'Накануне одной литературной конференции меня предупредили:
- Главное, не обижайте Коржавина.
- Почему я должен его обижать?
- Потому что Коржавин сам вас обидит.
А вы, не дай Бог, разгорячитесь и обидите его. Не делайте этого.
- Почему же Коржавин меня обидит?
- Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый.
- Я тоже ранимый.
- Коржавин - особенно. Не обижайте его...
Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал:
- Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...
Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав:
- Бродский - талантливый поэт, хоть и ленинградец...
Затем он произнес несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга.
Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал:
- Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так:
'Извините, конечно, но вы - дерьмо'.'
Сергей Довлатов
Сначала несколько стихов Наума Моисеевича, чтобы напомнить кто он и о его творчестве:
'Памяти Герцена.'*
* Речь идет не о реальном Герцене,к которому автор относится с
благоговением и любовью, а только об его сегодняшней
официальной репутации.
БАЛЛАДА ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ НЕДОСЫПЕ
(Жестокий романс по одноименному произведению В.И.Ленина)
Любовь к Добру разбередила сердце им,
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.
И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.
А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, -
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.
И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.
Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.
Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.
Да он и сам не знал, пожалуй, этого,
Хоть мести в нем запас не иссякал.
Хоть тот вопрос научно он исследовал, -
Лет пятьдесят виновного искал.
То в "Бунде", то в кадетах... Не найдутся ли
Хоть там следы. И в неудаче зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.
И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним, - как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал свое.
Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить!!!
1972
'Зависть'
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще.
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь...
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплёскивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
Мы не будем увенчаны...
И в кибитках,
снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
1944
***
Мы родились в большой стране, в России!
Как механизм губами шевеля,
Нам толковали мысли неплохие
Не верившие в них учителя.
Мальчишки очень чуют запах фальши.
И многим становилось всё равно.
Возились с фото и кружились в вальсах,
Не думали и жили стороной.
Такая переменная погода!
А в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
Но те, кто был умнее и красивей,
Искал путей и мучился вдвойне...
Мы родились в большой стране, в России,
В запутанной, но правильной стране.
И знали, разобраться не умея,
И путаясь во множестве вещей,
Что все пути вперёд лишь только с нею,
А без неё их нету вообще.
1945
"Стихи о детстве и романтике"
Гуляли, целовались, жили-были...
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна...
Звонок урчал... И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюблённым
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клёны,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану --
У всех поэтов ведь судьба одна...
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна...
А южный ветер навевает смелость.
Я шёл, бродил и не писал дневник.
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах...
Романтика, растоптанная ими,
Знамёна запылённые -- кругом...
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
30.XII.1944
Квартира его, в многоэтажном панельном доме, в Бруклайне, запомнилась мне особенным "книжным" беспорядком. Книги были по всюду -- в передней, в шкафах, на полу, в стопках, на столах и стульях. Тут же разбросаны были черновики. Сам хозяин хорошо во всём этом беспорядке ориентировался. Мы сели за стол, я включил магнитофон.
Я: Какой запомнилась Вам литературная Москва в начале 70-х?
Наум Коржавин: Вы знаете, она состояла из людей умных, которые понимали гораздо больше, чем те, кого я встретил приехав в Москву в 89-м. Вдруг забыли многие вещи. Тогда, в конце 1973, когда я уезжал, интеллигенты моего круга все знали, что страной управлять трудно, что Февральская Революция была неосторожной, что не нужно просто рушить всю систему и т.д.
А когда я приехал назад, уже все про это забыли. Не все, а очень многие. "Давай, даёшь!.. Этот -- подлец, он когда был таким!.. Давай, бей его!.." Те тоже конечно изо всех сил сопротивляются. На это уходит общественная энергия. И это ненужно, потому, что важнее спасти всё.
Я тогда сказал, что не надо толкаться на качающейся льдине. После этого меня прозвали "миротворцем". Я, по их выражению, был "христосиком". Хотя быть Христом совсем не так уж плохо, но я не Христос. А просто в данном случае мысль моя была не христианская даже, а чисто прагматическая -- так ведь и потонуть можно! Это вовсе не христианская проповедь, а просто прагматическое предупреждение.
Одна дура даже написала, что я чуть ли не "Голубь Мира" в эстетической области. Это чистый бред. Именно в эстетической области я человек нетерпимый. В интеллектуальной и эстетической областях. Вот в политической -- да, я очень терпим -- ведь идёт устройство жизни и без компромиссов тут не обойтись. А мысль, она не терпит компромиссов, она требует честности. Необходимо и внимательное отношение к чужой мысли, если она есть. А если мне человек говорит что-то, что он от тёти слышал, и требует чтоб я к этому относился с уважением, то он от меня этого не дождётся. А когда человек со мной просто не согласен, то я к нему не только терпимо отношусь, я отношусь к нему с уважением. И не просто потому, что правило такое, а потому что вдруг он прав окажется?! Важно только, чтобы человек умел думать, а не сообщал мне распространённые мнения, которые он где-то слышал. Но это всегда можно различить -- говорит ли человек своё или подслушенное.
Я: Ваше стихотворение "Памяти Герцена" тональностью сильно отличается от всех других. Расскажите пожалуйста о нём, как оно писалось.
Наум Коржавин: Да, оно отличается...
Тогда было очень душно. Очень захотелось мне свистнуть. (Смеётся) Не в смысле украсть что-то, а вот так. Ну я и свистнул. Потому оно так непохоже получилось на все остальные. Его громадная, черезмерная популярность тогда меня удивила. Я, конечно, от него не отказываюсь, печатаю его всегда. Оно по делу, по существу. Это крик многих поколений, которых учили истмату. Герцен тут ни при чём. Я даже специально оговорил, что речь идёт о статье Ленина, а не о Герцене, "к которому автор относится с большим уважением".
Я: Это у Вас единственное в таком роде стихотворение?
Наум Коржавин: У меня есть несколько похожих стихотворений. У меня, например, есть две басни. Есть и ещё несколько иронических стихотворений. Например -- "Подражание господину Беранжеру". Про то, что я не хотел бы к ним ехать. "Пусть к ним едет Советская власть". Шутливое такое стихотворение. Но и несовсем:
"Я тогда о судьбе их поплачу,
Правоте своей горькой не рад,
И по почте пошлю передачу
Даже Сартру -- какой он ни гад".
Я: Расскажите, как Вы начали писать стихи?
Наум Коржавин: Мне просто понравилось это занятие. Тогда я ещё ничего не понимал. Мне было лет 8-9. А потом, я опять начал писать стихи лет в 12-13, чтобы выразить чувства маня переполняющие. Поэтом я себя не считал, а просто мне так проще было выразить свои чувства. В 13 лет я написал первое нормальное стихотворение, которое мне удалось закончить. А уже в 15 я писал вовсю.
А как было в самом начале, я даже не помню. Помню, что был у меня плагиат в детстве. Вообще, я писал стихи, но никогда не читал их, не любил. Любил я читать книжки и преимущественно про войну. Только гораздо позже мне захотелось читать стихи.
Я: Расскажите пожалуйста о том, как Вы эмигрировали.
Наум Коржавин: Я не был эмигрантом в обычном понимании этого слова. прежде всего потому, что я понимал -- Америка это не рай...
***
То свет, то тень,
То ночь в моём окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу
Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.
Я к ним спешу.
Но полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем...
...Но нет во мне
Тоски, -- наследья книг, --
По той стране,
Где я вставать привык.
Где слит был я
Со всем, где всё -- нельзя.
Где жизнь моя --
Была да вышла вся.
Она своё
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет её,
Как нет и той страны.
Их нет давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.
И с тех широт
Сюда, -- смердя, клубясь,
Водоворот
Несёт всю ту же грязь.
Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.
Зовёт труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя --
пришла к концу.
Легла в подзол.
Вокруг -- одни гробы.
...И я ушёл.
На волю -- от судьбы.
То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
Бостон, Бруклайн
июль-август 1974
***
Никакой истерики.
Всё идёт как надо.
Вот живу в Америке,
Навестил Канаду.
Обсуждаю бодро я
Все свои идеи.
Кока-колу вёдрами
Пью -- и не беднею...
...Это лучше, нежели
Каждый шаг -- как веха...
Но -- как будто не жил я
На земле полвека.
Сентябрь 1974
Отрывок из "Письма в Москву"
...Там, близ дракона -- не легко.
И здесь -- не просто.
Я так забрался далеко
В глушь... В город Бостон.
Здесь вместо мыслей -- пустяки.
И тот -- как этот.
Здесь даже чувствовать стихи --
Есть точный метод...
1977
Я: Расскажите пожалуйста о том, как Вы эмигрировали.
Наум Коржавин: Я не был эмигрантом в обычном понимании этого слова. Прежде всего потому, что я понимал -- Америка это не рай... Когда я бежал сюда, я не строил больших иллюзий о Западе, но я искал тут свободы. И в этом я не ошибся.
Я знал, что тут может быть тяжело и мне было тяжело. Но я не ехал сюда богатеть или что-то такое ещё. Конечно, если б на меня свалился миллион или миллиард, я был бы очень рад, но добывать его абсолютно не входило в мои планы.
Именно поэтому каких-то больших разочарований у меня тоже не было. А в чём-то Запад показался мне даже лучше, нежели я ожидал. Я, например, считаю что Америка очень хорошая страна и если б она и дальше оставалась такой, то было бы очень хорошо. К сожалению, сегодня здесь происходят процессы очень опасные.
Но Америка, при всём этом, очень хорошая страна, хотя её и не любят интеллигенты. За исключением высоких интеллигентов.
Дело в том, что Америка, кроме как в журналах, нигде не проявляет своей интеллигенции. Правда уж там-то она остроумна, она умна и образована, она остра. Она почти вся консервативная.
Что такое консерватор в Америке? Это человек жаждущий спасти свободу. Такие люди могут принадлежать к широкому кругу партий, даже к социал-демократам и нацистам.
А либералы... они как у нас.
Как-то один американец сказал, что нехорошо получается когда американцы выслушивают только диссидентскую точку зрения, не обращая внимания на противоположную. А у нас другой точки зрения просто не было. Любая точка зрения, начиная с нацистской и кончая коммунистической, была диссидентской. А правительственной, официальной, просто не было. Было что-то что положено было говорить, но эти идеи никто не разделял -- ни вверху, ни в низу. Нигде.
Были диссиденты фашисты, были коммунисты, не предлагавшие, правда, старой коммунистической платформы... Хотя нет, коммунистов у нас практически не было. Может где-то в Италии они ещё в моё время, когда я уезжал, были. А в Москве -- нет. КПСС же и не партия даже.
Я: Как Вы относитесь к эмигрантам из России?
Коржавин: Когда я приехал, эмиграция только формировалась. В ней было много евреев. Хотя это неважно. Даже те, кто кричал и шлялся по синагогам, на самом деле евреями не были. Они просто примазывались. Настоящих евреев среди них было мало.
Все эти процессы происходили на моих глазах.
Стали ли люди другими после переезда сюда? В чём-то да, в чём-то нет. Они просто живут в других условиях. И соответственно на них реагируют. Поэтому волей-неволей, а есть определённые обязанности перед новой страной. Человек поутру должен прийти на работу. На работе он должен соответствовать, иначе потеряет её. Поэтому он не может:
Принимая бессонные споры
Утром в жалюзях тёмных окна...
Он так без работы останется. Это проза жизни, но это так. Поэтому человек вынужден быть иным.
А есть просто пижоны. Он приехал сюда и хочет быть чистым американцем. Всё американское ему якобы нравится и всё оно правильно. Это, конечно, неприятно. Во-первых, не всё здесь правильно. Да и вообще, человеку следует мыслить самостоятельно -- тогда может быть трудно, но не так обидно.
Люди, конечно, всегда пытаются чему-то соответствовать. Бывает, выходит не так, смешно.
Здесь, на Западе, существует некое отчуждение. Я часто предупреждаю об этом в Москве. Там на каждого падает отсвет другого. Жизнь общая. В эмиграции -- другое. Потому что здесь жизнь другая. Это не наша, не русская жизнь, которую мы тут не можем устраивать. Это смешно, это нагло с нашей стороны было бы. Мы пытаемся, делаем что-то у себя дома, люди когда приходят... Это -- другое, это бывает. Не только бывает, это есть. Но в остальном жизнь тут американская и должна быть американской. Но мы должны сохранять свои традиции.
Когда мы приехали сюда, страшные были порядки. Люди приезжали не зная что их ждёт. Они уезжали почему-то, из-за чего-то, не совсем сдуру. Многие из них, однако, хорошо сейчас устроились. Знавал я, например, физика одного медицинского. Приехав сюда, он, как человек рукастый, начал промышлять починкой часов, даже не подозревая, что он мог бы устроиться работать по профессии. А к его сыну ходил какой-то американец. Они как-то разговорились. Американец, узнав кем он был раньше, пригласил его прийти в одну компанию. Тот хоть и сомневался, но пошёл и в тот же день его взяли на работу. До сих пор там работает. И это не одиночный случай.
Наш хороший специалист хорош везде. Проблема в том, что у нас было и много халтурщиков. СССР было большой богадельней.
Но все эти двери эмигранты тогда открывали своими боками.
Мне самому было очень тяжело. Я приехал без языка. Плюс американцам не понравилась моя уверенность, с которой я с ними разговаривал. Знали они меня плохо -- у них тут своя какая-то школа известности: по скандалам и т.п. И хотя в России, когда я уезжал, я был хорошо известен, а скандалов с моим участием было не меньше, чем у многих известных диссидентов, меня тут не знали. Обозвали "трабл-мейкером", сказали что характер у меня дурной.
А характер, кстати, у меня очень уживчивый. Я никого не перевоспитываю. Но и не могу поступать в ученики к мудакам. Это было бы унижением и моих читателей, и вообще всего. Этого я не сделаю. Не могу стерпеть, когда человек говорит мне: "Я прочёл Вашу статью о Смелякове. Мне очень понравилось. Я в ней нашёл много общего между его судьбою и судьбой некоторых американских писателей." Я говорю: "Да не может такого быть! Смеляков сидел трижды от родного правительства, которое он любил. Ситуация совсем иная!" А оказалось, что возражать было нельзя. Тут у них государственная свобода, а в общественном -- хрен. Нельзя говорить вещи, которые не приняты в этом кругу. Этот круг плохой и я к нему плохо отношусь. Он очень закомплексован.
Я потом жил среди писателей -- эти мне понравилось. Они соглашаются, не соглашаются... Но если мы спорим, никто не обижается, не думает что я считаю его мудаком.
А вот тот круг, в который я попал вначале, другой. Там считается, что поскольку он, якобы, специалист в данной области, споря с ним, вы его профессионализм как бы ставите под сомнение. Как же тут возможно общение?!
И идея у них была такая: мы говорим о литературе только в рабочее время. Вот так профессионал! Т.е. для них литература, история -- вещи о которых говорят только в рабочее время. Они просто-напросто не историки и не литераторы. Это всё херня. Если ты занимаешься литературой, то ты занимаешься её постоянно, не воспринимая как работу. Это интересно, это призвание. Так у меня с ними контакта и не получилось. Необходимо было быть великим. Тогда б они вытерпели. А так -- нет. И поскольку меня в великие не записали, то мне не разрешалось с ними спорить.
Замечательный материал. Я очень люблю Наума Коржавина и с удовольствием прочитал Ваш материал и приведенные строки из его стихов.
Я рад, что книги Наума Коржавина сейчас украшают полки магазинов.
С уважением.
друзья.
Поставила \"интервью с Коржавиным\", но почему-то это получилось не в последних, а в предпоследних поступлениях. Сто лет назад в Ленинградском тюзе поставили спектакль. А там герой-мальчик читал девочке стихи
мне без тебя так трудно жить
А ты - ты дразнишь и тревожишь
Ты мне не можешь заменить
весь мир, а кажется, что можешь..
Ну, и продолжение очень славное..
Ты мне не можешь заменить весь мир
Но ведь и рн тнбя - не может.
Ранние стихи Коржавина - были замечательные. поздних я просто не знаю
EN
Старый сайт
