номере. Когда Брачишников покинул редакторский кабинет, он увидел в длинном тускло освещенном коридоре уходящую одинокую женщину в выцветшем оранжевом платье и котомкой в руках. Она на миг оглянулась, и репортер узнал в ней Раису Оплеснину. Казалось, она ничего общего не имела с пышущей здоровьем молоденькой купчихой, которую он встретил шесть лет назад в Усть-Сысольске и влюбился, как мальчишка.

Рая тоже не сразу признала в изрядно потертом Брачишникове того щеголеватого и хвастливого репортера, который ей почему-то очень тогда понравился. Она сама подошла к нему и негромко произнесла:

– Здравствуй, Коля! Наконец-то я тебя нашла.

Брачишников давно уже отвык удивляться, но тут замер, не в силах вымолвить ни слова. А Рая, не дожидаясь вопросов, начала на них торопливо отвечать:

– Я увидела твою заметку в газете и поняла, что ты в Казани. Узнала адрес редакции, и вот я здесь. А тебя на месте не оказалось. Твои друзья говорили, что ты неуловимый. Но ты главное не беспокойся, просто помоги мне найти какую-нибудь работу, хоть уборщицей, и какое-нибудь дешевое жилье. И я тебя беспокоить не буду.

– Ты меня совсем не беспокоишь, Рая. Я тебе, конечно же, помогу, – вымолвил Брачишников.

Они вышли на улицу и Брачишников повел Раю в ресторан гостиницы «Франция», в котором сам неоднократно питался. Рая не хотела туда идти, говорила, что дорого, а питаться за счет репортера поначалу отказывалась. Тогда Брачишников напомнил ей, как он и его товарищи кормились у ее отца, и теперь пришла пора отдать долги.

При упоминании об отце, Рая заплакала, и такую, в слезах, Брачишников привел ее в ресторан, усадил за дальний столик в углу и заказал несколько любимых им самим блюд. Постепенно бывшая купчиха успокоилась и рассказала о своих злоключениях.

 ххх

В июне в Усть-Сысольске объявились большевики и тут же начали наводить свои порядки. Дом у Оплесниных отобрали и не посмотрели, сколько добрых дел сделал их батюшка. Рая и Зина с отцом остались без приюта, жили у родных, скитались из одного дома в другой. Зина ушла к тете по матери в село Озел, сказав, что будет тяжким трудом добывать свой хлеб. Отец, не вынеся унижений, ночью пробрался в построенный им самим дом, в котором новая власть устроила общественную столовую для голытьбы, да и повесился. Рая, как ни следила за батюшкой, уберечь его не смогла. Сама же пристроилась на жилье в здании женской гимназии, в которой она преподавала в последние годы, учила коми девушек русскому языку и великой русской литературе. Летом гимназия пустовала, а актовый зал прибрала к рукам советская власть для своих собраний и съездов. Рая им не мешала.

Но судьба свела учительницу с Олей Керенской – супругой бывшего главы Временного правительства. Ее вместе с ее мамой Марией Васильевной Барановской и двумя детьми направил в Усть-Сысольск Питирим Сорокин, чтобы они не умерли в голодной и холодной столице. Оля оказалась сильной и волевой женщиной. Она ничего и никого не боялась, и это очень подкупило Раю. Они подружились. Но дружба длилась недолго. Чекисты, которые уже расправились и с купцами Кузьбожевыми, и с местными земцами, добрались и до Керенской. Ее увезли в Котлас, а беспомощная мама и сыновья-подростки Олег и Глеб остались одни. Пришлось Рае заботиться о них. Саша Холопов, архитектор, достал билеты на пароход не только для питерских беженцев, но и на бездомную Раю, чтобы она помогла осиротевшему семейству добраться до Петрограда, где проживает Раина родная сестра.

Они доплыли до Котласа, где узнали, что Олю Керенскую отправили этапом в Москву, и тут их дороги разошлись. На железнодорожном вокзале творилась безумная суматоха, толпы штурмовали поезда. Все спешили уехать – одни бежали от красных, другие – от белых. Рае удалось посадить Марию Васильевну и мальчиков в поезд на Петроград, самой же места не нашлось. Возвращаться не хотелось, оставаться в городишке не имело смысла. И она села в первый попавшийся эшелон, в который ей удалось залезть. Так она, перемещаясь из города в город, подрабатывая чем и как придется, оказалась в Казани – без денег, без родственников и без знакомых.

Рая снова заплакала, и Брачишников так и не узнал, как все-таки получилось, что Раю занесло именно в Казань. Но он не стал ее пытать. Он, наверное, впервые за свои 35 лет жизни ощутил себя мужчиной. Ему, конечно, приходилось иметь дело с женщинами. Чаще со шлюхами или дамами старше его самого. Эти сорокалетние матроны относились к нему по-матерински, называли мальчиком, требуя в постели больше ласки. А сейчас он увидел ту, которая сама нуждалась в нем, ждала, что он подаст ему руку. При этом Брачишникову ничего стоило так и поступить.

Наевшись досыта, Рая оттаяла, и они обсудили ее дальнейшую судьбу. Брачишников сообщил, что в редакции не хватает корректора. Девушку, что правила журналистские тексты, заподозрили, что она работает на большевиков, и уволили. Теперь Рая может занять ее место. Комнату он ей найдет. А пока она может пожить в его номере. Спать будет на кровати, а он себе постелет где-нибудь у стены. Рая опять не согласилась. Они попытались найти свободный номер во «Франции», но гостиница была забита до отказа. Пришлось согласиться на вариант Брачишникова. Но он был реализован не совсем так, как предполагалось. На ночь Рая, попросив приятеля отвернуться, скинула верхнюю одежду, устроилась было одна в постели, но устыдилась и позвала Брачишникова лечь рядом. Уговаривать журналиста не пришлось. И они быстро поняли, что стрела Амура, пронзившая их тем далеким летом, никуда не делась. Они в ту ночь стали не то любовниками, не то супругами.

Такими их и застали чекисты, когда две недели спустя пришли за Брачишниковым.

Его статья о необходимости идти Народной армии через Нижний Новгород на Москву успеха не имела. Между тем поднялась и окрепла Первая революционная армия под командованием Михаила Тухачевского. По силе военного таланта он был равен Каппелю, но имел то преимущество, что ему полностью доверял и поддерживал наркомвоенмор Троцкий, самолично прибывший в театр военных действий, чтобы силой запугивания и словесных убеждений привести в порядок жалкое сборище вооруженных людей, называвшихся красноармейцами.

В итоге армия Каппеля столкнулись в Симбирске с группировкой Тухачевского, а в это время в Казани высадилась Волжская флотилия. Началось массовое бегство из города. Уходили интеллигенты в поношенных шляпах, офицеры, не пожелавшие воевать ни за белых, ни за красных, священники в запыленных рясах. Брачишников уйти не смог – Рая немного приболела. Долгие скитания истощили ее организм, и она подхватила неведомую заразу, попав под мелкий дождик.

Брачишников не слишком жалел, что не может уйти. Он же был вроде как за красных, с оружием в руках против них не боролся – чего ему бояться. Поэтому свой арест счел недоразумением. Просил только, чтобы Раю не трогали. Но ее взяли как свидетельницу – она должна дать показания.

Три дня журналист томился в душной камере, куда в день его ареста втолкнули и Гришу Львицына. Каппель поручил поручику и нескольким добровольцам на случай взятия Казани красными расклеить новое воззвание красноармейцам, текст которого сочинил сам, и организовать белое подполье. Воззвание они расклеили, а подполье организовать не удалось – их выдал местный дворник, работавший возле дома, где квартировал Львицын.

Когда Брачишникова, наконец, привели на допрос в маленькую комнату при тюрьме, его сердце забилось – за столом сидел бывший гардемарин Раскольников.

– Здравствуйте, Федор Федорович! –  обрадовано произнес журналист.

– Садитесь, гражданин репортер, – бесстрастно буркнул Раскольников. – Я тут случайно, но решил вот с вами побеседовать. Мы ведь коллеги, я сам когда-то писал статьи в «Правду». И меня разобрало любопытство: как это так вы переметнулись к нашим врагам?

Память товарища Ильина – а именно таковой была его настоящая фамилия – оказалась очень крепкой. Он запомнил Брачишникова, которого видел только раз, сразу после ухода большевистской фракции с Учредительного собрания. Раскольников, по просьбе журналиста, дал ему свой комментарий по этому поводу. Статью Брачишникова в «Известиях» Федор Федорович после прочитал, и она ему понравилась – написано талантливо, сочно и точно.

В Казань бывший гардемарин прибыл на миноносце «Прочный» во главе флотилии, которой удалось прорваться мимо вражеских батарей и вызвать у причала пожар и панику, что способствовало успеху высадившегося десанта. После захвата города Раскольников ждал новое назначение, а тюрьму посетил, чтобы выпустить красных подпольщиков и сочувствующих им рабочих, арестованных прежней властью.

Посвящать во все это Брачишникова красный командир не стал, а принялся выпытывать у него, какими журналистскими тропами попал бывший репортер «Известий» в Казань. На столе, за которым сидел Раскольников, лежали неопровержимые вещественные доказательства контрреволюционной деятельности Брачишникова – несколько номеров «Казанского нового слова» с воззванием «Красноармейцам!», которое, как установили следователи ВЧК, сочинил петроградский репортер, статьи с призывом бить Красную армию, пока она не укрепилась, и прочие материалы. Отпираться было глупо, но Брачишников стал с жаром пояснять, что все это служило ему лишь прикрытием. Его главная цель – узнать, где находится Золотой запас России, попавший в руки белым.

– И что же – узнали? – вновь полюбопытствовал Раскольников.  

– Да, – бодро ответил Брачишников и поведал все, что выведал у Каппеля.

– Положим, что так. Но кто же поставил перед вами эту цель? Кому вы должны эти сведения сообщить?

И тут репортер сник. Рассказывать про кэртас, неведомую Уламколу, вездесущего Никодимуса он не имел права, тем более, ему бы все равно никто не поверил. Единственного, на кого Брачишников смог сослаться, так это на Зиедониса, лично знакомого с товарищем Троцким.

Раскольников пообещал расспросить на этот счет наркомвоенмора и на этом простился, не пожимая руки. Брачишникова отвели обратно в камеру. С этого времени он уже не особенно переживал за свою судьбу, более его мучило, что сейчас с Раей. Ее, конечно, уже выпустили, но куда ей идти? Журналист был уверен, что без него она пропадет, а потому с нетерпением ждал своего освобождения. И когда с грохотом отворилась железная тюремная дверь, и красноармеец с винтовкой выкрикнул его фамилию, Брачишников быстро вскочил и уже через секунду стоял возле выхода из камеры. Однако красноармеец принялся выкрикивать и другие фамилии, среди которых был и Львицын. И когда их всех вытолкали во двор тюрьмы – тот самый, в котором чехи расстреливали латышей – до сознания журналиста дошло, что его ждет та же ужасная перспектива.

Однако мозг Брачишникова сопротивлялся мысли о смерти. Ему верилось – кэртас должен его защитить, при этом он совсем забыл, что сам порвал с ним. И если не чокор Маркуса, которому он так и не сообщил местонахождения золотого запаса, то Зиедонис обязательно должен прийти и освободить его. Пусть это случится в самую последнюю минуту.

Тем временем Брачишникова, Львицына и других заключенных построили возле каменной стены. Кто-то из обреченных отчаянно молился, поручик тихо напевал: «Кровь молодая льется рекою,
льется рекою за русскую честь!» В голове Брачишникова из самых глубин выплыли строки забытой им песни с этой же мелодией, но с другими словами: «Годы давно прошли, страсти остыли. Молодость жизни прошла…»

Журналист посмотрел на дверь, ведущую из тюрьмы, и увидел, что оттуда вытолкали группу заключенных женщин, среди которых оказалась Раиса Оплеснина.

– Стойте, погодите! – в полном безумии закричал Брачишников. – Раю отпустите, она тут не причем.

– Эта что ли Рая? – хохотнул конвоир, указывая на самую молодую в группе. – Ну, так отправляйся в рай вместе с ним.

И он отделил Раису от остальных и пристроил к Брачишникову, который продолжал требовать, чтобы ее не расстреливали.

– Не волнуйся, Коля, я и сама не желаю себе другого конца, – негромко сказала Рая и взяла его за руку.

Брачишников действительно немного успокоился. Он все еще безнадежно верил, что жизнь его не покинет. Господи, Зиедонис, явись к нам и выручи из беды, повторял про себя журналист, крепче сжимая Раину руку. Он так и не увидел нацеленные на них стволы старых винтовок, не услышал команд: «Целься!», «Пли!». Но его пронзил звук выстрелов и крик Раи. Пуля в нее вонзилась на долю секунды раньше, чем в Брачишникова.

Явление Зиедониса

Федор-Абрам поморщился от скрипящего звука старой двери припорошенной охотничьей заимки. Но первое, что он увидел, раскрыв ее, заставило поволноваться всерьез. Это был нацеленный на него ствол старого ружья.

– Перестань, Питирим! Я не собираюсь тебя ни убивать, ни арестовывать, – крикнул он в глубину домика, и ружье действительно опустилось.

Зиедонис шагнул во внутрь и при тусклом дневном свете, шедшем от прокопченного окна, увидел заросшего бородой мужчину в чумазой фуфайке, без пенсне, больше похожем на босяка, чем на приват-доцента. Убедившись, что Питирим Сорокин больше не угрожает ему видавшей виды охотничьей одностволкой, Федор-Абрам сел за обшарпанный стол из струганных досок. Бросив на него офицерский планшет, вновь посмотрел на своего друга и не без грусти заметил:

– Вид у тебя настоящего бродяги.

– Я всю жизнь был бродягой, и таковым и останусь до конца жизни, – ответил Сорокин. – Сначала с отцом бродяжничал по зырянским селам, потом вдвоем с братом. Зарабатывали на жизнь тем, что делали всякую церковную утварь. А конец, видимо, уже скоро.

– Не надо торопиться, Пит. Я за тем и пришел, чтобы твой конец скоро не наступил.

– Надо же! – удивился «отшельник». – Но сначала скажи, как ты меня нашел?

– Твоя жена подсказала.

– Лена! – встрепенулся Питирим, усаживаясь рядом с Зиедонисом. – Где ты ее видел?

– В Великом Устюге. Приехала тебя спасать, – бесстрастно ответил Федор-Абрам. – А я оказался там по дороге из Печоры.

– Да, уж. Слух о ваших с неким Мандельбаумом изуверствах даже до сюда дошел. Мне один местный крестьянин рассказывал…

–  Вот в этой сумке мой рапорт о проделках «некоего» Мандельбаума, – перебил друга Федор-Абрам, похлопав по планшету. – Своей жестокостью он только настраивает крестьян против советской власти. Я передам рапорт товарищу Троцкому и потребую предать Мандельбаума суду военного трибунала.

– Ага, значит только Мандельбаум виноват! Он и никто другой творит то, что вы прозвали «красным террором». А признайся: твои руки чисты? На них нет крови?

– На них есть кровь, – спокойно ответил Зиедонис. – И я готов за нее ответить. Если понадобится, то и перед судом.

– Хочешь, я скажу, что ты при этом думаешь? Хочешь? Так вот: ты полагаешь, что имеешь право убивать других, поскольку своей собственной жизни тебе не жаль. Тем более, что все это делается ради высшего блага. Только что это будет за благо, если оно построено на крови и ненависти? Знаешь, я и сам умею ненавидеть. Маленьким я ненавидел своего отца, когда он напивался до белой горячки. А мама мне говорила: сынок, ненависть может породить только ненависть. Люби отца таким, какой он есть, ибо любовь порождает любовь. Я эту материнскую мудрость понял только сейчас, сидя здесь, как мышь, загнанная большевистской кошкой.

– Революцию на одной любви не сделаешь.

– А вот тут ты прав, – неожиданно согласился Сорокин. – Не сделаешь. Я и сам только и делал, что возбуждал ненависть. К жандармам, к царю, к чиновникам. Вот мы и получили сплошной поток ненависти, который нас с тобой снесет…

Зиедонис не выдержал, еще раз хлопнул по полевой сумке и негромко, но твердо выкрикнул:

– Хватит, Пит! Я пришел сюда не философствовать, а тебя, дурака, спасать.

– Ты считаешь, что меня можно спасти?

– Да, считаю.

И Федор-Абрам изложил план спасения. Питирим должен написать в великоустюжскую газету «Крестьянские и рабочие думы» письмо, в котором заявит, что отказывается от звания члена Учредительного собрания, о выходе из партии социалистов-революционеров и о намерении больше никогда не участвовать ни в какой политической деятельности. Зиедонис сам отнесет письмо в редакцию, а после того, как оно будет опубликовано, Сорокин выйдет из леса и сдастся великоустюжскому ВЧК.

– А после этого большевистская кошка раздобрится и не станет пожирать несчастную мышь? – съехидничал затворник.

– Может и не раздобрится, но письмо будет передано лично Ленину.

– Кем?

– Левой Караханом. Ты знаешь, что он теперь заместитель наркома по иностранным делам.

– Он сам-то об этом плане в курсе?

– В курсе. Это была его идея.

Питирим Сорокин замолчал, пытаясь осмыслить услышанное, а Зиедонис принялся рассматривать нору, в которую забрался его друг. Выглядела она, мягко говоря, убого – жесткая скамья с наброшенным тулупом, почти догоревшая свеча и два полена возле железной печи. Других дров не имелось ни в домике, ни возле него. Из еды – немного сушеного хлеба и несколько соленых рыбин. С такими пожитками отшельник может продержаться не более двух дней.

–  И все-таки, как ты меня нашел? Лена не может знать, где я нахожусь? – прервал молчание Питирим.

– Она и не знает. Потому и попросила меня. А у меня собачий нюх.

– Собачьего нюха, знаешь ли, недостаточно, чтобы отыскать эту хибарку. Зырянский охотник и то вряд ли бы ее обнаружил.

– Охотник и помог – Петя Зепалов[xviii], ты его знаешь.

Зиедонис не стал раскрывать подробности розыска «белобандита», как обозвали Сорокина чекисты. У них были все основания арестовать и расстрелять петроградского приват-доцента, прибывшего летом по заданию «Союза Возрождения России»[xix] в Великий Устюг, чтобы сбросить большевиков, чья зыбкая власть установилась только в марте. План переворота провалился после того, как в город на двенадцати пароходах прибыло из Архангельска все свергнутое посредством интервентов советское руководство. Питириму и его соратникам помог бежать и скрыться в лесах местный эсдек Петр Зепалов, любивший охоту и знавший все заимки в округе. Товарищи Сорокина не выдержали долгих скитаний и один за другим его покинули, разбрелись, кто куда. Только привыкший к бродяжничеству Питирим разыскал охотничий домик, указанный Петром, и поселился в нем.

– Где сейчас Петр? – спросил после паузы отшельник.

– Не знаю. Не исключено, что пойман и расстрелян.

– Сволочи! Так и меня расстреляют. Никакое письмо и никакая газета не помогут.

– Не расстреляют. В Великом Устюге в ЧеКа верховодит Сорвачев. Он такой же зырянин, как и ты. И он мне поклялся, что тебя оставят в живых вплоть до особого распоряжения Москвы.

И вновь повисла пауза. Питирим никак не мог на что-то решиться, а Федор-Абрам его не торопил. Он думал о Рине Макарьиной, которую оставил в городе, ставшем неожиданно губернским[xx], о Лене Баратынской, которая ему когда-то нравилась, но она предпочла Пита Сорокина.  Шесть лет назад он, как мальчишка, посмел влюбиться в Зинаиду Оплеснину, но сделать ей предложение не решился. Он тогда считал, что был прав Нечаев[xxi] – революционеру чужды романтизм и всякая чувствительность. Он – человек обреченный. А сейчас, правда, без всякого романтизма и чувствительности, Зиедонис думал о том, что не может оставить недорасстрелянную Рину – большевистская пуля ее догонит. Единственный выход из создавшегося положения – жениться на ней. Тогда, даже в случае его гибели советская власть ее не оставит в беде – как никак, а она будет считаться не купеческой дочкой, а вдовой красного командира.

Питирим между тем потер виски, неожиданно вскочил и принялся расхаживать по избенке, размышляя вслух:

– Значит, ты мне предлагаешь отказаться от политики? От того, чем я занимался двенадцать лет. Отказаться от революции, которая для тебя, Федя, свершилась, и вы теперь на коне. А я, значит, попал на другую сторону баррикад и теперь в одном ряду с ненавистными мне и тебе царскими генералами. Ты прав, Федя, какая уж тут политика. Но что же от меня останется?

– Останется ученый, – пожал плечами Зиедонис. – Определись, что для тебя важнее – наука или политика?

– Вы с Каллистратом Фалалеевичем будто сговорились. Он на моей свадьбе сказал: «Политика, Питирим, может быть общественно-полезной, но может быть и общественно-вредной. А вот работа в области науки и просвещения полезна всегда». Однако если вы, большевики, все же проиграете, и власть достанется генералам, придется снова заняться политикой.

– Мы не проиграем.

– Ой, ли?

– Уверяю тебя: мы не проиграем.

Последние слова Федор-Абрам произнес таким твердым голосом, что у Сорокина на какой-то момент исчезли сомнения в силе большевистской власти. Зиедонис не сказал, да и не мог сказать другу, что пока Мандельбаум со своим отрядом бесчинствовал на Печоре, Федор-Абрам побывал в неведомой социологу Уламколе, где они вместе с Гуддимом и Тунныром тщательно продумали, что и как можно сделать для победоносного завершения плана «Омоль йором». Большевики так никогда и не узнают, кому они будут обязаны как захватом власти, так и ее удержанием. И, конечно, им неведомо, что пока они бьются с Колчаком на востоке и Деникиным на юге, на севере, глубоко под землей формируются группы полукровок и рабов из последних этажей, готовятся новые вочомы и веселящие шани. Очень скоро вся эта армия окажется на поверхности Земли и разойдется по немыслимым просторам распавшейся империи, чтобы сделать невозможным ее восстановление в прежнем виде. Выжившие уламколымские рабы станут полноценными гражданами империи подземной, не собирающейся распадаться ни при каких обстоятельствах.

 Сорокин еще немного походил туда-сюда, а потом сел за стол и сказал:

– Я готов писать. Но у меня нет ни бумаги, ни чернил.

– У меня есть, – коротко ответил Зиедонис и достал из планшета бумагу и химический карандаш.

Питирим Александрович взял то и другое и принялся сочинять текст своего «Отречения». А мысли Федора-Абрама полетели в Москву – к Никодимусу, с которым ему еще предстоит обсудить завершающую стадию операции «Омоль йором».

 Мысли Никодимуса

 Представление «Мистерии-буфф» катилось к завершающей стадии. На сцене творилось нечто несусветное. Не было не только привычной бутафории – рисованного задника с березками, традиционных столов и диванов, но даже обычных кулис и занавеса.  Вместо всего этого прямо в центре, как выпуклый пузырь, вырастала полусфера с надписью «Земля», а рядом вверх устремлялись лесенки, к которым были прикреплены небольшие мостики. Все вместе это напоминало гигантский корабль, именуемый ковчегом. Однако этой громадине становилось тесно в пространстве сцены, и в последнем акте «нечистые» пассажиры вторглись в зрительный зал и поднялись по лестнице к крайней ложе бельэтажа. И уже оттуда они разглядывали Землю Обетованную – светлое будущее, которое вот-вот должно наступить.

Среди не слишком пестрой, хотя и разнокалиберной публики в кожаных куртках, зеленоватых френчах и прозодежды, немного выделялись два носатых низкорослых господина, одетых по-буржуйски на дореволюционный манер. У одного из серой жилетки выглядывал яркий галстук, второй выделялся клетчатыми брюками и сизым пиджаком в белый горошек. Зрители пролетарского происхождения не обращали на них внимания: гражданская война окончилась, а вместе с ней и деление на красных и белых. Первый «буржуй» во время представления почти беспрерывно смеялся. Второй не мог отвести от сцены восторженных глаз.

Публика попалась весьма эмоциональная, реагировала не только на события, но и на отдельные реплики, вроде «Одному бублик, другому дырка от бублика – это и есть демократическая республика», или «Дивизия разом валиться наземь». После таких словечек зрители гоготали, отчаянно хлопали как в ладоши, так и друг друга по плечам.

В финале этого странного зрелища все «нечистые», коими на самом деле были пролетарии, пролетарки, два эскимоса и красноармеец, запели на мелодию «Интернационала»:

Труда громадой миллионной

тюрьму старья разбили мы.

Проклятьем рабства заклейменный,

освобожден сегодня мир.

Зрители, услышав знакомую мелодию, повскакивали с мест и попытались даже подпевать, хотя новый текст пролетарского гимна был им совсем не знаком. Только к концу пение со сцены и зала частично совпало:

Этот гимн наш победный,

вся вселенная, пой!

С Интернационалом

воспрянул род людской.

В ходе пения в зале постепенно зажигался свет, давая понять, что представление окончено, и когда публика это уразумела, пришла в неистовство. Она свистела, визжала, хлопала в ладоши и кричала: «Долой чистых!», «Даешь Маяковского!», «Даешь Мейерхольда!» Казалось, в своем безумии публика достигла апогея, но после того, как на сцену вышли два высоких человека – один бритоголовый в сером костюме, другой носатый в кожаной куртке – она превзошла себя, отдельные крики тонули в едином реве.

– Знаешь, Никодимус, я давно уже понял, что Маяковский гений, – прокричал на ухо своему товарищу второй «буржуй». – Но мне никто не верил. Говорили: он – футурист, он умеет только эпатировать!

– Что ты, любезный Адамус, я-то тебе всегда охотно верил, – ответил первый «буржуй», смеявшийся на протяжении всего спектакля.

После того, как восторженные бури отгремели, Никодимус с Адамусом вместе со всей толпой вывалили на залитую весенним солнцем площадь Янышева, еще недавно называвшуюся Триумфальной. Скрипели и дребезжали трамваи, гудели одинокие авто, покрикивали извозчики, перемещались с неодинаковой скоростью разнообразные прохожие.

– Да, Никодимус, я бы, будь моя воля, дал бы этой площади имя не какого-то комиссара[xxii], а поэта Маяковского или режиссера Мейерхольда, – мечтательно произнес Адамус. – А им самим поставил памятник в самом центре этого восхитительного пространства.

– Ох, Адамус, ничего-то ты в делах оламов не понимаешь, – вздохнул в ответ Никодимус. – Они памятники ставят мертвым, а не живым. И площади только в честь покойников именуют. А твои Маяковский и Мейерхольд живы покамест. Вот умрут, тогда назовут что-нибудь в их честь.

Оба чэрыдея не спеша двинулись по Садовой улице, повернули налево по Малой Бронной, пересекли трамвайные пути, на которых неловкий Адамус чуть не поскользнулся, и вскоре оказались в тихом месте возле большого пруда.

Все то время, пока они шли, Адамус продолжал разглагольствовать по поводу увиденного спектакля, читал наизусть стихи Маяковского, расхваливал прежние постановки Мейерхольда. И только когда они устроились под липами на скамейке, знаток русско-советского театра и литературы заметил, что его соратник слушает всю эту болтовню в пол уха, да и то из вежливости.

От эмоционального подъема Адамус даже слегка вспотел – хотя погода была солнечной, но не жаркой. Пришлось вынуть из кармана носовой платок и протереть им свою лысеющую голову. После этой процедуры Адамус решил сменить тему.

– А знаешь ли ты, Никодимус, где мы находимся? – продолжал вещать чэрыдей. – Нет, ведь, как пить дать, не знаешь. Между тем перед нами Патриаршие пруды.

– Пруды? – удивился Никодимус. – Я вижу перед собой только один пруд.

– Ага! Вот ты и попался, Никодимус. Тебя интересует только количество прудов, а вот то, что они Патриаршие, прошло мимо твоих ушей.

– Ну-у, может патриарх всея Руси здесь когда-то любил прогуливаться и греться на солнышке, – меланхолично предположил Никодимус.

– Прогулки совершенно не при чем. Лет так триста назад здесь находилась резиденция патриарха Гермогена, а время, когда тот жил и патриаршествовал, русские оламы называют Смутным.

Затем своим характерным высоким тенорком Адамус принялся демонстрировать свою эрудицию. Упомянул прославляющую Гермогена «Новую повесть о православном российском государстве», процитировал стихотворение Державина «Мужество», в котором также упоминается вышеназванный патриарх. Он мог бы и дальше погружаться в историю страны, чьими гражданами они могли бы быть, если бы их предки не спрятались под землей, но Никодимус вежливо прервал его речь:

– Любезный Адамус, ты так и не сказал, где же остальные пруды.

– А-а, их просто засыпали лет этак сто назад. А глупые оламы забыли это место переименовать. Кстати, когда-то очень давно здесь не было никаких прудов, а одно сплошно болото. И оламы-христиане придумали легенду, будто здесь, еще до того, как появилась Москва, их предки-язычники собирались и совершали какие-то страшные обряды. Приносили в жертву людей – отрезали им головы и топили их в этом болоте, в котором водилась нечистая сила. Понятно, что это чушь собачья, выдуманная христианами…

Пока Адамус говорил, Никодимус боковым зрением заметил, что на соседней скамейке их слушает человек в длиннополом кожаном пальто, в лакированных ботинках с ярко желтым верхом и в фуражке с белым верхом. Поймав взгляд Никодимуса, этот человек заговорил с характерным южным акцентом и немного наигранно:

– Извините меня, пожалуйста, что я, не будучи с вами знаком, слушаю ваш ученую беседу. Но ее предмет для меня весьма интересен. Разрешите к вам присесть?

Не дождавшись разрешения, незнакомец покинул свою скамью и нагло устроился возле чэрыдеев.

– И вот что меня особенно интересует, – продолжил человек в кожаном пальто. – Почему вы считаете, будто человеческие жертвоприношения среди язычников, как вы выразились, чушь собачья?

– Вы, любезный, видимо, не москвич? – предположил Никодимус.

– Нет, я пока еще в Киеве, – ответил незнакомец. – Живу, знаете ли, рядом с Лысой горой и не раз наблюдал, как ночами туда слетаются ведьмы. И не далее, как нынешней ночью у них был очередной шабаш[xxiii]. Правда, на этот раз я не имел чести видеть это изумительное зрелище, поскольку пребываю здесь, в Белокаменной.

Человек внимательно посмотрел в бело-матовые глаза странных людей, желая увидеть в них скепсис, однако ничего подобного в их лицах не читалось. А один из этих незнакомцев, как бы в подтверждении, произнес:

– Охотно верим, любезный.

– А в человеческие жертвоприношения, значит, не верите?

– Поверю, если будут доказательства, – спокойно ответил другой коротышка.

– А никаких доказательств не требуется. Что было, то было, – заявил человек в кожаном пальто, после чего поднялся с места и не спеша зашагал по аллее, но вдруг остановился и произнес: – А рассказ ваш про отрезанные головы мне очень понравился.

– Как пить дать, это писатель, – негромко предположил Адамус.

– Любезный, как вас звать? – окликнул незнакомца Никодимус.

– Булгаков Михаил Афанасьевич, – незнакомец вновь на минутку остановился и обернулся. – Литератор…

С этими словами человек в кожаном пальто пошел прочь. Чэрыдеи какое-то время смотрели ему вслед, а затем переместили свои взгляды на водную рябь пруда, в котором играли солнечные зайчики. Адамус мучительно вспоминал: слышал ли он что-либо о таком писателе. Фамилия, казалось знакомая. Вроде где-то встречалась. То ли философ, то ли священник[xxiv]. Но что-то подсказывало, что нет, это не он.

Молчание прервал Никодимус:

– Ты не помнишь, Адамус, какой сегодня день?

– Первое мая.

– По-моему, сегодня какой-то праздник?

– Да, Никодимус. Красные оламы отмечают День Интернационала.

– Нет-нет, любезный. Сегодня еще какой-то праздник. Не вспоминаешь? Сегодня же Пасха!

Адамус пожал плечами в знак того, что лично для него это не имеет никакого значения.

– И вот представь себе, Адамус, именно в Пасху красные оламы устроили богохульское представление, которое мы с тобой изволили сегодня в театре наблюдать, – спокойно, но с ноткой торжественности произнес Никодимус. – Ты понимаешь, что это значит?

– Нет.

– Это значит, что христианство на этой территории повержено. Поздравляю тебя, любезный Адамус, операция «Омоль йором» успешно завершена. Мы победили!  

В ответ Адамус засиял, как ребенок:

– А ведь и правда! Пора возвращаться в Уламколу, где нас встретят как победителей.

– Конечно, Адамус, возвращайся вместе со своими людьми.

– А ты?

– Я покамест останусь. Как же я брошу свой кэртас?

– Ты хотел сказать: жалкие остатки твоего кэртаса?

Вместо ответа Никодимус тяжело вздохнул. Горько было осознавать, что его маленькая команда практически потеряна. Особенно жаль Брачишникова. Николай не понимал, что, отрекшись от кэртаса, он утратил и защиту со стороны Никодимуса. Если бы талантливейший репортер остался в его поле, то чэрыдей смог бы уловить момент, когда Брачишников попал в беду, и отправить группу Маркуса на подмогу. Теперь его нет ни на Земле, ни под землей. Остался только Зиедонис. Но он в числе победителей.    

 Размышления Зиедониса

 – Осталось только попрощаться, Победитель, – с ухмылкой произнес Питирим Сорокин, глядя в глаза Федору-Абраму. – Видно больше на этой Земле не встретимся.

Сорокин не привык ждать от кого бы то ни было благодарности, но и сам не считал нужным кого бы то ни было благодарить. Хотя было кому сказать «спасибо». Например, чехословацким ученым за подаренные сверкающие туфли, в коих он в последний раз прошелся по русской земле. Американской организации помощи за пожертвованный недорогой костюм. Зиедонису и Карахану, наконец, второй раз спасающим ему жизнь от мести со стороны их же собственных соратников.

 ххх

 Четыре года назад Питирим Александрович, скрываясь от пронырливых чекистов в тайге, чуть ли не под диктовку Федора-Абрама написал отречение от своих политических антибольшевистских убеждений. Дальнейший спектакль был разыгран, как по нотам.

Раскаявшийся эсер сдался на милость великоустюжским чекистам, и пока он в переполненной до краев тюрьме ждал неминуемого расстрела, местная газета с неказистым названием «Крестьянские и рабочие думы» с подачи Зиедониса опубликовала текст его отречения, снабдив ехидными комментариями. Сорокин был обозван «соглашателем», желающим «скрыться за бюст непартийной науки». Соглашателей коммунисты не жаловали, и милосердия со стороны великоустюжских палачей ждать не следовало, но неотразимый Лев Карахан сумел протолкнуть текст отречения в главный большевистский орган газету «Правду» и показать его самому Ленину. Ильич посмотрел на открытое письмо Питирима Александровича другими глазами, назвав его «чрезвычайно интересным человеческим документом». И сам написал по этому поводу статью «Ценные признания Питирима Сорокина». Большевистский вождь посчитал, что отречение члена Учредительного собрания вовсе не случайность, а «признак поворота целого класса, всей мелкобуржуазной демократии».

После таких высоких оценок самого Ленина отношение чекистов к Питириму Александровичу повернулось на 180 градусов. Его накормили, снабдили чистой одеждой и в международном спальном вагоне доставили в Москву, на Лубянку, где выдали документы и выпустили на волю. Спустя несколько дней вместе с женой Леной он вернулся в голодный, холодный и запустевший Петроград.

Через три года Сорокин и Зиедонис вновь встретились, на этот раз в Москве. И если в великоустюжских лесах Федор-Абрам в относительно новеньком френче выглядел вполне прилично, а вот обросший и обшарпанный Питирим более походил на нелюдимого отшельника, то теперь было все наоборот. Гладко выбритый Сорокин в профессорском пенсне и аккуратно вычищенном пиджаке смотрелся, как нормальный русский интеллигент. А вот член военного совета Народно-революционной армии Дальневосточной республики товарищ Зиедонис, заросший щетиной, в протертой чуть ли не до дыр серой шинели и помятой фуражке с потускневшей звездочкой был похож на разведчика, вернувшегося с рейда по тылам противника. Что, в общем-то, было почти правдой.

Сорокин, обладавший охотничьим нюхом не хуже Зиедониса, разыскал его в хаосе кабинетов помпезного здания бывшей усадьбы Апраксиных, где разместился Народный комиссариат по военным делам РСФСР. Федор-Абрам явился в столицу, чтобы доложить товарищу Троцкому о пленении в Монгольских степях барона фон Унгерна[xxv]. Это совершила группа Маркуса, сумевшая веселящими шанями и веселящими газами совершенно рассорить возглавляемую бароном бригаду со своим командиром и прикончить его правую руку генерала Резухина. После чего брошенный своими Унгерн упал прямо в руки красного партизана Щетинкина, коему и досталась слава пленителя белого барона. Впрочем, какую-то часть лавров заслужил и координатор этого военного действа Зиедонис, которого называли не иначе, как Победителем. А Маркус и его уламы получили, наконец, возможность вернуться в свою подземную Родину.

Вообще-то, комплиментарная кличка Победитель прилипла к Зиедонису раньше. Наркомвоенмор Троцкий лично распоряжался его судьбой, направляя на те или иные участки разгулявшейся гражданской войны – либо в дивизию в качестве комиссара, либо как члена военного совета фронта. Как правило, в наиболее уязвимые места. И – странное дело – ситуация на этом участке чудом исправлялась. Лев Давыдович догадывался, что дело не обходится без неведомой силы, представителем которой был таинственный господин Календер. Но никогда он об этом с Зиедонисом не заговаривал. После победы над Врангелем Троцкий, решив, что больше помощь неведомых сил не понадобится, тайно приказал сотрудникам своего разведывательного управления отыскать Календера и расстрелять без суда и следствия. Наркомвоенмор опасался, что правда всплывет и дискредитирует триумф Рабоче-крестьянской Красной армии. Однако вскоре сам же отменил приказ, решив отложить это дело до полной победы над белыми на Дальнем Востоке. Зиедонису, отправляя его за три девять земель, разумеется, он ничего про свой тайный приказ не сказал.

 ххх

 Питирим Александрович, отыскав Федора-Абрама, сразу после «Здравствуй!» выложил без обиняков:

– Федя, ты должен их вытащить из пасти ЧК.

Зиедонис нахмурился. Последние три года его буквально заваливали подобного рода просьбами. Машина красного террора работала исправно, под маховик попадали крестьяне, учителя, рабочие, студенты и гимназисты. И в какую бы точку гражданской войны судьба не заносила Федора-Абрама, всегда за ним следовал слух, будто комиссар Зиедонис – добрый и всемогущий человек. И с просьбами о спасение к нему обращались родственники и друзья даже ярых черносотенцев и монархистов. С какого-то момента он принялся решительно отказывать, но это не помогало.

– Здравствуй, Питирим, – со вздохом ответил Зиедонис. – Кого я еще должен вытащить из пасти ЧК?

– Сашу Лукина и Аню.

Федор-Абрам вздрогнул, поняв, что на этот раз отказать он не сможет. С Лукиным его политические взгляды существенно расходились, но Зиедонис все равно испытывал к своему бывшему товарищу по кэртасу сильнейшую симпатию. А, главное, красный комиссар был убежден, что  ум честного историка очень пригодится новой власти.

– За что его взяли? – коротко поинтересовался Федор-Абрам.

– Чекисты придумали бессмысленный и беспощадный заговор петроградских профессоров во главе с географом Таганцевым, – разгорячился Сорокин. – Смех, да и только. Профессора – заговорщики! Что может быть нелепее? Саша Лукин и его жена Аня попали под раздачу. Я бы хотел, чтобы ты всех так называемых заговорщиков вытащил, но если не получится, то хотя бы супругов Лукиных. Ты же их помнишь. Саша вместе с нами ездил в Усть-Сысольск. Потом вы еще с Каллистратом Фалалеевичем ходили на Печору. Саша был с вами. Его жена Аня – это Анна Оплеснина…

– Помню, конечно. Где сейчас Жаков?

– Где-то в Эстонии. Или в Латвии. Уехал вместе с молодой женой. Наверное, не вернется.

Разговаривая, Сорокин и Зиедонис вышли на оживленную Арбатскую площадь, прошли к Пречистенскому бульвару и отыскали местечко на заляпанной грязью скамейке возле памятника Гоголю. Мрачная фигура великого мистика, как бы прислонившегося к грубой глыбе камня, глядела на эту странную пару, но они не обращали на окаменевшего классика никакого внимания.

Питирим Александрович рассказал, что уже встречался по поводу Лукина и Таганцева с Левой Караханом. Его не без труда Сорокин отыскал в бывшем доходном доме на Кузнецком мосту.[xxvi] Но его к тому времени уже назначили полпредом в Польше. В Москве он оказался случайно – приехал за новыми предписаниями в отношении Пилсудского[xxvii], а потому заниматься делом Таганцева и Лукина он не мог и посоветовал обратиться к Зиедонису, который, по его сведениям, должен был со дня на день вернуться из Монголии. Профессор Сорокин так и сделал.

У Зиедониса со временем дело обстояло куда как лучше. Свою работу в Забайкалье, Дальнем Востоке и Монголии он исполнил и теперь ждал нового назначения. И он решил выпавшую на его долю свободу использовать, чтобы выручить Сашу и Аню – в их невиновности он не сомневался. Решить судьбу супругов мог бы товарищ Дзержинский, но он помимо руководства ВЧК возглавил еще и наркомат путей сообщения и сейчас железными дорогами занимался более, чем мнимыми и явными врагами советской власти. Тогда Федор-Абрам направился к его заместителю Иосифу Уншлихту.

Год назад вместе с Юзефом, а именно так на самом деле звучало имя Уншлихта, они для борьбы с поляками создали на Западном фронте нелегальную военную организацию, о которой не знал даже Тухачевский. Она устраивала весьма эффективные диверсии в тылу противника, а состояла группа большей частью из уламов, о чем не догадывался и сам Уншлихт. Юзеф был уверен, что с панской Польшей на ее территории бьются сочувствующие большевикам поляки и малороссы. Успешная деятельность НВО позволила Тухачевскому подойти к Варшаве, и он мог бы без особых проблем взять ее, но Троцкий отозвал Зиедониса с Западного фронта и перебросил в Забайкалье. Лишившись координатора, группки посланцев нижнего мира потеряли всякую ориентацию, и произошло то, что поляки назвали «Чудом на Висле». Из пяти армий Западного фронта четыре были наголову разбиты поляками.

Юзеф с восторгом встретил боевого товарища в своем кабинете на Большой Лубянке. Они обнялись и по случаю выпили по рюмочке припасенной рачительным Уншлихтом старой «Смирновской» водки. Судьбой Лукина и его супруги он пообещал заняться сразу, как только разделается с документами по новой структуре внутри ВЧК. Юзеф намеревался создать специальное бюро по ведению активной разведки, которое будет заниматься дезинформацией противника. Зиедонису он тут же предложил его возглавить. Федор-Абрам поблагодарил за доверие и обещал подумать.

Покинув Уншлихта и понимая, что дело с вызволением Лукиных может затянуться, Зиедонис отыскал Никодимуса  попросил ему самому вытащить их из застенков. Но знатный чэрыдей с огорчением признался, что ничего сделать не может. Лукин по своей воле покинул кэртас, иначе говоря, предал их.

С Уншлихтом Федор-Абрам второй раз встретился примерно через неделю. Поздоровавшись, Юзеф снял с глаз пенсне, дыхнул на них большим ртом, над которым торчали маленькие усики, протер стекла носовым платком, достал из ящика стола номер «Петроградской правды» и положил перед Зиедонисом. Там, на третьей странице содержался список расстрелянных 24 августа активных участников заговора в Петрограде. Федору-Абраму бросилось в глаза, что под номером 30 значился знаменитый поэт Николай Гумилев, но красными чернилами были подчеркнуты имена Александра Лукина и Анны Лукиной.

Юзеф клялся, что отправил запрос в Петроградский ЧК сразу после встречи с Зиедонисом, но пока шла бумажная волокита, всех активных участников заговора успели приговорить и казнить. Уншлихт ничего поделать не мог.

На предложение Юзефа выпить водочки и помянуть друзей Федора Моисеевича, Зиедонис ответил отказом. Он коротко поблагодарил Уншлихта за попытку и ушел. Переходить на работу в ВЧК Федор-Абрам отказался. Ему до смерти надоели выносимые этим органом расстрельные приговоры, тем более что он уже получил новое назначение в Центральную комиссию помощи голодающим. В регионах Южного Урала и Поволжья случилась засуха, приведшая к невиданному голоду. И теперь комиссии предстояло выяснить его размеры, а также найти средства, чтобы как-то помочь голодающим.

Странное дело, размышлял, выйдя из здания ВЧК, из всех членов кэртаса только он, Федор-Абрам, был готов и даже намерен отдать свою жизнь за благое дело. Но именно он-то и остался жить. Почему судьба хранит его?

В таком сумеречном настроение он пришел в тот день домой – в свою квартиру в Романовом переулке, где жил вместе с женой Риной и маленьким сыном Алешей. Ничего не говоря, он снял сапоги и гимнастерку, босыми ногами подошел к колыбельке, внимательно посмотрел на мирно посапывающего малыша и сам молча ответил на заданный ранее вопрос: он теперь семейный человек, а потому вынесенный самому себе приговор следует отменить. Подошла Рина в легком халате, он впервые за многие месяцы нежно обнял ее, прижал к себе и поцеловал в щеку, слегка уколов своей щетиной. Ему хотелось и дальше ласкать супругу, но помешала внезапная боль в голове. Он отпустил Рину, прошел на кухню, сел за стол и принялся старательно тереть виски. Одна мысль стучала в голове: он должен навсегда покинуть кэртас и порвать все связи с подземным миром.

Зашла Рина и молча налила в тарелку еще не успевший остыть борщ. Увидев, что мужу плохо, достала из буфета графин с водкой, поставила рядом с тарелкой рюмку, которую тут же наполнила. Зиедонис одним махом опрокинул алкогольную жидкость в рот, заел ее борщем и неожиданно схватил за талию жену, одним рывком отодвинулся от стола вместе со стулом, усадил Рину на колени, впился в нее губами и почувствовал, как боль покинула его голову. Никогда еще ему не было так легко и приятно.

 ххх

 На следующий день он встретился с Питиримом Сорокиным. Ничего не понадобилось объяснять – Пит уже прочитал в газете о расстреле Лукиных. Он только сообщил Зиедонису, что у этой пары остался сиротой сын Олег. Его сразу после ареста забрала Анина сестра Зина и увезла в Усть-Сысольск. Выходит, судьба не так уж благосклонна к отцам малышей.

Узнав о новом назначении Федора-Абрама, Питирим Александрович попросил и его зачислить в комиссию, чтобы исследовать голод холодным разумом социолога. Зиедонис пообещал похлопотать и свое обещание исполнил. Они вместе отправились в экспедицию по охваченным голодом районам Самарской и Саратовской губерний.

То, что они увидели, превзошло все ужасы гражданской войны. В деревнях и селах стояли опустевшие избы без крыш и с дырами в тех местах, где раньше были окна и двери. Соломенные крыши давно были съедены, как и все животные. Не было в тех деревнях не только коров и овец, но даже кошек, собак и ворон. Кое-где валялись мертвые тела, и над всеми этими селеньями царила мертвая тишина. Попадались и живые, вернее, полуживые. А еще вернее – обтянутые кожей, дрожащие от холода скелеты. Участники экспедиции делились с ними прихваченными в дорогу продуктами, но, понятное дело, всех накормить они не могли.

Зиедонис как-то в сердцах выругался: «Будь проклята засуха, будь проклят неурожай!», на что Сорокин ответил: «Неурожай – от Бога, голод – от людей». Он почти сразу понял то, что приходило в голову и красному комиссару, но тот гнал эти мысли, а Питирим Александрович мог говорить прямо, без утайки. Причина голода не столько в засухе, сколько в большевистской политике ограбления крестьянства.

По возвращению в Петроград Сорокин написал книгу о влиянии голода на человеческое поведение и социальную организацию. Посмотреть на голодающих холодными глазами ученого не удалось. Книга получилось хлесткой, хотя и вполне научной. Новой власти она не понравилась. И однажды Лев Михайлович Карахан сообщил по секрету Зиедонису, что над их общим другом опять нависла угроза ареста.

 ххх

 К лету 1922 года Карахан вернулся из Польши и был поставлен заведующим восточным отделом Наркомата по иностранным делам. Зиедонису, чья деятельность в Помголе завершилась, он предложил должность своего заместителя. Федор-Абрам не стал отказываться. Пора было искать себя в мирной жизни, а на новом посту мог бы очень даже пригодиться опыт службы в Монголии.

На этот раз спасение Питирима Сорокина не потребовало хитроумных планов. Советская власть не собиралась его ни расстреливать, ни содержать за решеткой. Еще в мае Ленин предложил в отношении противников советской власти применять не смертную казнь, а высылку за границу. Троцкий с ним согласился: расстреливать их нет повода, а терпеть невозможно. Составили список из 225 человек, в который попал и Питирим Александрович.

Карахан и Зиедонис распредели роли так: Лев Михайлович оформляет на имя Пита и его жены Елены заграничные паспорта, а Федор Моисеевич достает им билеты на поезд до Риги, приглашает Сорокина с супругой в Москву и отправляет их дальний путь.

И вот теперь Федор-Абрам, Пит и Лена стояли на платформе Виндавского вокзала[xxviii] и не знали, что им еще сказать на прощании. Вокруг них шумел перрон, но это был совсем другой шум, чем тот, что охватывал вокзал в прежние годы, начиная с 1914-го. В том шуме сливались воедино плачи, крики, звучание гармошек, смех и паровозные гудки. С этого перрона уходили эшелоны на фронты сначала мировой бойни, а затем бойни гражданской. Нынешний шум был мирным. Пассажиры и провожающие прощались друг с другом, пыхтел в ожидании отправления паровоз.

– Что ж ты молчишь, Федя? – вновь попробовал заговорить Питирим Сорокин.

А что Зиедонис мог сказать? Он понимал только то, что утекает из России часть его самого. Какой-то важный этап его жизни завершается окончательно. Его родина вошла в состав чужой ему Румынии. Подземной стране он больше не подчиняется, а сам из красного комиссара превратился в советского чиновника и семьянина. Да еще Лена Баратынская, теперь уже Сорокина, которая когда-то так ему нравилась, уезжает навсегда со своим мужем.

Тягостное молчание прервал выскочивший из тяжелых вокзальных дверей Карахан. Запыхавшись, он подошел к троице, обнялся с Питиримом Александровичем, галантно поцеловал руку Елены и поздоровался Зиедонисом.

– Уф, еле успел, – проговорил Лев Михайлович. – Простите, друзья, проклятые дела! Но не простительно было бы с моей стороны вас не проводить.

– Спасибо тебе Лева и тебе Федя за все, что вы для нас сделали! – ответила на приветствие Елена Петровна. – Без вас мы бы пропали.

Карахан хотел было сказать, что это был его долг, что он рад услужить такой красивой женщине и такому талантливому ученому, но Сорокин его перебил:

– А вот скажите, господа-товарищи, вы действительно верите, что строите коммунистическое общество? Что вам удастся превратить Россию, а потом весь мир в земной рай?

Зиедонис замялся. Он сам не понимал, во что верить. Полтора года в стране бушует НЭП, а это явный шаг назад. Получается, что лишними были и Октябрь, и разгон Учредительного собрания, и Гражданская война.

– Нет, Пит, не будет никакого земного рая, – с горькой ухмылкой произнес Карахан.

– То есть ты готов признать, что ваш эксперимент провалился, – продолжал Питирим Александрович. – Вы решили всего лишь восстановить примитивное буржуазное общество?

Карахан молча кивнул.

– Тогда зачем вы высылаете меня и других ученых? Ученые прежнему социальному строю помехой не были.

Лев Михайлович немного помолчал, а затем все же нашел ответ:

– Понимаешь, Пит, сейчас в России происходят как бы два процесса. Первый – это восстановление того самого буржуазного общества. А второй – соединение того, что, на первый взгляд несоединимо – приспособление к буржуазному строю Советской власти. Первый процесс идет быстрее, что создает нам существованию угрозу. А вы это только ускоряете. Поэтому мы и вынуждены вас временно выслать. Но, думаю, через два-три года пригласим вас назад.

Гудок паровоза призвал пассажиров срочно занять свои места. Люди принялись спешно заполнять вагоны. Елена Петровна пожатиями рук попрощалась с Караханом и Зиедонисом, Питирим Александрович легонько подтолкнул ее к дверям, а сам, прежде чем зайти, схватился за поручни, обернулся и бросил на прощание:

– Спасибо! Я очень надеюсь вернуться в свою страну без вашего любезного приглашения.

Вагоны противно скрипнули, и поезд потихоньку набрал ход. Часть провожающих какое-то время шла по ходу состава, что-то крича и помахивая руками. Карахан и Зиедонис стояли на месте, как два истукана. Когда поезд скрылся из виду, они, не говоря ни слова, повернулись и пошли прочь через вокзал и вышли на площадь Крестовской Заставы, где их поджидал черный наркомовский «Бьюик».

Соратники удобно устроились на заднем сидении, и старенький автомобиль, фыркая, резво покатил по Первой Мещанской по направлению к Кузнецкому мосту. Зиедонис глядел на убегающую назад дорогу, на остающихся где-то позади случайных прохожих и думал о том, что самое правильное, что он сделал за последнее время, это оборвал связь с подземным миром. Не нужна ему больше Уламкола, и он ничуть не жалеет, что так ни разу и не увидел ее правителя Кора.

 О чем сожалел Кор

 То, что на этот раз происходило в мутасе, видела вся Уламкола. Каким бы ни был огромным зал, он не мог, по большому счету, сплотить воедино всех жителей подземной страны, поскольку собирал только лучших из них. Но мудрые «прометеевцы» сумели все сектора и этажи снабдить тем, что оламы называют экранами, а они сами именовали словом «сайод». Глядя в них, даже самые незаметные уламы приобщались к тому действу, что разворачивалось в мутасе.

Сегодняшнее представление обещало превзойти все, что было доныне. Но не масштабностью спектакля, который предстояло разыграть группой «Ворсантор», а грандиозностью предстоящего события. Поэтому зал гудел с какой-то особой торжественностью, а когда музыканты рожками и колотушками сыграли нечто весьма величественное, и зажегся большой сайод, не только мутас, вся Уламкола, затаила дыхание.

Причудливую мелодию перебили звуки, коих уламы никогда не слышали. Так звучали разрывы снарядов, выстрелы винтовок, непонятные крики «Ура!» и стоны умирающих. Экран показывал гражданскую войну русских оламов во всей ее красе. А у мирных жителей тихой и спокойной Уламколы стыла от ужаса кровь. Они с трудом осознавали, что все это не иллюзия, демонстрируемая сайодом, а реальность, о которой они ничего не знали.

Чудовищные звуки немного утихли, и спокойный голос одного из «ворсанторовцев» пояснил, что весь этот кошмар творили безмозглые оламы у себя наверху. Они привыкли убивать друг друга, но на этот раз в дело вмешались самые отчаянные чэрыди. Нет не для того, чтобы помочь этим выродкам уничтожать друг друга. У них была высокая цель – отомстить за поругание наших предков и упразднить многократно проклятое учение, которое проповедовал всеми ненавистный Степан Храп.

На этих словах на экране возникла захудалая церквушка, которая как по волшебству разлетелась на мелкие кусочки. Ее сменил большой белесый храм с разноцветными куполами, из дверей которого бесцветные оламы в странных головных уборах с маленькими и большими звездами выносят деревянные разрисованные доски, именуемые иконами. Все это предается огню, а с рядом стоящего, похожего на столб здания с таким же, как у храма крестом на верхушке, сбрасывают большой ударный инструмент, называемый колоколом.

От этого зрелища сидящие в зале уламы пришли в сильное возбуждение и принялись вновь радостно гудеть, хлопать себя по коленкам, а соседей по плечу. И в этот момент голос объявил, что к жителям Уламколы обратится сам правитель Кор.

Белесые глаза уламов округлились, а они сами замерли в ожидании. Такого не случалось ни разу за всю историю подземной страны. Впрочем, оно и не могло случиться, пока «прометеевцы» не сотворили сайод по всем этажам и секторам.

И вот чудо свершилось. На экране появился тот, кого уламы знали только по изображениям на стенах и по фигуркам, которые можно было запросто уплетать, запивая суром. Правитель с длиннющими рыжими волосами и такой же длиннющей рыжей бородой смотрел на подданных своего царства и казалось, что каждому заглядывает в душу. 

Какое-то время Кор молчал, поглаживая бороду, а затем отринул правой рукой волосы и заговорил немного приторным голоском:

– Уламы, дорогие мои уламы! Вот и настал великий день, о котором мы даже боялись мечтать. Хотя мы все этого хотели. Очень хотели. И это сбылось! Наш Омоль с нашей помощью победил Христа.

Услышав это, уламы принялись со слезами счастья обнимать и целовать другу друга, обмениваясь таким образом энергетическими полями, гудеть, хлопать себя по коленкам. Правитель между тем продолжал говорить:

– У оламов есть такое непонятное слово «империя». Оно означает очень сильную страну, которой никто не страшен, но ее боятся другие. Однако одну такую империю мы, маленькая мирная страна, разрушили. И теперь мы сами стали тем, что они называют «империей». В нашем языке такого слова пока не было. Но с сегодняшнего дня оно будет. Это слово – «ыдканлу». То есть империя, если по-оламски. Мы – самая великая ыдканлу в мире. Нас там наверху не знают, но уже боятся. И правильно делают.

Уламы мгновенно умолкли, боясь пропустить хоть одно слово, сказанное Кором. Они думали, что он их тоже видит и не ошибались. В своем помещение он много-много лет назад самолично установил несколько десятков сайодов, а «прометеевцы» расставили по этажам и секторам своего рода гляделки. И правитель мог теперь видеть, чем и как живет его страна, которую он сам только что провозгласил империей.

– Мы все эти годы жили во имя победы Омоля над Христом, трудились для ее приближения, – говорил Кор. – Но были среди нас и герои (это слово он произнес по-русски). Вы не знаете, кто это такие? Не мудрено. В них до сих пор не было никакой надобности. Мы тех, кто сумел для нас сделать то, что не под силам остальным, называли просто «морт». Отныне же, если улам во имя нашей ыдканлу проявил отвагу, рисковал своей жизнью, мы будем именовать его «повтом-морт». И теперь я назову наших первых повтом-мортов. Это, конечно, наши чэрыдеи. Они сражались там, под коварным солнцем, и рядом с не менее коварными оламами. Встаньте наши повтом-морты, пусть уламы на вас посмотрят.

Первым резво вскочил Адамус, за ним нехотя поднялись Амикус, Маркус и еще несколько сотен наблюдателей, вернувшихся в свою подземную родину после нескольких лет заварухи на поверхности Земли. Мутас отреагировал одобрительным гудением.

– Не все вернулись домой, в нашу великую Уламколу, – понизил голос правитель. – Многие остались лежать там. Мы никогда их не забудем. Оломы ставят памятники своим погибшим повтом-мортам. Мы же заведем отдельный мутас, где будут имена и изображения тех, кто погиб во имя ыдканлу. Он будет между этажами, чтобы туда мог прийти любой улам, и туда будут приводить детей, чтобы они росли такими, как наши герои.

Зал вновь одобрительно загудел, и Кор выдержал паузу, чтобы его подданные дали выход своим эмоциям. Затем опять заговорил:

– Имя «повтом-мортом» присваивается и нашему славному Никодимусу, который остается наверху затем, чтобы мы здесь, внизу, спали спокойно. Но героями были не только те, кто бился под солнцем. Я уже сказал, что все уламы трудились во имя победы. Но я особо выделю знатных тэдышей, таких как Тугай и Тунныр, юрадысь Таракутто и юрась Гуддим. Они тоже заслужили того, чтобы их именовали «повтом-моратами». 

Опять раздалось одобрительное гудение, после чего юрла в завершение речи дал слово Гуддиму. Новоявленный герой вскочил со своего места и оказался рядом с экраном. Повернувшись лицом к залу, он торжественно произнес:

– Я счастлив получить столь высокую оценку моего труда. Но я еще более счастлив сообщить уламам единодушное решение вчерашнего заседания Ыджика. Управлять ыдканлу может только улам, наделенный особой божественной силой. А потому с сегодняшнего дня наш правитель Кор именуется как Вичкор.

Гуддим не стал уточнять, что присвоение титула Божественного пришлось не всем членам Большого совета по душе. Промолчал и ничего сказал соправитель Майбыр. Его молчание было расценено как знак несогласия. И после официального объявления юрась промолчал, но в общем одобрительном гудении этого никто не заметил.  А Гуддим даже не посмотрел в сторону Майбыра и сидящих на первом ряду рядом с ним его дочери Райды, ее мужа Тугая и их десятилетнего сыночка Спиру. Преданный Кору юрась глядел на зал, понимая, что впервые его видит вся великая Уламкола. И с радостью на сердце он объявил сегодняшний день Великим праздником, что на языке уламов звучит как Ыджит гаж. Это означало, что на один день все дела надо отложить в сторону, а вместо этого посмотреть веселое представление группы «Ворсантор», высмеивающее тупость оламов и их нелепую веру в одного Бога, а затем вволю поедать веселящие шани, танцевать и петь, не зная удержу.

 ххх

 В тот вечер только два высокопоставленных олама не предавались веселью – Божественный правитель Кор и его соправитель Майбыр. Они сидели друг против друга в самом нижнем сернет-лэбе, куда входить могли только юрла и юраси. На стенах этого темного помещения не было рисунков, дабы ничего не отвлекало правителя и соправителя от важных дел, а, главное, не мешало получать энергию самого Омоля.

– Ты, Майбыр, надеюсь, слышал про обычай японских оломов делать сеправос, – говорил правитель.

– Может и слышал, Кор, но память моя стала некрепкой.

– Жаль, а то я хотел бы тебе предложить сделать это самому.

– В чем же я должен поклясться? – спросил Майбыр, знавший лишь то, что «сеправос» означает клятва, а слово «сеппука» ему нигде не встречалось.

– Клясться ни в чем не надо. Японские оламы в знак преданности своему Божественному правителю вскрывают себе ножом животы. Конечно, лишь только в том случае, если они в чем-то с правителем не согласны. А ты ведь был не согласен со мной, не так ли?

– То есть я должен ножом вскрыть свой живот? – мрачно предположил соправитель.

Кор вместо ответа засмеялся, легко вскочил и, придерживая рыжую бороду, немного походил по комнате. Оказавшись в непосредственной близости от Майбыра, он наклонился и снизу вверх поглядел на его глаза.

– Не-ет, дорогой юрась, мы не такие жестокие, как оламы. Ты, Майбыр своими делами заслужил легкую смерть. И право самому ее принять и осуществить. Разве это не великая честь?

– Понимаю, ты теперь Вичкор, соправители тебе не нужны, – хрипло выдавил Майбыр. – Гуддиму тоже даруешь легкую смерть?

– А что? Это правильная мысль. Гуддим отправится вслед за тобой, но позже. Не будем его торопить, пусть насладится своим «героизмом». Вас обоих будет оплакивать вся Уламкола. И я какое-то время обойдусь без соправителей. А когда я состарюсь и буду нуждаться в верных помощниках, твое место займет твой внук Спиру. Замечательный мальчишка! Я твоей Райде недавно разрешил тайно ко мне спуститься вместе с малышом. И он мне очень понравился.

Майбыр молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Смерти он не боялся – возраст такой, что уже пора. Вариант устроить ее самому себе, а еще и в легком виде, в общем, неплох. Но что-то скребло в глубине его души. То ли естественный страх перед неизведанным более глубоким подземным миром, куда ему предстоит отправиться. А может опасения за будущее Уламколы?

– То есть у тебя потом будет один соправитель, мой внук? – спросил Майбыр, пытаясь унять внезапно охватившую его дрожь.

– Нет-нет. Одного соправителя иметь опасно. Он может захотеть поскорее занять его место. В нашей истории такого не было, а вот у оламов – сколько угодно, – принялся рассуждать Кор, вернувшись на свое место. – Но я и это предусмотрел. Не ведаю, знаешь ты или нет, но тэдыш Икета недавно родила. Да-да, от Гуддима. Они скрыли от всех, что прошли обряд омовения, а потому последнее их соитие оказалось вовсе не бесплодным. Но разве от Божественного правителя что-то можно скрыть? Мальчишку назвали Гуленем. Вполне подходящее имечко для будущего соправителя. А! Как ты думаешь?

Майбыр ничего не ответил. Он внезапно осознал, что вся его жизнь, посвященная драгоценной Уламколе, не имела смысла. Все, что он делал для подземной страны, будет похоронено вместе с ним. 

– Как ты объяснишь уламам мою смерть? Поведаешь, что предложил мне самому умереть, и я согласился?

– Что ты, Майбыр, такого нельзя никому знать! Мы оповестим нашу империю, что ты умер от старости. А когда придет черед Гуддиму, что-нибудь придумаем.

– А как же быть с тем, что Божественный Льюис завещал нам, правителям и соправителям, говорить народу правду и только правду?

– Майбыр, дорогой, ты же ничего не понял, – развел руками Кор. – Я же теперь сам стал Божественным. И могу творить новые заветы. И мой завет будет таким: сверху вниз должна идти правда и только правда, а снизу вверх – только та правда, которая, как мы сами решим, нужна нам, нашей империи. Всю правду уламам знать не обязательно, она может подорвать доверие к правителям. Наша Уламкола, даже став могущественной ыдканлой, остается очень уж хрупким организмом. Малейший сбой – и она рассыплется. И только нам, правителям, дано ее сберечь. И мы будем ее хранить, как только сможем.

– Мы – это кто?

– Мы это – я, дорогой Майбыр. Со вчерашнего дня я равен Богу, а потому не могу быть одним в одном лице. Я один во всех лицах всех уламов. И ты должен…

Майбыр не стал дослушивать излияния Кора. Он тяжело поднялся и перебил правителя вопросом:

– Что я должен сделать, чтобы умереть?

– Ничего особенного. Поешь перед сном шани, которые тебе принесут. Запей суром. Все как обычно. А утром ты не проснешься.

– Я все понял. Прощай!

Все-таки он молодец, подумал Кор. Как ни жаль, но такого честного, такого умного соправителя у меня уже не будет. В нем тоже есть нечто божественное. Но не такое как у меня. Во мне горит божественный огонь, а у Майбыра всего лишь божественная искра, которая так за всю его жизнь и не воспламенилась.