Часть 3. Освежающий воздух свободы. 1943-44 гг.

 Тайный подарок итальянцу

Серо-голубой Buick с гудением, похожим на пчелиное жужжание, летел по шоссе, вьющемуся вдоль зеленых оклахомовских полей, на север в сторону города Талса.
Олег Лукин, сидевший на переднем пассажирском месте, то и дело выглядывал в окошко, стараясь уловить пьянящий запах свободы, но при этом не прерывал разговор с сидящим за рулем обаятельным тридцатилетним итальянцем Бруно Понтекорво.
Вся троица за время пребывания в Штатах освоила американский английский и свободно общалась на нем с представителями разных народов.

– Знаете, товарищи, – весело улыбался итальянец. – Ваш приезд для меня – настоящий подарок. Я иногда очень тоскую по вашей прекрасной стране.

– Она сейчас не так прекрасна, как Америка, – вдохнул Олег.

– Понимаю, товарищи, война. Но вы здорово долбанули этих новоявленных гуннов под Сталинградом. Я думаю, и ваш вклад в победу над проклятыми нацистами будет неоценим. Здешние евреи наслышаны о варшавском гетто, говорят и у вас, на Украине, они расстреляли тысячи соплеменников. Так что евреи раскошелятся, чтобы помочь вам, будьте уверены.

ххх

Олег Лукин и Алексей Зиедонис прибыли в Штаты, сопровождая известного еврейского актера и режиссера Соломона Михоэлса и поэта Ицика Фефера.
Официальная цель визита – сбор средств в фонд помощи СССР. Портреты двух советских евреев публиковались чуть ли не во всех газетах, они выступали на многотысячных митингах и собраниях. Вот только Лукин и Зиедонис ко всему этому никакого касательства не имели. Как только они ступили на американскую землю, их встретил советский вице-консул в Нью-Йорке Петр Петрович Михайлов и отвел в сторону от знаменитостей. На следующий день они были приглашены на огонек к русскому скульптору Сергею Коненкову, почти двадцать лет живущему вдали от родины.

Фефер, Эйнштейн и Михоэлс

Оказалось, что Сергей Тимофеевич дружит с физиками, оказавшимися в Америке. В свое время ему позировал сам Эйнштейн, что обернулось для скульптора личными неприятностями: между создателем теории относительности и женой Коненкова Маргаритой вспыхнул роман.
И все-таки Сергей Тимофеевич согласился помочь организовать в собственной мастерской встречу соотечественников с итальянским физиком Бруно Понтекорво, прибывшего по своим делам в Нью-Йорк из Оклахомы, где он жил и работал в крупной нефтяной компании.  После недолгого знакомства с работами мастера, темпераментный Бруно сам пригласил советских гостей посетить его в загородном доме в окрестностях Талсы. На поезде они добрались до станции Оклахома-сити, где на платной стоянке их ждал тот самый Buick.

ххх

– Вы не обижайтесь, мистер Лукин, – продолжал итальянец веселую болтовню. – Но, по-моему, вы не очень похожи на еврея.

– Когда страна быть прикажет евреем, у нас евреем становится любой, – не слишком удачно отшутился Олег.

Однако Бруно, не поняв ее глубинного смысла, подхватил шутку:

– Не помню кто, вроде даже Эйнштейн, сказал, что евреем стать легко, но больно.

Все, кроме сидящего на заднем сидении Зиедониса, рассмеялись. Итальянец это заметил и повернулся в сторону Алексея:

– Простите, товарищ Зиедонис, если я нечаянно задел ваши национальные чувства.

– Не беспокойтесь, я еврей только наполовину. И мне никогда не делали больно.

– Я и сам по крови еврей, но и мне не делали больно. Родители не придавали своему еврейству никакого значении, а я так тем более.

Олег вежливо улыбнулся, но улыбка быстро сползла с его лица, когда он увидел, что Понтекорво, весело жестикулируя, убрал руки с руля. При такой скорости мир запросто мог потерять в оклахомских степях учеников Ферми, Ландау и Марра. Дорога поворачивала направо, и Олег в отчаянии крикнул: «Сеньор Понтекорво, возьмите руль!» А итальянец, продолжая улыбаться, только развел руками, показывая, что это не нужно. У Олега замерло сердце, однако руль сам повернул направо и автомобиль продолжал движении как бы на автопилоте.

– Ну, сеньор Понтекорво, – с бьющимся от волнения сердцем заговорил Лукин. – Вы, оказывается, умеете не только управлять нейтронами, вы еще и…

– Да, товарищи, я изобрел атомный самодвижущийся автомобиль, – похвастался итальянец. Но Зиедонис не дал ему развить тему. Похлопав Олега по плечу, он показал пальцем куда-то вниз, и тут Лукин заметил, что Бруно очень ловко управляет рулем с помощью колен и каких-то приспособлений.

После очередного взрыва хохота Олег вновь высунулся в окошко и увидел, как с ними поравнялся черный кабриолет с открытым верхом. Реакция Лукина была мгновенной: он сам схватил руль, повернувшись спиной к окошку и, закрыв собой Понтекорво, вырулил на соседнюю полосу движения. Тут же между ними и черным кабриолетом гулко проехала гигантская фура. Последовала развилка, которая развела Buick и автомобиль без крыши. Только после этого Олег отпустил руль.

– Я не понял, мистер Лукин, – растерянно произнес итальянец, снова взяв руль в свои руки. – Вы так испугались и не поверили, что я могу водить машину ногами? Вы еще не видели, как я вожу велосипед, сидя спиной к рулю.

– Все гораздо серьезнее, сеньор Понтекорво. Нас пытались сфотографировать из черной машины.

– Ох, уж эти журналисты! – вздохнул Бруно. – Везде достанут.

– Да, нет. Боюсь, что это были не журналисты, – возразил с заднего сидения Зиедонис. – Журналисты снимают большими камерами со вспышкой. А у этих – камера миниатюрная. Такими газетчики еще вряд ли сумели обзавестись.

– Ну, почему же, – возразил Лукин. – Репортеры охотно пользуются маленькой «лейкой».

– Это была не лейка, а совсем маленькая камера. Никогда ничего подобного у журналистов я не видел.

– Значит, это были парни из Федерального бюро расследования или Управления стратегических служб, – рассудил итальянец. – Что ж, ничего страшного. Мы закон не нарушаем, вы, надеюсь, не шпионы, приехали легально. Может быть, они нас, таким образом, охраняют?

– И решили сфотографировать на память? – невольно съязвил Лукин.

А Зиедонис пригнулся к Олегу и негромко сказал ему на ухо по-русски: «В машине их было трое. Я запомнил всех – на всякий случай».

 ххх

 Через двадцать минут Buick подкатил к скромной вилле, и к ним навстречу выбежал пятилетний мальчик, которого Бруно тут же схватил на руки, немного покружил, поцеловал и опустил на землю.

– Мой первенец – Джиль, – с гордостью произнес итальянец. – Пойдемте в дом, познакомлю еще и с моей женушкой Марианной.

Семейство Понтекорво

Марианна оказалась белокурой шведкой, но, несмотря на межнациональные различия, чувствовалось, что это счастливейшая из семей. Супруги понимали друг друга с полувзгляда. Один легкий кивок Бруно, и Марианна пошла накрывать на стол. Сам Понтекорво отправился на кухню готовить спагетти со специальным соусом, который никто, кроме Бруно, готовить не умеет. Олег и Алексей вызвались ему помогать под тем предлогом, что сами хотят освоить итальянскую кухню.

Глядя на Бруно, ловко орудующем кухонными приборами, Олег, наконец, заговорил на тему, ради которой они и встретились:

– Сеньор Понтекорво, если я вас правильно понял, вы со времени нашей встречи восемь лет назад не изменили отношение к нашей стране?

– Я? Изменил отношение? А почему я должен изменить свое отношение к вашей стране? – беззаботно вопрошал Бруно, закладывая в кастрюли длинные макароны, которые никогда не видели и не ели ни Олег, ни Алексей. – Вы, наверное, думаете, что я поверил буржуазной прессе, которая любит посмаковать гадкую тему процессов над так называемыми «врагами народа»? Ваша внутрипартийная борьба меня не интересует, я убежден, что если кого-то отправили за решетку, то совершенно справедливо.

Олег с грустью посмотрел на Алексея, который по заданию хозяина дома очищал помидоры от кожуры. Не хотелось, да и нельзя было разочаровывать веселого итальянца, как и не хотелось признавать, что их самих в 1937 году «отправили за решетку» якобы совершенно справедливо. А Понтекорво, между тем, продолжал рассуждать на эту тему:

– Я вам признаюсь, после посещения вашей страны я вступил в Коммунистическую партию Италии. Она и тогда, и сейчас работает в подполье, борется с режимом Дуче. Мои однопартийцы – честные и благородные люди. Многие из них, когда прочитали об этих процессах, поверили буржуазной пропаганде, вышли из партии и стали фашистами. Но я не вышел и, как видите, фашистом не стал. Я, как и прежде, преклоняюсь перед великим Советским Союзом. Мир очень несправедлив. Вы не поверите, даже здесь, в сытой Америке, есть бедные и голодные. Вам это трудно понять, у вас никогда не позволят одним голодать, а другим наживаться на их несчастьях.

– А не хотели бы вы помочь нашей стране?

Бруно не успел ответить на этот вопрос. В кухню зашла Марианна и пригласила гостей к столу. Спагетти были почти готовы, но итальянский физик не спешил с обедом.

– Знаете, товарищи, давайте-ка до ланча окунемся в озеро, здесь, неподалеку. Я вам покажу самое его дно, – неожиданно предложил Понтекорво. – Марианна, ты не возражаешь?

Марианна, привыкшая к чудачествам мужа, только пожала плечами. А мужчины вышли из кухни и прошли к большому водоему, на берегу которого стояла светло зеленая лодка, на дно которой Бруно бросил принесенные им два акваланга. На всех не хватало, но, оказалось, что Зиедонис не умеет плавать, поэтому, после того как лодку с шумом спустили на воду и отгребли подальше от берега, дно озера отправились изучать только Понтекорво и Лукин. Олег, у которого не было с собой купального костюма, шлепнулся в воду прямо в семейных трусах.

Зиедонис остался в лодке один. И не жалел об этом. В последние годы ему крайне редко удавалось побыть одному, а чтобы еще в таких райских условиях – в большом оазисе среди скал, вдыхая воздух, в котором смешались ароматы озера, вечнозеленых деревьев, тишины и призрачной свободы – и подавно. Их выпустили на волю, как выпускают скотину на луга, чтобы потом вновь загнать в стойло.

Хотя, в общем и целом, они с Олегом свободные люди. Весной Алексей получил долгожданную справку о реабилитации. Лукин удостоился этой чести еще в прошлом году. После того, как была потеряна связь с нижним миром и возникла угроза их жизни, Мина быстро и легко убедила Берию не только вернуть Зиедониса в саровскую шарашку, но и в целях безопасности перевести туда на работу в качестве вольнонаемных Олега с женой. Зиедониса, разумеется, никто и думал назначать научным руководителем атомного проекта. Работы возглавил более опытный физик Игорь Васильевич Курчатов, построивший еще до войны первый отечественный циклотрон. Все наработки по этой теме приказали передать ему лично. Игорь Васильевич знакомился с материалами в Москве три дня и три ночи, а затем примчался в Саров и крепко обнял Зиедониса. После этого шарашка стала особым подразделением так называемой «Лаборатории № 2» – секретного института атомной энергии.

Общее руководство проектом поручили не Берии, а Молотову.  Он торопил ученых, но дело продвигалось крайне медленно. Только объединение усилий с западными союзниками могло ускорить процесс. Разведуправление НКВД располагало сведениями о том, что в США работы по созданию ядерного оружия ведутся и весьма активно. Поэтому Лукина и Зиедониса после небольшой подготовки в разведшколе отправили за океан с важной миссией.

Если не считать досадной истории на дороге, миссия началась легко и приятно.
+И все же Зиедонис не считал себя вправе расслабляться. Раз за ними кто-то наблюдает, то нет никакой гарантии, что инцидент, случившийся пару часов назад, не повторится и на озере. Поэтому Алексей, сидя на корме, внимательно оглядывал пространство вокруг и не удивился, когда услышал легкий всплеск и почувствовал, что в спину ему упирается тупой предмет. А дальше – все как они с Олегом выучили на уроках Петрова – резкий рывок в сторону, удар левым локтем по тупому предмету, правая рука в это время захватывает за кисть того, кто держит этот предмет.

Алексей не успел разглядеть человека, покушавшегося на него, потому что лодка неожиданно накренилась, второй человек пытался залезть в ее носовую часть. Долговязый Зиедонис потерял равновесие и полетел в воду. Плавать он не умел, за доли секунды успел пожалеть, что его миссия так бездарно завершилась. И все же инстинкт самосохранения сделал свое дело, он не пошел ко дну, а захлебываясь вынырнул на водную поверхность, и тут же четыре руки схватили его и втащили в лодку. Открыв свои промокшие глаза, Алексей с облегчением узнал, что это были руки Олега и Бруно.

– Товарищ Зиедонис, вы так больно сжали мою кисть, что, боюсь, я сегодня не смогу поиграть с вами в теннис, – заговорил Понтекорво. – Я, конечно, виноват сам, хотел опять пошутить, но я больше этого делать не буду.

– Алеша у нас человек бдительный, – важно заметил Олег, стаскивая с себя акваланг и смешно выжимая воду из своих семейных трусов, не снимая их с тела. – Вот только плавать не умеет и не увидел такой красотищи!

– Ладно, товарищи, давайте перейдем к делу, – сказал итальянец, уже успевший избавиться от подводной амуниции, не обращая внимания на то, что его советских друзей пока еще волнует проблема, как бы обсохнуть. – Вы спросили меня, хотел бы я помочь вашей стране? Я давно ждал этого вопроса. Еще до вашего приезда я его сам себе задавал. Это трудный вопрос, но я готов на него ответить: да, я хочу помочь вашей стране. Я сообразительный и быстро понял, что вы приехали не для того, чтобы собирать деньги с евреев. Иначе, зачем я вам нужен? Только, умоляю вас, ни слова Марианне. Давайте обсудим все здесь, в лодке.

Проблема мокрой одежды Олега и Алексея больше не волновала. Разговор принял слишком серьезный характер. Выяснилось, что учитель Бруно Энрико Ферми уже встречался с президентом Рузвельтом, пытаясь убедить его привлечь к работе советских ученых и поделиться со всеми союзниками, в том числе и Советским Союзом, результатами совместного труда. Только при таких условиях можно получить новое оружие раньше, чем Гейзенберг в Германии. Рузвельт согласился на объединение усилий с Англией и Канадой, но раскрыть карты перед Сталиным не решился. Именно по этой причине Бруно Понтекорво отказался от участия в проекте и вынужден зарабатывать на жизнь в частной геологической фирме в качестве руководителя научного отдела, который занимается разработкой метода нейтронного каротажа – очень эффективного для разведки нефтеносных и газовых месторождений. Сейчас его приглашают в Канаду, где готовится к запуску большой исследовательский реактор. Зная, что и там ему придется работать на бомбу, Бруно хотел отказаться. Но, если он будет полезен советской стране, то даст согласие.

Кроме того, в Нью-Йорке у него есть друзья из Лиги молодых коммунистов. Очень милые ребята, а один из них, Дэвид Гринглесс, проходит службу в армии и как-то похвастался, что его готовят к переброске на секретную базу в городке Лос-Аламос. Когда-то и Понтекорво звали на работу в этот городок, а, значит, нет сомнений, что именно там ведутся работы над атомным оружием.

– Пока мы плавали, я все обдумал, друзья мои, – сказал Бруно. – В воде мне почему-то лучше думается. Если Америка не хочет делиться атомными секретами с Россией, то мы должны сделать это сами. Сейчас мы вернемся, сжуем спагетти, а затем Олег поухаживает за моей женой – я ревновать не буду. А мы с мистером Зиедонисом побеседуем, я поделюсь тем, что знаю сам.

С этими словами итальянец взялся за весла и погреб к берегу. Зиедонис и Лукин были довольны. Частично их миссия уже удалась. А, кроме того, Алексею предстоял интереснейший разговор на любимую научную тему, а Олег был не прочь пофлиртовать с симпатичной шведкой. Если уж ее муж не будет ревновать, то Аннушка, даже если и узнает, тем более. Ведь даже к Мине – Марфе Ионовне – она его не ревновала.

Странности любви и ревности

Анна Петровна испытывала к Марфе несколько странное чувство, которое с некоторой натяжкой можно было бы назвать ревностью. Ей иногда казалось, что между этой красивой девушкой и ее мужем существует какая-то незримая связь. Анна верила в порядочность и верность Олега, но заноза сидела в сердце и мешала нормально уживаться двум женщинам в одной квартире.

Марфа перебралась на Ново-Басманную из какой-то зачуханной коммуналки после того, как Анна с Олегом в целях безопасности переехали в Саров. Олег сам предложил пожить ей в трехкомнатной квартире, а жене объяснил, что так будет сохраннее. Через год супруги вернулись, но Олега отправили сначала на какие-то курсы, а затем в важную заграничную командировку. В итоге Анна с Марфой остались жить вдвоем.

Марфа редко бывала дома, даже не всегда приходила ночевать. А иногда приводила незнакомых мужчин, и они занимались любовью в самой маленькой, специально отведенной для Марфы, комнате. А Анна, если дело было ночью, не могла уснуть в соседней спальне. Порою ей мерещилось, что за стенкой стонет и пыхтит от сладострастья не чужой мужчина, а ее муж.

Анна терпела и не вмешивалась в личную жизнь случайной соседки. Когда в один из июльских вечеров она услышала, как со скрипом открылась входная дверь и вошла Марфа с очередным любовником, Анна даже не подняла голову, а продолжила работу над статьей по сравнительной морфологии. И очень неохотно отложила бумагу и ручку, когда Марфа заглянула в комнату и негромко произнесла: «Анна Петровна, пойдемте на кухню – есть повод».

Новым мужчиной оказался красавец-грузин в форме лейтенанта. Марфа тут же представила его:

– Это Сергей Лаврентьевич Берия, слушатель Военной академии связи имени товарища Буденного.

– Извините, вы… Лаврентий Павлович – это ваш…

– Да, этой мой отец, – коротко ответил Серго, не любивший, когда ему напоминали, чей он сын.

Анна сразу же заробела, она не представляла себе, как вести себя при отпрыске волшебника-наркома, вернувшего ей ее мужа. Захотелось убежать в свою комнату, спрятаться, и пусть они делают здесь все, что хотят. Но Марфа уже начала хозяйничать на кухне и попросила ей помочь. Серго выложил на стол две бутылки водки, консервы с американской тушенкой, женщины нарезали хлеб, сделали бутерброды. Когда все расселись вокруг стола, Марфа достала из сумочки небольшую коробочку и с загадочной улыбкой произнесла:

– А вот и повод.

Придерживая коробочку большим и средним пальцами правой руки, указательным пальчиком Марфа изящно ее открыла, и Анна увидела в ней медаль «За боевые заслуги»:

– Это ваш?

– Мой, – спокойно подтвердила Марфа.

– Сейчас мы ее обмоем по-фронтовому порядку, – сказал Серго и положил медаль в наполненную водкой алюминиевую кружку. – Теперь каждый должен сказать тост и выпить за медалистку.

Начал Серго. Он признался, что давно любит эту женщину за ее красоту, за ее золотистые волосы и, конечно же, за отвагу. По мнению лейтенанта, она заслуживает ордена, но он готов выпить и за медаль. Сделав несколько глотков, Серго передал кружку Анне. Она что-то смущенно пробормотала о том, что очень рада за Марфу, наверное, она действительно заслужила награду и, пожелав ей счастья, глотнула непривычно крепкого и обжигающего горло напитка. Марфа говорила дольше других. Из ее слов выходило так, что это награда не только ее, но и Серго и даже почему-то Анны. Марфа не жалела комплиментов в их адрес и одним глотком до конца осушила кружку.

 ххх

 По большому счету никто, кроме самой Марфы, не знал, какой ценой ей досталась медаль, о которой она, в общем-то, и не помышляла. Анне по секрету Серго сообщил, что ее соседка помогла раскрыть разветвленную сеть абверовской резидентуры. О подробностях не распространялись, а они были таковы.

Еще прошлой весной Мина поклялась, что найдет убийцу Никодимуса и отомстит. Версия была только одна – это сделал загадочный Льюис, увы, вероятно, представитель любимого ею нижнего мира. Поэтому контакты с наблюдателями были начисто исключены. Мина еще раз съездила в Тропарево и тщательно исследовала жилище Никодимуса. Единственной обнаруженной ею зацепкой стали три паспорта неизвестных ею мужчин. Она заподозрила, что это могли бы быть документы тех, кого Никодимус уничтожил, спасая Серго. Подтвердить или опровергнуть это предположение мог только сам Серго.

Искать молодого Берию не пришлось. Он как-то заглянул к ней в театральный музей, сообщил, что уезжает на учебу в военную академию, пришел сказать, что не держит зла за ее отношения с отцом и пригласил в коммерческий ресторан. После ресторана она привела парня на Ново-Басманную, где уже к тому времени она жила и притом одна. И там у них случилось то, что не раз происходило между Миной и отцом Серго. Но прежде, чем лечь в постель, она показала паспорта неизвестных мужчин, ничего не стала объяснять, и Серго по фотографиям опознал тех, что напали на него в доме на Ордынке.

У всех троих имелась московская прописка, и Мина отправилась по адресам. И выяснила, что ни один из них по этим адресам никогда не жил. Прикидываясь то сестрой, то племянницей, то невестой каждого из убитых, она настойчиво продолжала опрашивать соседей, завела знакомства с милиционерами. Иногда приводила борцов с преступностью к себе, угощала водкой и показывала фотографии, аккуратно вырванные из паспортов.

На след вышла нескоро. Какой-то милиционер признал в одном из мужчин дезертира, которого самолично задержал и провел предварительный допрос. Дальнейший жизненный путь бедолаги, не пожелавшего умирать за Родину, Мине с немалым трудом удалось отследить, но не до конца. Дезертира отправили на фронт воевать в составе штрафного батальона. Вероятно, ему удалось сбежать.

В Марьиной роще среди ветхих домов отыскался след второго убиенного. По паспорту он был прописан в этом районе Москвы и, оказалось, не раз сюда захаживал. И даже выпивал со старым забулдыгой, который поведал Мине, что когда-то у этого человека здесь жили родственники, и к ним он направился, бежав из оккупированного немцами Смоленска.  Родственники давно съехали, а он сам попал в лапы НКВД за якобы имевшее место сотрудничество с нацистами, которое выразилось в том, что он подметал улицы возле немецкого штаба.

След третьего обнаружился совершенно случайно. Сотрудница бахрушинского музея заглянула в гости на Ново-Басманную и, заметив паспортные фото, сказала, что видела «этого типчика» в театре, при этом ткнула пальцем в изображение того, о ком у Мины не было никаких сведений. Вроде бы он даже работает там рабочим сцены.

Уже на следующий день Мина была в этом театре. Студеный декабрь заставил ее кутаться в колючий шарф, помогая при этом маскироваться. Внутри холодного здания снимать эту амуницию не имело смысла, поэтому никто из тех, с кем она разговаривала, лица ее не разглядел. А вот она запомнила бригадира монтировщиков сцены. Его выдали матово белесые глаза, почти такие же, как у Никодимуса.

Полгода, закрывая лицо шарфами или платками, Мина следила за бригадиром. Оказалось, что вся бригада занимается не только тем, что монтирует декорации. Очень часто их можно было увидеть возле наркомата обороны, правительственных зданий и учреждений, научных институтов. Сам бригадир быстро и легко нырял вовнутрь и через короткое время выныривал. Однажды она стала свидетельницей, как несколько «монтировщиков» среди ночи похитили пьяного полковника, с опаской выходившего из дома в одном из арбатских переулков. Видимо, возвращался от любовницы.

Уже утром капитан НКВД Сергеев узнал из уст Мины о похищении полковника – намного раньше, чем спохватились в генштабе, где тот имел несчастье служить. А вечером прямо в театре была арестована вся бригада. Через два дня Сергеев сообщил Мине, что бригадир с матово белесыми глазами признался на допросе, что он – резидент Абвера и работал под кодовой кличкой Льюис. Если бы их вовремя не задержали, эти сволочи передали бы врагу планы действий Красной Армии на так называемой Курской дуге. К сожалению, похищенного полковника нашли уже мертвым. Но предатели не уйдут от справедливого возмездия, их всех ждет расстрел.

После ареста абверовской гоп-компании капитан Сергеев стал сразу подполковником и получил звание Героя Советского Союза. Марфу Ионовну тоже не забыли. Товарищ Берия лично в собственном кабинете вручил ей медаль «За отвагу», но убедительно просил никому о награде не говорить. Марфа была и остается секретным сотрудником, а, значит, для окружающих ни в коем случае не героем.

Мина радовалась как ребенок. Не награде, конечно, а тому, что месть состоялась. И когда встретила в коридоре Лубянки влюбленного Серго, не смогла удержаться и пригласила его на Ново-Басманную.

 ххх

Сергей Лаврентьевич и Анна Петровна пили за медаль, а Мина мысленно поминала Никодимуса и пила за свершившееся возмездие.

Вечеринка на кухне длилась недолго. Анна с непривычки быстро захмелела и ушла спать. Серго откланялся – ему предстоял долгий путь до академии. Мина в своей комнатушке, не раздеваясь, плюхнулась на койку, но заснуть не могла. В голове ворочались нелегкие мысли о Никодимусе. О том, что при жизни она так и не смогла отблагодарить его за то, что он ее практически создал, да и не изобрели еще эти жалкие оломы такой монеты, которой можно заплатить за доброту. Вот если бы он был жив…

В это время очень тихо из-за стены появился похожий на призрак Никодимус в поношенном сером костюмчике. Мина чуть не закричала, но Никодимус резко выставил вперед правую ладонь, что означало требование молчать.

Тогда Мина вскочила с кровати и принялась ощупывать, обнимать, целовать своего навеки потерянного, как ей казалось, мужчину. Хотела убедиться, что он все же не призрак. И шепотом быстро-быстро говорила: «Никодимус, я знала, что ты живой, но не верила. Вернее, я верила, но не знала. Великий Омоль, что я говорю?! Я чувствовала, что ты где-то здесь, рядом…» И тут ее поразила чудовищная догадка: за кого же она мстила? Выходит, она сдала своих, из нижнего мира и вовсе не виноватых в гибели их лучшего наблюдателя?

– Не беспокойся, любезная моя Мина, ты сделала все правильно, – ответил на ее сомнения Никодимус голосом очень тихим, но не шепотом – так только он один мог говорить.

Далее он рассказал ей о том, что случилось с ним в тоннелях московского метрополитена. Как разделивший их с «Льюисом» грохочущий поезд помешал продолжению своеобразной дуэли: «Льюис» не смог добить Никодимуса, а сам Никодимус не получил возможности дать сдачи. Слабеющий, он кинулся во внутрь трехметрового окаменевшего пространства, только преодолеть такое расстояние не было никаких физических сил. И он бы навек остался замурованным в дебрях метро – прекрасная могила для чэрыдея, – но внутри стены оказался узкий коридорчик, который он не заметил в первый раз, спасаясь от погони, а потому проскочил.

В этом узком коридорчике он провел два дня и две ночи без пищи и питья – что для бывалого наблюдателя не смертельно – приводя свой организм в относительно рабочее состояние.  Когда же он все-таки выбрался на поверхность и добрался до своего жилища, то думал только о том, как бы найти загадочного «Льюиса», выведать тайну его предательства и покончить с ним.

Единственная зацепка для поиска противника – паспорта трех его земных соратников, которых Никодимус уничтожил, спасая Серго Берию. Но паспорта пропали из его жилища. И тут его посетила простая и ясная мысль, что нижний мир работает против него. И, возможно – прости меня Мина – его воспитанница тоже.

Пришлось сооружать новое жилище, менять облик и всеми силами избегать встреч со своими. Даже с Миной, за которой он все-таки установил наблюдение и очень быстро убедился, что она, к счастью, его не предала. И даже, к большой радости учителя, работает в верном направлении. И тут, главное, ей не мешать. Оберегать, конечно, но нельзя вмешиваться до тех пор, пока «Льюис» не будет уничтожен.

ххх

– Он будет уничтожен, – шепотом заверила Мина, гладя Никодимуса по голове. – Сегодня утром его расстреляют, мне подполковник Сергеев по секрету сообщил.

– Его не расстреляют, потому что мертвых, знаешь ли, не расстреливают, – улыбнулся Никодимус и легонько погладил левой рукой свой любимый перстень.

– Ты проник к нему в камеру и уничтожил гада?

– «Льюис» – а настоящее его имя Альбертус – проходит сквозь стены лучше меня. Три часа назад он покинул тюрьму, после чего имел беседу со мной. Мало что успел рассказать. Он мужественный человек и не предатель. И, в общем-то, не виноват в том, что его отправили наверх с заданием расправиться со мной. Что поделать, задание ему выполнить не удалось и больше никогда не удастся. Я поработал так, что от него не осталось и следа.

Мина прижала голову маленького Никодимуса к своей груди и тихо прошептала:

– Я никогда никого не любила, кроме тебя, и никогда никого не полюблю. Я не хочу шестерых детей от двух мужчин. Я хочу жить с тобой в нижнем мире.

– Только что-то не в порядке в нашем нижнем мире, и пока, значит, нет нам туда дороги. Альбертус не сказал главного: кто его отправил к оламам. Может быть, Гулень.

С этими словами Никодимус осторожно освободился от объятий Мины и, пообещав скорую встречу, тихонько исчез.

Порядки нижнего мира

Ритуал отчета о положении в нижнем мире ранее не зависел от того, кто из соправителей отвечает за порядок в подземной империи. И только Гулень умудрился внести некоторые изменения.

Свой отсек в ярусе наблюдателей он с самого начала обставил с необыкновенной роскошью. Рисунки на стенах обновил, теперь не только боги взирали на Гуленя сверху вниз, что подчеркивало уникальность соправителя, но и вошедшие в легенды лучшие чэрыдеи. Об их подвигах ученые мужи сочиняли книги. В ближайшее время – факты уже собраны – должно появиться сочинение о Никодимусе. А его изображение уже глядело со стены на Гуленя, как бы говоря, что все совершенные им подвиги посвящены не только Божественному, но и его верному соратнику.

На ярус наблюдателей Гулень поднимался заблаговременно, и его встречала одна из девушек – Лара или Орлана, а могла быть и Тана. Он заранее сообщал, кому выпала честь быть сегодня с соправителем. И с этой девушкой он погружался в обставленный цветами бассейн, расположенный тут же в отсеке. Здесь в воде он позволял девушке делать все, что ей захочется – брызгать его водой, шутейно топить, щипать, покалывать своими ноготочками, но до тех пор, пока не приходил местный жрец и не зажигал голубое пламя. После небольшого обряда они поднимались вверх, совершали бесплодное соитие, и девушка уходила.

Тогда Гулень быстро облачался в синий халат, садился в кресло, звучала музыка, и в отсек гуськом заходили и поднимались на небольшое возвышение ответчики за ярусы. Каждый ответчик руководил группой уламов, которые круглые сутки посменно наблюдали со специальных экранов за жизнью того или иного этажа великой подземной империи.

Ответчики несли с собой небольшие подарочки – вкусные шани и пиалы с суром, и пока Гулень ел и пил они докладывали о том, как прошли ночь и день на вверенных им ярусах, а также о принятых мерах в случае возникновения неприятных инцидентов.

Сегодняшний вечер не предвещал ничего хорошего, соправитель был явно не в духе. Встретить повелел свою любимицу Лару – она одна умела влиять на настроение Гуленя. Однако на этот раз ей этого сделать не удалось. Величественный был холоден в бассейне, а соития и вовсе не получилось. Гулень пробормотал, что эти бесплодные соития ему надоели, и он хотел бы, чтобы Лара родила, наконец, от него ребенка.

Лара ушла окрыленная. Если это случится, она будет самой счастливой девушкой на этом ярусе. И, кто знает, может быть, он заберет ее с ребенком на свой самый нижний этаж.

Не знала Лара, что его плохое настроение и неожиданное предложение объясняется одним: Божественный пригрозил ему отставкой. А отставка по недавнему неписаному закону самого нижнего яруса означает, что Гулень должен добровольно уйти к подземным богам, иначе говоря, умереть. Именно так Вичкор поступил когда-то с его отцом. И теперь занявшему его место достойному сыну придется отправиться той же дорогой.

Да, за все свое длительное правление Кор только один раз отправил в отставку своего соправителя. Но Спиру и Гулень, посвящаемые в ранг величественных, были убеждены, что с их предшественником поступили совершенно справедливо, а с ними этого никогда не случится. Оказалось, что может случиться. И нет никакой справедливости.

Очередной гнев правителя вызвало сообщение Ульвана о том, что оламы в далекой Америке уже давно и активно работают над созданием «Божьей искры». Кор посчитал, что это новая угроза для нижнего мира, ибо, если там у них получится, советская империя даже после победы над германскими оламами останется незащищенной. Союз советского правителя с американским временный, верхние люди не могут долго жить в состоянии мира, начнется новая война, и «Божья искра» спалит и верхний и нижний миры.

Кто-то должен ответить за такой промах. За то, что не было указания помешать американцам, за то, что прекратились работы по плану «Ен бикинь» в советской империи. Это, конечно, промахи самого Кора, но Божественный по определению не может быть ни в чем виноват. Наказывают в таких случаях одного из соправителей. Почему выбор пал на Гуленя, а не Спиру, догадаться несложно. У Спиру маленький ребенок, а Кор с годами становился все более сентиментальным. Он самолично совершил обряд омоления над крошечным Варакой. И подлый Спиру всячески пользуется благорасположением правителя к малышу, доходит до того, что на доклады является с ребенком, вызывая у Кора умиление. Поэтому надо срочно обзаводиться собственным дитятей. Авось Божественный смилостивится, узнав, что и Гулень ждет сына.

 ххх

Шани в глотку не лезли, хотя мастера пищевого яруса сегодня старались, как могли. Отчеты Гулень слушал рассеянно. Мокий докладывал о происшествии на ярусе живых тварей, где содержали животных, приученных жить под землей. Народ там обитает грубый, без происшествий не обходится ни один день. На этот раз два мастера повздорили из-за работницы, ухаживающей за коровами. Оба захотели одновременного соития с ней, да еще и пожелали иметь от нее детей. В итоге она не досталась никому, и они не нашли лучшего способа разрешить противоречие, как подраться. Контролеры драку вовремя пресекли, драчунов перевели в более далекий отсек, чтобы с работницей они больше не виделись.

Самую сложную проблему представляли ученые мужи. Им позволено многое, формально они могут жить абсолютно так, как хотят. Но нет ничего абсолютного ни в нижнем, ни в верхнем мирах. Рамки приличий они должны устанавливать сами, но тэдыши не всегда понимают это. Вот и Иов, руководитель группы «Малый Прометей», вышел за рамки. Дарук докладывал: на собрании группы Иов заявил, что, несмотря на запрет Божественного, надо бы продолжить работы по «Божьей искре». Этот запрет нелогичен, советским оламам еще понадобится сверхмощное оружие на основе цепной ядерной реакции. Если ученые мужи будут нарушать запреты самого правителя, хрупкое равновесие в нижнем мере нарушится. Дарук просил разрешение уничтожить Иову.  

Хотя Иов, надо отдать ему должное, был прав, Гулень разрешение дал. Будь его воля, он бы половину ученой братии уничтожил, чтобы больше никому в голову не приходило творить всякие «божьи искры», из-за которых летят головы в ярусе правителей.

ххх

Этой же ночью Иов ушел спать в свой сектор. Он спал не один, а со своей верной подругой Шеликатой, родившей от него четверых детей. Почему-то ему захотелось поесть перед сном. Шеликата заказала несколько легких шаней и сур, напоминающий по вкусу кофе. Они, как обычно, легли рядышком, прижавшись плечами, а среди ночи Шеликата проснулась, почувствовав холодеющее плечо своего друга. Подземные боги подарили ему легкую смерть.

Легкая смерть отменяется

В маленькой квартирке Гринглессов в нижнем Ист-Сайде гостям было тесно.
Они сидели за небольшим столом, упираясь плечами друг в друга, пили кофе с пирожными и бутербродами с кошерной салями и ощущали себя единой семьей. Хотя стол в квартирке Гринглессов собрал представителей трех разных государств.

Дэвид Гринглесс 

Хозяин стола широкоскулый парень Дэвид Гринглесс, одетый в серую футболку и брюки цвета хаки, расположился напротив главных гостей – советских граждан Олега Лукина и Алексея Зиедониса. По одну сторону от Дэвида сидела его жена Рут, а по другую его старшая сестра Этель с мужем Юлиусом Розенбергом. По левую руку от Зиедониса осторожно маленькими глоточками отхлебывала кофе высокая, худая и курносая девушка в очках Ванда Малевская. Она пришла в гости с приземистым мужчиной в ярком твидовом пиджаке Оскаром Фельдманом. Эта пара выглядела забавно, но никто из присутствующих не мог позволить шуточек в их адрес. Потому что, по словам Юлиуса Розенберга, они пережили такое, что не пожелали бы пережить самому ярому врагу. Родители Ванды сгинули в нацистском концлагере, а девушке чудом удалось вырваться из Варшавского гетто. И помог ей этот маленький мужчина, который незаметно примостился у края стола возле Ванды. Он почти ничего не говорил, а молча жевал бутерброды.

Зато Дэвид не закрывал рта. Молодому человеку так хотелось выговориться, что он почти не давал возможности сказать другим.

– Больше всего на свете, мои дорогие товарищи, я люблю свою жену Рут и еще две вещи – механику и марксистко-ленинскую теорию, – не умолкал Дэвид, уже успевший рассказать подробно о своей жене, сестре и ее прекрасном муже, настоящем коммунисте Юлиусе. – Вы спросите: что общего между механикой и марксистко-ленинской теорией? И я вам отвечу. Это стройность и железная логика. И механика, и коммунистическое учение построены на неумолимых законах. И в полном соответствии с этими законами они приведут человечество к счастью.

Зиедонис слушал болтовню Дэвида в пол-уха. Алексея больше интересовали соседи по столу. Когда он увидел не слишком красивую Ванду, что-то в сердце советского физика заныло. В отличие от этой девушки, он не мог признаться в том, что сам пережил у себя на родине. В первую очередь об аресте отца, легендарного комиссара гражданской войны, а затем видного дипломата, убежденного коммуниста Федора Зиедониса. Когда его взяли, мать долго молилась. Отец ее часто ругал за то, что она тихо прячет в разных местах квартиры иконки, и сына воспитал в духе материализма. Отец Зиедониса, подобно Дэвиду Гринглессу, считал, что марксизм открыл человечеству законы развития общества, которые сродни законам природы. И приручил сына к физике – основе всех естественных наук. Сын изучил науку основательно, но так и не понял, на основании каких законов – человеческих или природных – замели отца, а вскоре взяли и его самого, избивали, мучили жаждой и голодом, добиваясь нелепых признаний о якобы имевшем место заговоре физиков-шпионов против Сталина.  И Бог, которому молилась мать, никому не помог, а только забрал ее к себе почти сразу после ареста обоих любимых ею мужчин.

А Дэвид, между тем, продолжал разглагольствовать:

–  Вы не поверите, но в 1940 году я уже почти поехал в Вашингтон, чтобы добраться до советского посольства. У меня в кармане лежало заявление о вступлении добровольцем в Красную Армию. Я хотел помочь вашей стране принести коммунизм в Финляндию. Но меня Рут догнала и отобрала заявление. Сказала, что я сошел с ума, и ни в какую Красную Армию она меня не отпустит. Наверное, я Рут люблю больше, чем коммунизм. Иначе, я бы сейчас воевал в Красной Армии с нацистами.

– Говорит, что любит меня, – вступила в разговор Рут. – А недавно в письме со своей базы в Мэриленде написал: «Я жажду увидеть твои карие глаза». А посмотрите мне в глаза – они голубые!

– Что поделать, я дальтоник, – ничуть не смутился Дэвид. – Из-за этого меня не взяли в морской флот. Кстати, Рут меня отговорила от Красной Армии обещанием, что мы вместе будем строить будущее в социалистической Америке.

– А мне он как-то признался, – заговорила Этель, – что любит Рут всей любовью Маркса и гуманизмом Ленина.

– Эх, Дэвид, как было бы здорово, если бы ты также красноречиво выступал на митингах, – вздохнул долговязый очкарик Юлиус Розенберг. – Я люблю тебя, Дэвид, все душой, но кроме болтовни от тебя так мало толку…

– Ну, погодите, придет время, я еще молод и еще многое смогу сделать…

Юлиус Розенберг

В это время Зиедонис подливал кофе в чашечку Ванды, краем глаза пытаясь еще раз разглядеть ее спутника. В какой-то степени ему это удалось. 

После кофе вся компания разбрелась по разным углам. Этель и Рут ушли мыть посуду, Лукин заговорил с их мужьями, усевшись с ними на диване, а Зиедонис решил поближе познакомиться со странной неразговорчивой парочкой.

– Скажите, мистер Фельдман, – начал разговор Алексей, поглядывая в окно. – Я не совсем понял, вы тоже бежали из варшавского гетто?

– Нет-нет, – быстро проговорил Оскар. – Я встретился с Вандой в Париже. Там мои друзья помогали ей прятаться от нацистов, сделали ей новые документы, а потом через Испанию мы переправились сюда. Это очень длинная история, и нет смысла ее рассказывать.

– Пан Фельдман показал себя героем, только не любит об этом говорить, – впервые за весь вечер робко улыбнулась Ванда.

– Так, может, все-таки расскажете?

– Нет-нет-нет. Я вовсе не герой, я просто делал то, что должен был делать. А вот Розенбергам надо сказать большое спасибо. Они нас приютили в Америке, нашли нам кров, обещали помочь с работой. На жалкое пособие для беженцев долго жить противно. Нам пора, Ванда.

Пока польские беженцы прощались с хозяевами, веселый и довольный Лукин докладывал Зиедонису о результатах переговоров:

– Все о,кей, мистер Алеша! Гринглесса действительно перебрасывают в Лос-Аламос. Ребята согласились нам помогать.

– Я рад, Олежа, только меня смущает этот Фельдман, – в полголоса проговорил Зиедонис. – Я его видел в той машине, помнишь, когда ехали к Понтекорво, и нас пытались сфотографировать. Он сидел на заднем сидении и был почти незаметен.

– Ты уверен?

– У меня фотографическая память. Я пойду их провожу.

 ххх

 Они вышли втроем в тишину улицы далеко не самого лучшего района Нью-Йорка. Их обступали мрачные кирпичные дома, опутанные железными аварийными лестницами на случай пожара. Темноту разбавляли не слишком-то яркие уличные фонари и свет из окон. Фельдман повел всю компанию наискосок через дворовую баскетбольную площадку, сообщив, что знает кратчайший путь к метро. Как только они миновали спортивную территорию, Фельдман пропал. Алексей остался вдвоем с Вандой в полной темноте. Девушка негромко крикнула: «Пан Фельдман, где вы?» Ответ последовал откуда-то сзади:

– Ванда прости, я дарю тебе легкую смерть.

Ванда и Алексей оглянулись и не увидели никого. Зиедонис быстро обвел глазами вокруг себя и заметил два белесых глаза, глядящих прямо из-за не имеющей окон стены близлежащего дома. В одно мгновение он взял девушку за плечи, швырнул ее куда-то в кусты, а сам бросился сторону белесых глаз и на ходу заметил, как от стены отделилась фигура маленького человека с сияющим перстнем на среднем пальце правой руки. Перстень сработал как приманка. Алексей схватил своей левой рукой (благо был левшой) за этот палец, но тут же получил удар в живот. Он согнулся, не выпуская пальца с перстнем из своих рук, и почувствовал, как в шею впились большой и средний пальцы левой руки маленького человека. Зиедонис оказался прижатым к стенке, попытался правой рукой освободиться от душителя, но тот ударил его ногой в пах. Алексей свалился, а человечек успел усесться ему на грудь. Перстень сверкнул перед глазами несчастного физика, обе руки человечка оказались на шее Зиедониса. Алексей хотел что-то крикнуть, но человечек неожиданно разжал руки и повалился наземь.

– Значит, Алешенька, ты был прав, – услышал Зиедонис голос друга и увидел в темноте его фигуру, освещенную маленьким огоньком американской зажигалки, которую некурящий Олег купил как забавную игрушку. – Это провокатор.

Лукин помог другу подняться и с помощью зажигалки осмотрел лежачего человечка, который – кто бы сомневался – оказался паном Фельдманом.

– Спасибо, Олег, – прохрипел Зиедонис.

– А я что, мог тебя бросить? Неплохо я его ударил по почкам, а?

– Надо бы снять с него кольцо с перстнем, – предложил Алексей, заметив, что Олег щупает пульс правой руки Оскара.

– Ну-у, мы ж, чай, не грабители, – великодушно возразил довольный маленькой победой Лукин. Нет, не зря они чему-то научились в разведшколе у Григория Ивановича Петрова.

Алексей проблему кольца, который, как ему казалось, таил в себе серьезную опасность, решил оставить на потом, и отправился искать Ванду. Олег, ощупав для верности пульс и на правой и на левой руке Фельдмана, тяжело вздохнул: «Кажется, я убил человека. Да-а, неприятность…» Затем он поднялся и, увидев подошедших Ванду и Алексея, потушил зажигалку и спросил девушку:

– Скажите, пани Ванда, кто же такой мистер Фельдман?

– Я… я не знаю, мы встретились… в Париже, – девушка дрожала всем телом, не понимая происходящего и не удивляясь уже ничему после пережитого за последние три года.

– Давайте посмотрим его документы, – решил Лукин, вновь зажег зажигалку, обернулся в сторону лежащего тела и с ужасом обнаружил, что никакого тела нет. Фельдман растворился так, будто его и не было. С помощью единственной зажигалки Олег и Алексей внимательно осмотрели окружающее пространство. Получалось, что если Фельдман оказался живым, то уйти он мог только сквозь стену.

 Сквозь стену к пониманию

 Братья-близнецы Савус и Мишус не умели, подобно Никодимусу, проходить сквозь стены. Никогда не рисковали жизнью, чтобы добыть ценную информацию. И вообще старались не суетиться. В нижнем мире их считали наблюдателями высшей (то есть, по земным меркам, низшей) категории. Но их это вполне устраивало, они уже приучились к простым земным радостям – вкусно поесть, смачно выпить водочки.

На родину, в свою подземную империю, возвращаться они не хотели и с нетерпением ожидали окончания войны, чтобы земных радостей стало больше. Обустраивать жилище глубоко под землей им было в лом, поэтому жили в коммуналке с паспортами на имя братьев Беспаловых и белыми билетами, освобождающими их от фронта по случаю плохого зрения. Хотя они прекрасно видели даже в темноте, и если ночью кому-нибудь из них приспичивало в туалет, то, в отличие от соседей,  каждый раз они добирались до него, не включая свет в коридоре, и не гремели, натыкаясь на висящие велосипеды, чьи-то сундуки и вешалки с одеждой.

Больше года они не получали новых заданий, а вместе с ними и финансовой поддержки. Они передавали в нижний мир сводки Совинформбюро и наиболее важные заметки «Правды» и «Красной звезды», участвовали в разборке завалов после бомбежек, подрабатывали на строительстве новых линий метро, где очень пригождалось их умение видеть в темноте.

После очередного тяжелого трудового дня они сидели в своей коммунальной каморке и сожалели о том, что мало достали водки. Когда из-за стены появилась до боли знакомая фигура их погибшего руководителя, им показалось, что в этот раз водки они выпили слишком много.

– Никодимус, – прошептал Мишус, – тебя же Гулень на своей стене увековечил. Ты же бессмертный герой у наших.

– Очень хорошо, любезные мои, – спокойно произнес тихим голосом Никодимус и вытащил из бокового кармана потрепанного пиджака завернутую в газету бутылку «Московской». – Что еще Ульван передал вам про меня?

– Ты, Никодимус, после смерти стал каким-то щедрым, – оживился Савус, увидев бутылку с вожделенным напитком.

– Сейчас выпьем за мое бессмертие. Так что же Ульван еще сообщил про меня?

После первого стакана выяснилось, что хотя связь работает бесперебойно, информация из нижнего мира поступает близнецам довольно скупая. Про Никодимуса сочиняют историю – после того, как братья сообщили об исчезновении лучшего чэрыдея, его вскоре признали погибшим. И почему-то свернули работы по «Божьей искре».

Странному возвращению погибшего героя Савус и Мишус, зная его эксцентричный характер, не очень-то удивились, а, скорее, огорчились.

– Ты понимаешь, какое дело, Никодимус, – мялся Савус. – Как нам сообщить-то, что бессмертный герой жив? Нас ведь и так считают плохими наблюдателями. А тут – такой промах!

– Вот именно, вот именно, – подхватил изрядно захмелевший Мишус. – Теперь нас и вовсе отзовут. И поместят куда-нибудь на верхний ярус к верам с коровами возиться.

– А вы, ребятки, ничего и никому про меня, знаете ли, не сообщайте. Погиб так погиб. Ну не стирать же мое изображение со стены Гуленя.

– Какой ты, Никодимус, все-таки мудрый, – восхитился Савус. – Давай выпьем за твой ум, твой героизм и твое истинное бессмертие!

– Выпьем. Только скажите, любезные мои, а вы информацию о ликвидации в Москве группы наблюдателей абвера Ульвану передали? – поинтересовался Никодимус, показывая заметку в «Красной звезде», в которую была завернута бутылка водки.

– Нет, а это что, так важно?

– Конечно, важно. Разве вас не удивило, что резидента зовут Льюис?

Оказалось, что братья не придали этому значения. В последнее время они больше сообщали о победном контрнаступлении советских оламов после Курской битвы, и даже подробно поведали о салюте в Москве по случаю выигранного сражения – как в небе сами собой зажигаются звездочки, тут же взрываются и рассыпаются на десятки и сотни таких же звезд.

– Завтра же информацию о ликвидации группы Льюиса передадите в нижний мир, и еще вот это, – ласково приказал Никодимус, положив на стол возле бутылки с остатками водки листок бумаги с кратким сообщением о «Лаборатории № 2». – Спросите, что Ульван думает по этому поводу? А про меня, как договорились, ни слова. Никому. Нет меня. Я погиб. Как герой.

ххх

Никодимус покинул братьев, когда те изрядно захмелели. Добираясь темными дворами до своего нового жилища, он размышлял про себя: Гулень, как о нем отзывались чэрыдеи, всегда был циником. Но никогда на стене своего кабинета он не стал бы увековечивать своего врага, пусть даже и поверженного. Да, любезные мои соправители, задали вы мне задачку! Если не Гулень, то получается, что несчастного Альбертуса послал сюда умный и, как некоторые говорят, интеллигентный Спиру. И цель вроде понятна: помешать работам по «Божьей искре». Недаром же их свернули после моей мнимой гибели. А все, знаете ли, складывается логично: добрый Спиру не хочет, чтобы у оламов появилось страшное оружие. Он-то своим умом понимает, что последствия могут быть непредсказуемыми.

 Предсказание последствий

 Спиру жмурился от яркого, бьющего по белесым глазам света в скорбном зале яруса ученых мужей. Не только у соправителя, у всех собравшихся излишняя освещенность зала вызывала неприятные ощущения, но таково было требование обряда. Умирая, улам уходит в светлый мир, и провожать его надо при ярком свете.

Еще не было случая, чтобы соправитель пропустил хоть одну церемонию ухода в вечность кого-то из тех, кого считал частицей мозга нижнего мира. Иов был учителем Спиру, посвятил его во многие тайны философского камня, рассказал подлинную, а не мифическую историю происхождения подземной империи и его народа. Но что поделаешь – боги забирают лучших, и спасибо им хотя бы за то, что делают они это после того, как лучшие уламы выполнят свое предназначение в нижнем мире.

Обнаженное тело Иова лежало на небольшом настиле. Обнаженность покойника – тоже требование нерушимой традиции, человек приходит в мир голым и голым должен из него уйти. Иначе боги его не примут. Рядом на коленях в ярко красных траурных одеяниях стояла Шеликата. Спиру тоже облачился в халат соправителя ярко красного цвета. Этот цвет преобладал в одеждах всех, кто находился в скорбном зале. В их числе была и Фора с крошкой Варакой, группа «Малый Прометей» в полном составе и еще десятки уламов, которых с трудом умещал в себе скорбный зал.

Огромный призрачный экран над головой мертвого Иова показывал основные вехи его богатой на события, открытия и прозрения жизни. Эту традицию, не обязательную для других ярусов, ввели у себя ученые мужи. Она избавляла их от лишних слов в адрес навеки потерянного товарища. Поэтому все присутствующие стояли молча, каждый проговаривал про себя все, что хотел сказать уламу, уходящему в глубь земли. Тэдыши были уверены, что мертвый, поскольку его слуховой аппарат уже не действует, не слышит звучащих речей, но его дух способен проникать во внутренний мир всех находящихся рядом людей.

После того, как экран исчез, раскрылась стена возле головы покойного, и в полной тишине настил с телом Иова уехал вовнутрь. Туда, где находилась печь, призванная служить проходом в глубокое подземелье. В этой печи сначала тело покойного улама пожирал огонь, а затем дело довершало специальное устройство, в основе которого использовался философский камень. В результате от человека не оставалось ничего, даже пепла. Уламы были уверены, что мертвое тело держит человеческую душу в заточении. Только полностью уничтожив безжизненную плоть, можно освободить его сознание для путешествия к наполненному ярким светом центру земли, где обитают умершие граждане Уламколы, свободные от забот и тревог, свойственным нижнему и верхнему мирам.

Печь поглотила Иова, но собравшиеся не спешили расходиться. Все смотрели за изменением цвета стены, поглотившей его тело. Некоторое время она была красной, затем стала розовой и, наконец, зеленой. Это означало, что процесс полного уничтожения тела завершен. Уламы похлопали друг друга по плечам и потянулись к выходу. Спиру с Форой подошли к заплаканной Шеликате, поочередно поцеловали ее и на специальном лифте спустились в свой ярус. А там Величественный проводил подругу с сынишкой к ее отсеку и направился к Гуленю.

 ххх

 Коллега-соправитель все еще пребывал в унынии. На его величественных коленях сидела Лара и гладила своего мужчину по волосам, искренне желая поднять ему настроение.

– Я рад видеть вас обоих, – вальяжно произнес Спиру, входя, как принято у уламов, без спросу. – И поздравляю вас с обрядом соития. Верю, что результат соития будет наилучшим, и ваш сын станет верным другом моему Вараке.

С этими словами юрась подошел к парочке и погладил Ларин живот.

– Ты, Спиру – жестокий и мелкий человек, – со злостью сказал Гулень, спуская Лару со своих колен. – Говоришь так, будто ничего не знаешь о моей скорой отставке. Ларин ребенок – единственное утешение. Хоть что-то останется после меня. Надеюсь, ты о нем позаботишься.

– А я надеюсь, ты сам сумеешь о нем позаботиться. Время будет.

Спиру поднес к своей груди раскрытую ладонь, что означало «надо поговорить». Лара мигом исчезла.

– Ты сегодня не принял Ульвана. И зря. Есть информация от Савуса и Мишуса. Все в корне меняется. Причем с предсказуемым результатом.

Гулень хлопнул себя по ляжке в знак того, что он не верит, что что-то может поменяться к лучшему. К тому же оба соправителя прекрасно знали, что от Савуса и Мишуса ничего толкового ждать не следует.

– Очень любопытная информация, – загадочно улыбнулся Спиру. – Ты не поверишь, советские оламы все-таки работают по «Божьей искре». Никодимус до своей гибели успел запустить это дело.

ххх

Этой же ночью, которую Кор считал днем, Спиру и Гулень явились к Божественному. Услышав новость, он впервые за долгое время вскочил, обнял обоих и положил свою старческую голову на плечи своих относительно молодых соправителей. О грозящей Гуленю отставке уже не было и речи. И до конца ночи все трое оставались в отсеке главного правителя, сидели рядышком, впервые на равных, жевали веселящие шани и также впервые очень откровенно обсуждали последние события верхнего и нижнего миров.

Трое на набережной

Нью-Йорк, Брайтон-Бич

За столиком маленького летнего кафе на набережной Брайтона расположились, стараясь не привлекать к себе внимания, три внешне очень разных человека: Олег Лукин – полноватый и невысокий в шортах и футболке с изображением статуи Свободы, Алексей Зиедонис – долговязый в джинсах и клетчатой рубашке, а также сотрудник советского «Амторга» Семен Семенов – маленький мужчина в светлом летнем  костюме, утиным носом, высоким лбом и широкими глазами. Все трое, не спеша, жевали пирожные, запивая их кто кофе, кто чаем, а кто и «кока-колой». Ветерок с океана и шум набегавших волн немного смягчал нью-йоркскую жару и навевал безмятежность, прерываемую иногда грохотом проезжающих поездов надземного метро.

– Прекрасное местечко! – оценил, оглядывая окрестности, Лукин. – Вот где бы поселиться русским евреям. – И подмигнул своему другу Зиедонису, намекая, что они официально приехали в Штаты как советские евреи для сбора средств со своих соплеменников.

– Русским евреям здесь делать нечего, – произнес Семен Маркович, хитро улыбаясь и вращая своими большими глазами.  – Да, земля здесь дешевая – мало кто хочет селиться рядом с шумными поездами, поэтому в районе Брайтон-бич в основном обитают чернокожие американцы. Зато и ФБР сюда нос не сует, поэтому мы можем говорить без опаски. Впрочем, нам в любом случае опасаться нечего. Наша беседа вне подозрений. Что такого – сотрудник «Амторга» встретился со своими земляками. Однако, как говорят в Одессе, вернемся к нашим баранам, пока с них не состригли всю шерсть.

С этими словами Семенов поднял стоящий возле ножек стола большой кожаный портфель и извлек небольшое фото:

– Этот человек похож на вашего знакомого Оскара Фельдмана?

Олег и Алексей с интересом посмотрели на изображение невысокого серьезного человека с блокнотом в руках возле полуразрушенного католического собора. Оба согласились с тем, что сходство есть.

– А, между тем, его зовут Джорджио Бенедетто. Это журналист небольшой фашисткой газетенки, писал статейки о зверствах республиканцев во время гражданской войны в Испании. Кроме того, он известен под именем Йозефа Милаша, венгерского торговца недвижимостью. В сороковом году под этой фамилией его видели в Берлине. По-нашему мнению, он работает на итальянскую разведку. Однако до сих пор никаких неприятностей он нам не доставлял.

– Зачем же ему сейчас понадобилось доставлять нам неприятности? – хмуро поинтересовался Зиедонис.

– Вижу, вы никак не въезжаете, – еще раз улыбнулся работник «Амторга», он же сотрудник советской резидентуры, чье настоящее имя Самуил Таубман, действовавший под оперативным псевдонимом «Твен». – Все-таки вас плохо обучали в разведшколе. У этого человека звериный профессиональный нюх. Он сразу понял, что вам, Алексей Федорович, что-то про него известно, и решил убрать вас с дороги.

– А Ванду зачем убирать?

– Видимо, другого выхода не было. Да она ему уже и не нужна. С ее помощью он удачно легализовался в Америке, подобрался к Розенбергам и Гринглессам, а через них хотел протоптать дорожку в Лос-Аламос… Кстати, о Ванде. Вас, товарищ Зиедонис, неоднократно видели с этой девушкой. Она, действительно, как бы это помягче сказать, царапает ваше сердце?

– За мной следили? – немного обидевшись, спросил Алексей.

– Не столько следили, сколько охраняли. А вы хотите, чтобы после того самого «обмена любезностями» в нижнем Ист-Сайде мы вас предоставили самим себе? Наш общий знакомый Фельдман-Бенедетто вряд ли вас оставит в покое.

– Да я и сам бдительности не терял.

– Недурное качество для разведчика, – похвалил Семен Маркович. – Но вы не ответили на вопрос: она вам нравится или нет?

– Это мое личное дело.

– У разведчиков не бывает личных дел, товарищ Зиедонис.

– Да нравится она ему, нравится, – решил подвести черту под нелепым спором Лукин, быстренько проглотив кусок эклера и запив его «Кока-колой».

– Прекрасно, – немного успокоился Семенов и тут же огорошил друзей: – Центр предлагает вам, Алексей Федорович, на ней жениться.

Друзья переглянулись, ничего не понимая, а работник торговой компании продолжал, как ни в чем не бывало:

– И не только жениться, но и остаться в благословенной Америке в качестве мужа еврейки, бежавшей от нацистов. Как говорят в моей родной Одессе, у нас к вам здесь есть необходимость, товарищ Зиедонис. Дэвид Гринглесс, как вы говорите, славный малый, но он всего лишь простой механик. А нам нужен физик, хорошо разбирающийся в нейтронах, протонах и прочих электронах. Кто-то должен отделять зерна от многих и ненужных плевел. Вот вы и будете на месте анализировать те сведения, которые мы будем получать от Дэвида Гринглесса и Бруно Понтекорво. Правительство США считает Советский Союз своим главным союзником, поэтому вы вряд ли попадете на крючок УСС или ФБР. А с Фельдманом-Бенедетто мы разберемся сами. Впрочем, вы можете послать нас ко всем чертям – вы уже сделали то, что вам поручили.

Алексей вновь задумчиво посмотрел на гулкие океанские волны, накатывающие к берегу, а, затем с легким шумом убегающие назад в море. В последние дни, слушая как его новые друзья, эти милые идеалисты Бруно Понтекорво, Дэвид Гринглесс и Юлиус Розенберг рассуждают о Советского Союзе, он порой думал, что эта божественная страна им приснилась. А иногда ему казалось, что вся его прошедшая жизнь в СССР была сном. Только теперь эти наивные ребята будут помогать выдуманной ими стране, живя в благополучной Америке и Канаде, а ему предстоит возвращаться в государство, где немало мест, обтянутых колючей проволокой, и стоят вышки, с которых за современными рабами поглядывают вохровцы-надсмотрщики.

Остаться здесь, конечно, заманчиво. Тем более, женившись на Ванде – он и сам не заметил, как жалость к этой девушке переросла в любовь. С другой стороны, на родине ждала интереснейшая работа в «Лаборатории №2» под руководством большого бородатого умницы Игоря Васильевича Курчатова. С такими людьми Зиедонис был готов работать даже за колючей проволокой. Во всяком случае, о пребывание в саровской шарашке он вспоминал с некоторой ностальгией…

– О чем задумался, Алеша? – прервал мучительные размышления Олег. – Ты именно здесь нужен нашей стране, так что соглашайся и не думай.

Зиедонис понимал, что друг просто пришел на помощь, чтобы разрешить его сомнения, и все-таки попал в точку. Какой бы ни была его страна, но сейчас она ведет жестокую войну, и он обязан подчиняться воле ее руководителей.

– Да, я согласен, конечно, какие могут быть разговоры?

– А мы и не ждали другого ответа, – невозмутимо произнес Семенов-Таубман. – Что касается вас, товарищ Лукин, то я уполномочен передать вам, что центр благодарит вас за успешно проведенную вербовку Понтекорво, Гринглесса и Розенберга. Когда миссия товарищей Михоэлса и Фефера закончится, вы отплывете с ними на родину. А пока центр просит вас выполнить еще два важных поручения.

С этими словами сотрудник резидентуры снова полез в свой кожаный портфель, достал фотографию солидного мужчины лет пятидесяти в очках и в аккуратном костюме при галстуке, а также три конверта и протянул все это Олегу:

– На фото профессор Гарвардского университета Питирим Сорокин. Русский эмигрант, как нетрудно догадаться. В семнадцатом – ярый враг советской власти, ныне же – большой друг СССР. Или прикидывается большим другом СССР. Вот это вам и надо выяснить: кто он нам – друг или враг?

– Хм, как же я с ним смогу увидеться? – почесывая подбородок, спросил Лукин.

– О-о, тут никаких сложностей нет, – заверил Семенов. – Послезавтра в Бостоне пройдет митинг поддержки Советского Союза в войне с Германией. Его организует местный Комитет помощи воюющей России. Сорокин – член этого Комитета. И они через наше посольство передали приглашение, чтобы на этом мероприятии присутствовал кто-нибудь из самой воюющей России. Вот вы, Олег Александрович, и будете нашим представителем. Ведь официально вы прибыли вместе с Михоэлсом и Фефером, а они уже побывали на десятках подобных митингов. Теперь пришел ваш черед.

– Хорошо, – согласился Лукин. – А эти конверты я должен передать профессору? 

– Ни в коем случае! В конвертах деньги. И деньги немаленькие. Их надо с максимальной деликатностью передать: один – Бруно Понтекорво, второй – Юлиусу Розенбергу, третий – Дэвиду Гринглессу. Это аванс за ту неоценимую помощь, которую мы от них ждем.

С этим словами Семенов ловко, одним щелчком, захлопнул портфель, давая понять, что больше никаких заданий не будет. 

 Аванс, задания и расчет

 Никодимус ловким щелчком открыл лежащую на траве сумочку Мины и засунул потрепанный почтовый конверт с деньгами и продуктовыми карточками.

– Это еще зачем? – удивилась Мина.

На что Никодимус безучастно ответил:

– Местные оламы в таких случаях говорят: «Дают – бери, а бьют – беги». Считай, что это аванс за будущие задания.

Они вновь стали регулярно встречаться в парке, но не в Сокольниках, а в формально закрытом, но никем не охраняемом Измайловском имени Сталина на берегу пруда. Садились на траву, подстелив старые газеты, и обсуждали текущие дела. Двум наблюдателям, давно потерявшим связь с нижним миром, было о чем поговорить.

Мина на днях по заданию полковника Сергеева встретилась с актером Воропаевым, причем не где-нибудь, а на конспиративной квартире по улице Чкалова. Популярный артист смертельно боялся ареста за то, что, будучи секретным сотрудником, не разглядел у себя под носом целую банду немецких шпионов. Человек, которого вся страна знала, как мужественного летчика, танкиста и бесстрашного разведчика, плакал, каялся и просил прощения у женщины с золотистыми волосами за то, что, поверив им, принял Марфу Ионовну за шпионку.  А когда успокоился, сообщил, что к нему в гримерку приходил среднего роста молодой человек в сером шерстяном свитере, и очень интересовался ею. Грозил донести в НКВД, что Михаил Ефимович работал на Льюиса, и, якобы, у него даже имеются доказательства. Если, конечно, он не поможет разыскать Марфу. Вероятно, это посланец нового «Льюиса», прибывшего взамен погибшего Альбертуса.

– Да, любезная Мина, от тебя требуется осторожность и еще раз осторожность, – резюмировал Никодимус. – Мы должны разобраться, откуда берутся эти посторонние наблюдатели? Пока мне понятно, что ни Гулень, ни Спиру к ним отношения не имеют, и об их деятельности не ведают.

Савус и Мишус узнали от Ульвана, что информация о начале работы по «Божьей искре» в СССР привела Спиру в восторг. А на сообщение о ликвидации группировки Льюиса он даже не обратил внимания. Не мог так вести себя соправитель, если псевдо Льюис был его человеком. Так кто же направляет сюда таких странных наблюдателей? Не сам же Кор – этот старый божественный козел? 

Пока осталась одна зацепка – молодой человек в сером свитере. И Никодимус решил устроить ему ловушку. Мина должна передать Воропаеву задание, якобы, от Сергеева, помочь выдать Марфу Ионовну посланнику нового Льюиса. Тот должен сказать молодому человеку, что назначил ей встречу в Измайловском парке возле пруда в ближайший вторник в 21.00. И Мина придет, и будет ждать. Но не одна, а вместе с Никодимусом, который притаится за деревьями. Рискованно? Да рискованно. Но Никодимус не позволит им погубить свою любимицу, даже если этих «льюисов» придут двое или трое. Если что, лишних он уберет сразу, а одного оставит, чтобы выведать, где находится нить, которая ведет в нижний мир к неведомому руководителю странных наблюдателей.

Обговаривать план детально не имело смысла. Они оба прекрасно понимали друг друга и привыкли действовать исходя из обстановки, а не руководствоваться придуманными схемами. После недолгого разговора Мина поднялась с травы, отряхнула легкое пальтецо, подобрала с земли желтый лист и, играючи им, направилась к трамваю.

ххх

Сегодня ей предстояла еще одна не менее важная встреча. На площади Революции возле гостиницы «Москва» ее ожидал красавец-офицер в капитанских погонах – их еще зимой ввели по всей Красной армии. В руках он держал букетик оранжерейных мимоз, непонятно, каким чудом оказавшихся в военной Москве. Увидев Мину, он забыл про цветы, схватил девушку в объятия и крепко прижал к себе.

– Серго, не надо так при людях, – строго попросила Мина.

– Плевать я хотел на людей, – ответил младший Берия, не выпуская ее из объятий. – Я страшно люблю тебя и хочу, чтобы ты это знала.

Серго скороговоркой сообщил, что сейчас его ждет серьезная командировка в Персию – там должны встретиться руководители государств антигитлеровской коалиции. Это держится в большом секрете, но Марфа – свой человек, работает на НКВД, поэтому ей доверить можно. Берии-отцу и Берии-сыну предстоит большое дело по обеспечению безопасности переговоров. А когда Серго вернется – а он обязательно вернется – они с Марфой поженятся.

Мина осторожно, но с силой освободилась от жарких объятий обаятельного грузина, взяла его за правую руку с цветами и тоном учительницы заговорила:

– Дорогой мой Серго. Сейчас ты поедешь на Ордынку и подаришь эти цветы своей любимой Любаше.  Не удивляйся, я все про вас с Любашей знаю. Она славная девушка, и вы поженитесь, как только ты вернешься из своей Персии.

– Она не смогла доносить моего ребенка, и больше рожать не сможет, – мрачно произнес Серго.

– Ничего, возьмете деточку из детского дома. Любаша любит тебя, и ты любишь ее.

– Я тебя люблю.

– Меня не надо любить, – тем же тоном продолжила Мина. – Я никогда не стану твоей женой. Я вообще не стану ничьей женой, я не гожусь к семейной жизни. Я, если хочешь знать, падшая женщина.

– Зачем ты на себя наговариваешь, ты – отважная женщина. Тебя нельзя не любить.

– Да, я – отважная, но любить меня не надо.

Мина потрепала парня по голове и зашагала прочь в сторону метро. Она шла в хорошем настроении – приятно, когда тебя любят, даже если ты сама отвергаешь эту любовь. А, главное, предстояла интересная, как в прежние годы, работа с любимым Никодимусом. Опасность нового дела только подогревала желание.  И не заметила Мина, как возле ступенек, ведущих на станцию «Площадь революции», к ней приблизился молодой человек в сером шерстяном свитере. Он крепко сжал ее руку и сказал в самое ухо: «Это тебе расчет за Льюиса», после чего вонзил ей нож по самую рукоять, попав точно в печень. А затем вырвал у падающей Мины сумочку и скрылся в дверях метрополитена.

Огорошенный Серго смотрел вслед уходящей девушке и увидел, как, к ней подошел какой-то тип, и она, не успев подняться к зданию метро, упала прямо на ступеньки. Через несколько мгновений он уже был рядом с нею. Серго приподнял ее за плечи, увидел закрытые глаза и нож, торчащий возле кармана легкого пальтеца.  Девушка задыхалась и не могла говорить. Первым желанием лейтенанта стало срочно найти убийцу и пристрелить его собственной рукой. Он поднял голову и обнаружил, что вокруг них собралась толпа. Оглядев беспомощно людей – того, кто убил, понятное дело, среди них не было – Серго вновь посмотрел на лицо Мины. Она на короткое время открыла глаза, что-то очень тихо прохрипела и тут же замолчала навеки.

Не всегда молчание – золото

Лукин на короткое время закрыл глаза, чтобы вспомнить, как выглядел человек на фото, которое показал ему Семен Семенов за столиком летнего кафе на набережной Брайтона. Когда он вновь открыл, сомнений не было – высокий аккуратный мужчина в очках, стоявший возле трапа двухмоторного Douglas аэродрома Бостона, был никто иной, как Питирим Сорокин.

Стоило Олегу Александровичу спуститься и вступить на бетонную площадку, как гарвардский профессор сам подошел к нему. После часового перелета у Лукина с непривычки кружилась голова, слегка подташнивало, от непонятного волнения пересохло в горле, и он сумел только прохрипеть:

– Good afternoon professor, how did you recognize me?[i]

– Добрый день, Олег Александрович! Я очень рад вас видеть. Вы первый советский человек, с которым я встречаюсь в США. А узнал я вас вот по этой фотографии.

С этими словами гарвардский профессор вытащил торчащий из бокового кармана, весьма помятый номер газеты Boston Globe, где на первой странице спускались по трапу огромного океанского лайнера приветствуемые толпой актер Михоэлс, поэт Фефер и Лукин. Зиедонис в кадр не попал.

– А ваше имя, отчество и фамилию мне сообщили в советском консульстве в Нью-Йорке, а также номер рейса, на коем вы прилетите.

Услышав безукоризненную русскую речь из уст американского ученого, Олег быстро успокоился, головокружение прошло само собой, и он легко зашагал вслед за Сорокиным в сторону белоснежного аэровокзала с высокой башенкой.  Гул винтокрылых машин мешал общению, а потому они молчали и заговорили только после того, как, покинув аэропорт, уселись в шикарный светло зеленый Chrysler, выделенный для встречи советского гостя президентом Гарвардского университета. Чернокожий водитель вежливо отобрал из рук Лукина небольшой чемодан с его нехитрым скарбом, поместил в багажник автомобиля, после чего любезно открыл заднюю дверцу, приглашая ученых садиться.

– Я, кажется, знаю вашего отца, Олег Александрович, – заговорил Сорокин, как только машина тронулась с места. – Он ведь, как и вы, был ученым?

– Я своего отца совсем не помню, – подхватил беседу Лукин. – И маму тоже…

– Да-да, понимаю. Их расстреляли бесчеловечные большевики, решив, что они заговорщики.

– Нет-нет, что вы, – возразил советский гость. – Они умерли от болезней в начале двадцатых годов. Сначала отец, затем мама. Время было трудное, голодное. Мне рассказывали, что эпидемии ходили одна за другой.

– Вы, конечно, правы, – с грустью согласился гарвардский профессор. – Хорошо помню эти годы, люди мерли, как мухи. Особенно ученые – они ведь не относятся к классу победившего пролетариата, а потому их не считали нужным хорошо кормить. Жаль, что вы не сын Александра Лукина. Понимаю, фамилия Лукин весьма распространенное, а имя Александр и подавно.

Бостон, Публичная библиотека

Уже через четверть часа светло зеленый Chrysler подкатил к зданию Бэйтс-Холла – Публичной библиотеки Бостона, похожему на венецианский дворец дожей, виденный Лукиным на картинках. Над входом колыхались под легким ветерком звездно-полосатый флаг США и красный Советского Союза. Взволнованный увиденным полотнищем родной страны на чужой земле, Олег Александрович вместе с Сорокиным поднялся на второй этаж. Там их встретил директор библиотеки и препроводил в чем-то напоминающий внутреннюю часть католического храма читальный зал, столы которого были оттеснены к арочным окнам. Вместо них на обычных стульях сидели люди разных возрастов, по преимуществу студенты и преподаватели вузов.

Как только Лукин с Сорокиным вошли в зал, раздались аплодисменты. Советский гость отметил про себя, что гарвардский профессор явно пользуется авторитетом. А тот обернулся к Лукину и, не скрывая удовлетворения, произнес:

– Поприветствуйте их, господин Лукин. Они пришли, чтобы на вас посмотреть и вам аплодируют.

Олег Александрович смущенно помахал правой рукой, и весь зал в едином порыве еще громче захлопал в ладони.

– По-моему, я не заслужил такой овации, – почти прокричал на ходу Лукин, еле поспевая за Сорокиным.

– Вы может и нет, но ваша… наша страна заслужила, – обернувшись, не останавливаясь, ответил профессор.

Они поднялись на сцену, где за невзрачным столом уже сидело одно официальное лицо, и устроились так, что Сорокин оказался в центре, а Лукин примостился с краю. И это было сделано намеренно, поскольку после короткого, прямо с места, выступления официального лица слово предоставили советскому гостю, и ему пришлось идти к трибуне.

Не готовый к такому повороту Олег, неожиданно воодушевившись, произнес довольно-таки яркую речь, в которой сравнил нацизм с раковой опухолью, чьи метастазы расползаются по всей Европе, неся угрозу всему миру. А Советский Союз вместе с другими странами антигитлеровской коалиции, подобно хирургу, призван основательно вырезать опухоль и тем самым оздоровить человечество. Конечно же, он напомнил и о жестоком Сталинградском сражении, о недавней победе под Орлом и Белгородом, о тяжелых страданиях ленинградцев, оказавшихся в блокаде, которую с таким трудом всего несколько месяцев назад удалось прорвать. Судя по вновь устроенной овации, выступление советского гостя американцам пришлось по душе.

ххх

После мероприятия Сорокин усадил Лукина во все тот же Chrysler и тоном хозяина приказал водителю ехать на север в сторону некоего Винчестера. Уже через двадцать минут они из суетливого Бостона въехали в старомодный, тихий, утопающий в зелени городок и подкатили к светлому двухэтажному строению, окруженному осинами и кленами вперемежку с азалиями, розами, рододендронами и глициниями. Получив чемодан из рук водителя, Сорокин отпустил его, а гостя повел в дом, похваставшись на ходу, что за этот сад с цветами он получил золотую медаль Массачусетского садоводческого общества.

На крыльце со стороны сада их встретила миловидная женщина средних лет в белой полосатой блузке и серой юбке.

Елена и Питирим Сорокины

– Вот, миссис Елена, я, как и обещал, привез тебе в виде подарка нашего гостя, – шутя, немного торжественно произнес профессор, передавая жене чемодан Лукина, который сам Лукин пару раз попытался было взять его в свои руки, дабы не нагружать пожилого человека. – Увы и ах, оказалось, что он вовсе не сын нашего погибшего друга Саши Лукина.

– Да? А мне кажется, что вы, Олег Александрович, очень похожи на Сашу, – удивилась хозяйка. – Как бы то ни было, мы вам очень рады. Входите в дом.

Минуя прихожую, они прошли в большую гостиную-столовую, где уже был накрыт стол. Обед, приготовленный Еленой Петровной Сорокиной, показался Лукину божественным даже по меркам сытой Америки. До сих пор, к кому бы в гости он с Зиедонисом не приходил, им подавали чай или кофе с печением и в лучшем случае блюда, приготовленные из магазинных полуфабрикатов. Сорокины же не утратили славянской щедрости, а потому кормили гостя вкусно и сытно – салатом из самых разнообразных овощей, выращенных на их собственном огороде, ароматным стейком из баранины с рисом коричневого цвета, а на десерт – волшебный шоколадный торт.

Миссис Сорокина умудрялась подавать свежеприготовленные блюда, активно при этом участвуя в беседе. Гость с далекой Родины был ей в высшей степени интересен, и она попросила Лукина, чтобы он немного рассказал о себе, чем он занимался до войны.

Признаться в том, что до 1942 года он пребывал в Воркутлаге, Олег не имел права, а  потому сообщил, что начинал свой путь в науку в ленинградском Институте языка и мышления, а с 1937 года преподавал в Сыктывкарском педагогическом институте.

– Постойте-постойте, – перебила его рассказ Елена Сорокина. – Сыктывкар – это, если я не ошибаюсь, бывший Усть-Сысольск.   

Лукин кивнул головой.

– И после этого вы будете говорить, что вы не сын Саши Лукина? – всплеснула руками хозяйка дома. – Его жена, то есть ваша мама, сама родом из…

И тут госпожа Сорокина замолчала, увидев, как ее супруг поднял вверх ладони, давая жене понять, что эту тему развивать не стоит. На какое-то время повисла неловкая пауза, пока Питирим Александрович не решил увести разговор от опасной темы, перейдя к другой – не менее опасной:

– В тридцать седьмом расстреляли моего друга Леву Карахана. Он якобы участвовал в некоем фашистском заговоре. Ничего нелепее нельзя придумать. А вас-то за что сослали в Сыктывкар?

Лукин понял, что лучше сказать хотя бы часть правды о себе, иначе эти милые люди перестанут ему верить, а потому честно признался:

– Понимаете, я разошелся во взглядах со своим учителем Николаем Яковлевичем Марром. Он, правда, к тому времени уже умер, но его последователи не смогли мне этого простить.

– Николай Яковлевич Марр? – задумчиво произнес Сорокин. – Помню такого. Читал у нас в Петроградском университете лекции по истории азиатских народов. Революционеров на дух не переносил. А вот с большевиками как-то спелся. Придумал новое учение о языке – стал, так сказать, лингвистическим марксистом. Знаете, что я вам посоветую, господин Лукин? Продолжайте критиковать Марра. После войны вас за это не только никуда не сошлют, но и...

– Пит, на что ты толкаешь молодого человека? – укорила супруга Елена Сорокина.

– Я его ни на что не толкаю, а лишь указываю путь наверх по карьерной лестнице. Сталин давно уже послал марксизм к черту, а после войны он будет рад его и вовсе похоронить. Ему нужен не утопический коммунизм, не классовая борьба, а советская империя, которая, как и всякая другая империя, стремиться к расширению. А для этого, если понадобиться, он с легкостью объявит антимарксистом кого угодно – хоть самого Маркса. И будет рад начать с критики вульгарного лингвистического марксизма. Это ведь так удобно!   

Лукин не знал, что сказать, а потому молча жевал свой кусок сладкого шоколадного торта.

ххх

После обеда Сорокин пригласил гостя в свой кабинет. Лукин решил, что теперь пришла пора каким-то образом выпытать у хозяина дома, кто он есть на самом деле: друг или враг СССР. Но он никак не мог придумать, с чего ему начать. Однако гарвардский профессор заговорил сам:

– Признаюсь как на духу, Олег Александрович, я очень боялся, что Красная армия не выдержит напора германской военной машины. Она ведь без особых усилий сокрушила почти все страны Европы. И я опасался, что падут Москва и Ленинград. Но мы, черт возьми, выстояли.

– Извините меня, Питирим Александрович, я слышал, что вы когда-то были противником советской власти.

– Советской власти, но не Советского Союза. А сейчас, все распри позабыв, мы Еленой делаем все возможное, чтобы хоть на маленькую толику ослабить тяжкие страдания моего народа. Наверное, мне уже никогда не доведется ступить на землю моей Родины, но мысленно я всегда с ней.

– А вы бы хотели приехать к нам? Пусть не сейчас, а после войны? – осторожно уточнил советский гость.

– Еще бы не хотеть! – неожиданно разволновался гарвардский профессор. – Меня зовут чуть ли не во все цивилизованные страны. Кроме гитлеровской Германии, разумеется, и ее сателлитов. А вот своей Родине я совсем не интересен. Передайте вашим коллегам-ученым, что, если Академия наук или Ленинградский университет, или даже ваш Сыктывкарский пединститут пришлют мне приглашение, я прилечу к вам на собственных крыльях.

Лукин не стал больше задавать никаких глупых и лишних, вопросов. Он про себя решил, что передаст Семенову: профессор Сорокин большой друг СССР, и его надо обязательно пригласить на Родину.

 ххх

Наутро Лукин улетел в Нью-Йорк и в аэропорту North Beach, как было заранее обговорено, встретился с Бруно Понтекорво. Он с женой и сынишкой делал пересадку на пути в Монреаль, где ему предстояло работать над разработкой и пуском большого исследовательского реактора на тяжелой воде, необходимого для создания атомной бомбы. Улучшив минуту, когда Марианны и Джиля не было с ними, Олег, испытывая страшную неловкость, протянул Бруно конверт. В ответ итальянец вежливо улыбнулся:

– Не обижайтесь, товарищ Лукин, но я перестану себя уважать, если буду помогать вам за деньги.

Они обнялись, Олег дождался вылета на Монреаль и простился с семейством Понтекорво, как оказалось, навсегда.

На следующий день уже в Нью-Йорке Юлиус Розенберг холодно попросил убрать протянутый Лукиным конверт с деньгами куда подальше, поскольку работать на Советский Союз – это великая честь, за которую денег не берут. Олег собирался было вернуть все три конверта Семенову, но для очистки совести решил все-таки заглянуть и к Гринглессу. Дэвид охотно принял конверт, не вскрывая его. Несколько ошарашенный Лукин спросил: «Этого достаточно?». На что новоявленный наблюдатель советской разведки ответил: «Не знаю, но зачем отказываться, если предлагают».

«Этого недостаточно!»

Узнав в очередной раз, что ему предлагают, Зиедонис уже не был сколь-нибудь ошарашен. Он успел привыкнуть к совершенно чуждым ему еврейским обрядам. Его отец не раз говорил, что все эти еврейские обычаи, как и еврейские праздники, придуманы еврейской буржуазией, чтобы отвлечь еврейский пролетариат от классовой борьбы. И вот теперь, как это ни парадоксально, Алексей честно проходил обряды ради первого в мире пролетарского государства.

Ванда не ответила отказом, когда Зиедонис предложил ей выйти за него замуж, но поставила условие: венчаться они будут по иудейскому обычаю. Алексей был заранее на все согласен, но оказалось, что для начала он сам должен стать полноценным евреем. А то, что он не полноценный, Зиедонис узнал, когда в разговоре с будущей невестой признался, что мама у него русская. К тому же его родители не удосужились сделать сыночку обрезание, дабы он влился в ряды богоизбранного народа. Поэтому, как ни крути, а придется делать так, что ему будет больно.

Физическая боль не пугала – на допросах в НКВД он натерпелся всякого. Другое дело душевные муки, возникавшие из понимания, что, становясь настоящим иудеем, он рвет пуповину, связывающую его с Родиной, где религии не жалуют. И рождается еще один парадокс: на все эти жертвы Зиедонис идет именно ради этой самой Родины. 

Алексей пробовал мотивировать себя иначе: он идет на это ради того, чтобы жить с Вандой и любить Ванду. Но и тут как-то не складывалось. За несколько месяцев жизни в Нью-Йорке мисс Валевская чудесным образом преобразилась – немного пополнела, лицо слегка округлилось, плечи расправились, взгляд стал прямым. В общем, курносая замухрышка обернулась красоткой и любимицей ортодоксальной еврейской общины Нью-Йорка. Соплеменники без труда устроили Ванду педагогом в частную еврейскую школу, где преподавание велось на идише. И она рассказывала деткам про знакомые ею с малых лет Тору и Танаху. Но ведь не такую девушку полюбил Алексей. Ему по сердцу пришлась хрупкая и беззащитная Ванда, и теперь Зиедонис не мог понять: любит ли он ее или уже «завяли помидоры».

Хотя во всем прочем жизнь складывалась вроде бы нормально. По рекомендации Семена Семенова Алексея приняли на работу в филиал Советской закупочной комиссии. Каждый день, включая выходные, он являлся в ее офис на Мэдисон Авеню, 210, внимательно изучал документы поставляемой по лэнд-лизу военной техники, затем вместе с другими экспертами выезжал в порт и знакомился с техникой воочию, проверял комплектность и соответствие заданным параметрам. Работа скучная, но необходимая. Сам вид погружаемых на теплоход танков и артиллерии, которым предстояло в скором времени палить по нацистам, грел душу. 

Что касается главного, ради чего он торчал в Нью-Йорке, то Семен Семенов, чей кабинет располагался на том же Мэдисон Авеню, 210, при случайных встречах и вопросов «когда?» неизменно отвечал: «Ждите».

ххх

Пребывая в ожидании настоящего дела, Зиедонис все свободное время вынужденно посвящал изучению Торы и ее 613 заповедей. Пожилой седобородый раввин из синагоги Хевра Линас Хазедек в Бронксе, к которому Алексея привела Ванда, дал ему девять месяцев, чтобы их освоить и запомнить. Зиедонис управился за три. Однако потребовалось еще столько же времени, чтобы собрать раввинский суд, перед коим Алексею пришлось держать экзамен. Но он его с честью выдержал, и его прямо из зала суда привели в небольшую комнату и сделали обрезание. Рана вскоре зажила, но местные раввины не любили торопиться и только через месяц его пригласили в ту же синагогу, но провели не в зал, а в маленький бассейн, именуемый миквой. Там ему повелели раздеться догола, спуститься по ступенькам вниз и один раз окунуться. Зиедонис покорно исполнил эту процедуру, чем-то напоминавшую ту, что с ним и Олегом проделали в Уламколе, после чего хотел было одеться, но ему не дали, снова задали несколько вопросов по заповедям Торы, дабы убедиться, что кандидат в иудеи их не забыл. А когда убедились, вежливо попросили окунуться еще раз.

Это был завершающий этап гиюра – обращения в иудаизм. После него очищенный от греховного прошлого Зиедонис получил имя Абрам. Он его выбрал сам, поскольку именно так звали его отца до принятия им православия. Таким образом Зиедонис-младший вернул свою родословную на круги своя.

Главное препятствие на пути к женитьбе было устранено, но пожилой раввин вновь посоветовал не торопиться, поскольку обращение в иудеи ради брака не приветствуется. Ожидание затянулось до весны, пока теперь уже у Ванды не лопнуло терпение. И тогда, посоветовавшись с раввинами, она сама назначила свадьбу на май 1944 года. 

ххх

Пелем-Бей-парк

Торжество бракосочетания проходило в тихом уголке Пелем-Бей-парка на северо-востоке Бронкса. Гостей к беспокойству и удивлению Абрама-Алексея собралось немало. Кроме супругов Розенбергов и раввинов в широкополых черных шляпах, перед которыми он представал на суде, Зиедонис никого не знал. Его успокоили: все остальные – это друзья и подруги Ванды, а, значит, и его друзья. Не стоит также беспокоиться по поводу расходов – их на себя примет община. Накануне жених и невеста подписали брачный договор, но им объяснили, что недействителен до тех пор, пока не пройдет брачная церемония под хупой.

Невидимый среди зелени кустов и деревьев небольшой оркестр заиграл веселую и ироничную мелодию, и двое незнакомых мужчин, принявших на себя роли «отцов», аккуратно взяли Абрама-Алексея с двух сторон за локотки и подвели под белый балдахин на четырех шестах, который и был так называемой хупой. Затем туда же две улыбающиеся во весь рот девушки, игравшие роли «матерей», привели Ванду. По идее, это должны быть реальные отцы и матери жениха и невесты, вот только в данном случае по понятным причинам их пришлось заменять условными родителями.

Как и положено невесте, Ванда была вся в белом. Зиедонис, одетый в черный с иголочки костюм, такого же цвета галстук и белую кипу, попытался было улыбнуться, но вышло натянуто. По подсказке одного из «отцов», он покрыл лицо Ванды белой прозрачной вуалью, сквозь которую была видна ее широкая улыбка.

Музыка сменилась. Скрипка и флейта затянули нечто меланхолическое, под балдахин зашли пожилой раввин со своим молодым коллегой. Сначала тот, что постарше, зачитал на идише молитву над бокалом вина, который держал тот, что помоложе. После чего Абрам-Алексей и Ванда вино немного отпили из бокала, для чего одной из «матерей» пришлось приподнять у невесты белую вуаль. Последовала другая молитва, по завершению которой жених, как его заранее научили, надел на указательный палец Ванды кольцо, а седобородый раввин зачитал брачный контракт, из которого следовало, что мистер Зиедонис обязуется обеспечить свою жену пищей, одеждой, любовью и заботой. Абрам-Алексей слушал и про себя морщился: он не мог себе представить, как на свою скромную советскую зарплату он обеспечит Ванду первым и вторым. Да и любовь в последнее время стала вызывать у него сомнения. Что же касается заботы, то на нее у него просто не хватало времени.

Завершилось это странное для Зиедониса действо тем, что он, опять же по подсказке молодого раввина, разбил правой ногой лежащий на полу стакан.  Абрам-Алексей делал все, что ему говорили, не вдумываясь в смысл этих действий. Накануне ему долго объясняли их значение, но даже цепкая память Зиедониса предпочла не задерживать это у себя, а он сам давно уже предпочел плыть по течению.

Убедившись, что стакан разбит, оба раввина и несколько гостей запели совершенно незнакомую Абраму-Алексею весьма озорную песенку. Ее тут же подхватил оркестр, и обе пары «отцов» и «матерей» вкупе с раввинами, взявшись за руки, закрутили вокруг жениха и невесты хоровод.

ххх

На брачном пиру, устроенном рядом с хупой в окружении сиреневых гиацинтов и цветущих лип, новоиспеченные супруги сидели во главе длинного стола, уставленного достаточно скромными яствами, белым и красным вином. А гости, как выяснилось, и не собирались объедаться. Один за другим они произносили банальные тосты с пожеланиями долгой и счастливой жизни, вручали подарки – субботние подсвечники и конверты с деньгами, а затем шли танцевать. Зиедонису плясать не хотелось, но этого и не требовалось. По ходу очередного танца жениха и невесту прямо со стульями вынесли в центр небольшой площадки и весело крутились вокруг них.

Часа через полтора гости наконец-то устали и приняли жевать нехитрые десерты, пить чай и кофе и негромко обсуждать события последнего времени в Европе – наступление англичан и американцев возле города Кассино в Италии, спорили, когда они смогут овладеть Римом. Не забыли и про Россию, хвалили Сталина за освобождение Севастополя, но ругали за депортацию крымских татар.

Завершающий тост произнес Юлиус Розенберг. Он напомнил гостям, что Зиедонис прибыл из великой страны, которая вот уже три года бьется в смертельной схватке с нацизмом, уничтожившим всю родню его молодой жены, что-то сказал о вкладе самого Абрама-Алексея в эту борьбу и пожелал им обоим счастливой жизни в такой тихой и такой несовершенной Америке. Отхлебнув из бокала, он вместе со своей женой подошел к молодоженам и когда те встали, супруги Розенберги вручили им два свертка. Первый, преподнесенный Этель, предназначался Ванде. Это была, как пояснила гостья, детская Тора на английском языке с картинками. Она пожелала Ванде рожать побольше детей. А уж они будут с радостью читать эту вечную книгу и изучать историю еврейского народа.

Юлиус вложил в руки Зиедониса Тору на русском языке, чтобы он не забывал свой родной язык. И полушепотом в левое ухо произнес:

– Вскрой у себя дома и так, чтобы никто, даже Ванда, не видела.

ххх

Утром следующего дня Абрам-Алексей проснулся в уютной двухкомнатной квартирке в многоэтажном кирпичном доме в Бронксе, который еврейская община помогла ему снять, дав денег взаймы. Рядом на мягкой постели посапывала голая Ванда, счастливо лишившаяся нынешней ночью девственности на вполне законных основаниях. До этой ночи Зиедонис две недели приводил квартиру в порядок, чтобы после обряда бракосочетания ввести в нее молодую жену.

Стараясь ее не разбудить, натянув на себя трусы и майку, босиком Зиедонис прошел в небольшую кухню-гостиную, нашел среди подарков пакет, врученный на свадьбе Розенбергом, раскрыл его и убедился, что это действительно Тора на русском языке. Лениво полистав, он поначалу испытал разочарование – ничего, кроме Пятикнижия Моисея она не содержала. Вот только картонная обложка ему показалась слишком толстой.

 Абрам-Алексей быстро отыскал в ящике кухонного шкафа острый нож и аккуратно вскрыл обе обложки. Внутри них оказались тончайшие листы бумаги с различными формулами и схемами. Отдельная записка поясняла, что все это получено от Дэвида Грингласса, и Юлиус Розенберг выражал надежду, что товарищ Зиедонис сумеет в них разобраться и дать им оценку.          

Пробежав листки глазами, Абрам-Алексей неожиданно почувствовал облегчение. Теперь его жизнь наполнилась смыслом. Осталось только найти в квартире место, где будут храниться эти бумаги так, чтобы Ванда не смогла их отыскать. Пусть лучше они провалятся куда-нибудь.

 - - - - - - - - -

 [i] Добрый день, профессор, как вы меня узнали? (англ.)

                                         * * *